Дон Кихот

– Зачем же, – ответил Дон-Кихот. – С моей стороны было бы дурно так поступить, потому что все обязаны почитать стариков, даже когда это не рыцари, а тем более рыцарей, и еще заколдованных. Я отлично знаю, что мы во многих вопросах и ответах, которыми обменялись, не остались друг у друга в долгу.

– Я право, удивляюсь, – сказал кузен, – как это, господин Дон-Кихот, ваша милость могли в такое короткое время, какое вы пробыли в пещере, видеть, слышать и наговорить так много?

– А сколько времени я там пробыл, – спросил Дон-Кихот.

– Немного более часа, – ответил Санчо.

– Не может быть, – возразил Дон-Кихот, – потому что я видел, как наступила ночь, а потом опять рассвело, и еще три вечера и три утра, так что, по моему расчету, я, провел в этой пучине, скрытой от наших глаз, целых трое суток.

– Мой господин, верно, говорит правду, – сказал Санчо, – потому что, если все, что с ним случилось, явилось по волшебству, то то, что нам казалось одним часом, могло ему представиться тремя днями с их ночами.

– Вероятно, так, – ответил Дон-Кихот.

– Скажите мне, мои добрый господин, – ели ли ваша милость что-нибудь за все это время?

– Ни крошки, – ответил Дон-Кихот, – и не чувствовал мы малейшей потребности.

– А заколдованные едят обыкновенно? – спросил кузен.

– Нет, не едят, – ответил Дон-Кихот, – и не ходить также за грубыми надобностями; но все полагают, что ногти, волосы и бороды у них растут.

– А что эти заколдованные спят, что-ли, мой господин? – спросил Санчо.

– Конечно, нет, – ответил Дон-Кихот. – Но крайней мере, в те трое суток, которые я провел с ними, ни один из них не сомкнул глаз, и я также.

– Значит, – сказал Санчо, – правду говорит пословица: «Скажи, с кем ты друг, и я скажу, кто ты таков». Пойдите-ка поживите с заколдованными, которые постятся и бодрствуют и удивляйтесь после того, что вы все время не едите и не спите! Но простите, господин, а я должен вам сказать, что, побей меня Бог – чуть не сказал черт, – если и верю хоть одному слову из того, что вы сейчас рассказывали.

– Как! – вскричал кузен. – Разве господин Дон-Кихот станет лгать? А если бы он и захотел лгать, так когда бы он успел выдумать столько историй?

– Нет, я не думаю, чтоб мой господин лгал, – возразил Санчо.

– А что же ты думаешь? – спросил Дон-Кихот.

– Я думаю, – ответил Санчо, – что этот Мерлин или эти волшебники, которые околдовали весь тот отряд, который ваша милость, говорите, видели и посетили там внизу, вбили вам в голову всю эту литанию, которую вы нам рассказали и которую еще хотите рассказать.

– Это могло бы случиться, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – но это все-таки не так, потому что все, что я рассказал, я видел своими глазами и ощупывал своими руками. Но что же ты скажешь, когда я сообщу тебе, что между множеством вещей и чудес, показанных мне господином Монтезиносом (я тебе их расскажу понемногу в свое время дорогой, потому что они не все теперь у места), он показал мне трех поселянок, которые уезжали свежим полем, прыгая и скача, словно возы? Едва, увидав их, я узнал, что одна была несравненная Дульцинея Тобозская, а две другие – те самые крестьянки, которые ехали с нею и с которыми мы разговаривали при выезде из Тобозо. Я спросил у Монтезиноса, знает ли он их, он ответил, что нет, но что он думает, что это заколдованные знатные дамы, недавно появившиеся на этих лугах. Он прибавил, чтоб я не удивлялся этому, потому что в этих местах есть еще много дам, заколдованных под разными видами в прошедшие и настоящие веки и что он знает между ними королеву Женевру и ее дуэнью Квинтаниону, ту самую, которая наливала вино Ланселоту, как говорится в романсе, когда он приезжал из Бретани.

Услыхав эти слова, Санчо думал, что лишится рассудка, или лопнет со смеху. Так как он лучше всякого другого знал истину о воображаемом околдовании Дульцинеи, в котором сам разыгрывал роль колдуна и которое сам выдумал, то и догадался, наконец, что его господин окончательно рехнулся и совсем потерял рассудок. Поэтому он и сказал: «В недобрый час и под худой звездой вы опустились, мой дорогой господин, в другой мир» и будь проклята та минута, когда вы встретились с этим Монтезиносом, который возвратил вас вам в таком виде! Да, ваша милость была бы здесь наверху, в полном разуме, какой дал вам Господь, и рассуждали бы и на каждом шагу давали бы советы, а не рассказывали бы, как теперь, какие глупости, от которых уши вянут.

– Так как хорошо знаю тебя, Санчо;– ответил Дон-Кихот, – то я не обращаю внимания на твои слова.

– Так же, как и я на ваши, – сказал Санчо, – хотя бы ни били и даже убили меня за то, что и сказал и что еще думаю сказать, разве только вы исправите и перемените свой язык. Но скажите мне теперь, когда мы помирились: как и почему вы узнали нашу госпожу властительницу?

– Я узнал ее потому, – ответил Дон-Кихот, – что он была в том же платье, в каком была, когда ты мне ее показал. Я заговорил с ней, но она ни слова не ответила мне и даже отвернулась и так быстро скрылась, что даже стрела из лука ни догнала бы ее. Я хотел погнаться за ней и погнался бы, если бы Монтезинос не отсоветовал мне, говоря, что это будет напрасный труд и что все равно мне уже скоро пора будет выйти из пещеры. Он прибавил, что меня со временем известят о том, что нужно делать, чтоб снять чары с него, Белермы, Дюрандарта и всех, кто там находится. Но всего более огорчило меня из того, что я там видел и заметил, то, что во время разговора моего с Монтезиносом одна из двух спутниц печальной Дульцинеи незаметно для меня подошла ко мне и сказала мне тихим, взволнованным голосом, со слезами на глазах:

– Госпожа Дульцинея Тобозская целует руки у вашей милости и умоляет вас сказать, как вы поживаете, а так как она находится теперь в крайней нужде, то настоятельнейшим образом умоляет вашу милость одолжить ей вот под эту новую канифасовую юбку, которую я вам подаю, штук шесть реалов, или сколько у вас найдется в кармане, и дает честное слово, что скоро возвратит их вам.

Такое поручение очень удивило меня, и я спросил, обратясь к господину Монтезиносу:

– Возможно ли, чтобы заколдованная знать терпела нужду?

– Поверьте, господин Дон-Кихот, – отвечал он, – что то, что называется нуждой, встречается повсюду, распространяется во все стороны задевает всех и не щадить даже заколдованных. Если госпожа Дульцинея Тобозская посылает просить шесть реалов и дает, по-видимому, хороший залог, то вам ничего не остается делать, как дать их ей, потому что она, наверное, в большом затруднении.

– Залога я не приму, – сказал я, – но мне дам ей того, что она просит, потому что у меня при себе только четыре реала (те, что ты давеча дал мне, Санчо, на милостыню бедным, которых я встречу); – я и отдал их ей, сказав: «Передайте своей госпоже, мой милый друг, что меня до глубины души огорчают ее страдания и что я желал бы быть Фукаром,[166] чтобы помочь ей; пусть она знает, что и не могу и не должен быть здоров, пока буду лишен ее приятного лицезрения и скромного разговора, и что я умоляю ее самым настоятельным образом показаться ее странствующему рыцарю и плененному слуге и позволить ему поддержать ее. Еще скажите ей, что я дал клятву и обет, как маркиз Мантуанский, который поклялся отомстить за своего племянника Бодуэна, найденного им на горе при последнем издыхании, т. е. что он не будет есть хлеб на столом и будет нести еще другие епитимии, пока не отомстит за него. Ну, а я дам обет никогда не останавливаться и объехать все части света еще добросовестнее, чем инфант Дон Педро Португальский,[167] пока не снимут с нее чар.

– Все это и еще многое другое, – заметила девушка, – ваша милость обязаны сделать для моей госпожи.

И взяв четыре реала, она, вместо того чтобы поклониться мне, сделала такой прыжок, что подскочила выше, чем на два аршина.

– О, Пресвятая Богородица! – застонал Санчо. – Что это за свет нынче и какая сила должна быть у колдунов и в их колдовствах, что они сумели превратить здоровый рассудок моего господина в такое странное помешательство! О, господин мой, господин! Оглянитесь, ваша милость, на себя, подумайте о своей чести и перестаньте верить в эту чепуху, которая смущает вас и искажает ваш здравый смысл!

– Ты так говоришь, Санчо, потому, что любишь меня, – возразил Дон-Кихот.

– Ты не имеешь никакого понятия о мирских делах, и потому все сколько-нибудь непонятное кажется тебе невозможным. Но время идет, как я уже раз говорил, и я когда-нибудь расскажу тебе все, что я видел там, внизу; услышав об этом, ты поверишь и уже рассказанному мною, истина которого не допускает ни возражений, ни оспариваний.





ГЛАВА XXIV

В которой рассказываются тысячи безделиц, столь же нелепых, сколько необходимых для уразумения сей великой истории





Тот, кто перевел эту великую историю с оригинала, написанного его настоящим автором Сид Гамедом Бен-Энгели, говорит, что, дойдя до главы, следовавшей за приключением в Монтезинской пещере, он нашел следующие подлинные слова, написанные на полях самим Гамедом: «Я не могу ни постичь, вы убедить себя, чтобы изложенное в предыдущей главе действительно приключилось с Дон-Кихотом. Причина этого заключается в том, что все приключения, встречавшиеся до сих пор, были правдоподобны и возможны; что же касается приключения в пещере, то я не вижу возможности считать его истинным, до того оно выходит за пределы рассудка. Думать, что Дон-Кихот, правдивейший из гидальго и благороднейший из рыцарей своего времени, лгал, невозможно: он не произнес бы лжи, хотя бы его изрешетили стрелами. С другой стороны, я принимаю еще в соображение, что он рассказал эту историю со всеми относящимися в ней обстоятельствами в такое короткое время, что не мог бы успеть сочинить такое сплетение лжи. Поэтому не моя вина, если это приключение покажется апокрифическим, и я пишу его, не настаивая ни на правдивости, ни на лживости его. Ты, читатель, умен и благоразумен и можешь сам судить об этом деле по собственному уразумению, потому что я ничего не могу тут помочь тебе. Во всяком случае, считается достоверным, что Дон-Кихот перед смертью сознался, что выдумал это приключение, потому что ему казалось, что оно замечательно гармонирует с вычитанными им из книг приключениями». Сказав это, историк продолжает так:

– Кузен удивлялся как дерзости Санчо, так и терпению его господина, и решил, что последнего сделала таким снисходительным радость, испытанная им оттого, что он видел свою даму Дульцинею Тобозскую, хотя и заколдованную; потому что Санчо наговорил таких вещей, за которые его следовало бы хорошенько проучить палкой. Кузен находил, что он вообще очень дерзок со своим господином, и сказал последнему: «Что касается меня, господин Дон-Кихот Ламанчский, то я считаю, что хорошо воспользовался путешествием с вашей милостью, потому что извлек из этого четверную выгоду: во-первых познакомился с вашей милостью, что я считаю за большую честь; во-вторых, узнал, что заключается в этой Монтезинской пещере, равно как о превращении Гвадианы и Руидерских лагун, что принесет, мне большую пользу для Испанскаго Овидия, которым я занят в настоящее время: в третьих, открыл древность происхождения карт. Их, очевидно, употребляли еще, по меньшей мере, при императоре Карле Великом, судя по тому, что можно заключить из слов, которые вы слышали от Дюрандарта, когда он, после длинной речи, обращенной к нему Монтезиносом, очнулся и сказал: «Терпение, и перетасуем карты!». И это выражение, и этот оборот речи он узнал, конечно, не в то время, когда уже был заколдован, а тогда, когда еще жил во Франции, и во времена упомянутого императора Карла Великого. «Это справка, которая мне очень пригодится для другой книги, которую я собираюсь написать под заглавием! Дополнение к Виргилию Полидору, об изобретении древностей. Я полагаю, что он в своей книге забыл упомянуть об изобретении карт» а я теперь укажу на это изобретение, что будет очень важным вкладом, особенно, если в подтверждение сослаться на такого авторитетного, такого правдивого автора, как господин Дюрандарт;[168] в четвертых, я достоверно, узнал, где источники реки Гвадианы, до сих пор никому неизвестные.

– Ваша милость совершенно правы, – ответил Дон-Кихот, – но я хотел-бы знать, пользуетесь ли вы настолько милостью Божьею, чтобы получать разрешение на напечатание ваших книг, в чем я сомневаюсь,[169] и кому вы думаете их посвятить.

– В Испании есть вельможи и сановники, которым можно оказать эту честь, – ответил кузен.

– Есть, но немного, – возразил Дон-Кихот, – и не то чтоб они были недостойны, а просто не хотят принимать посвящений, чтоб не обязываться благодарностью авторам за их труд и внимание. Я знаю одного князя, который может заменить всех остальных вельмож даже настолько превзойти их всех, что если б я решился сказать о нем все, что я думаю, то возбудил бы, может быть, зависть не в одном великодушном сердце.[170] Но оставим это до другого, более подходящего времени, и поищем, где бы нам приютиться на ночь.

– Недалеко отсюда, – ответил кузен, – есть келья, где живет пустынник, который, говорит, был прежде солдатом, а теперь слывет добрым христианином и человеком, рассудительным и очень милосердым. Около самой кельи есть домик, построенный самим отшельником, он хоть и тесен, но может вместить гостей.

– А есть у этого пустынника куры? – спросил Санчо.

– У редкого пустынника их не бывает, – ответил Дон-Кихот, – нынешние отшельники не похожи на живших в египетских пустынях, одевавшихся в пальмовые листья и питавшихся кореньями. Но не думайте, что, отзываясь хорошо о последних, я отзываюсь дурно о первых, я хочу только сказать, что нынешние покаяния уже не имеют той суровости и строгости, какою отличались прежние; но отшельники от этого не менее добродетельны. По крайней мере, я такого мнения о них, а когда все идет вкривь и вкось, то лицемер, который разыгрывает из себя праведника, не так дурно поступает как откровенный грешник.

Едва он проговорил эти слова, как они увидали, что к ним поспешно приближается пешеход, подгоняющий перед собой сильными ударами хлыста мула, нагруженного копьями и алебардами. Подойдя к ним, он поклонился и прошел мимо.

– Остановитесь на минутку, любезный, – сказал ему Дон-Кихот, – вы, кажется, ходите скорей, чем это хотелось бы мулу.

– Я не могу останавливаться, сударь, – ответил прохожий, – потому что оружие, которое я везу, нужно будет завтра, и времени терять мне нельзя. Прощайте же. Но если вам хочется знать, зачем я везу это оружие, так знайте, что я собираюсь переночевать в трактире за кельей пустынника, и если вы приедете туда, то найдете меня там, и я порасскажу вам разных чудес. Еще раз прощайте.

Сказав это, он так погнал мула, что Дон-Кихот не успел спросить у него, какие это чудеса он хочет их рассказать. А так как он был немножко любопытен, и его постоянно мучило желание узнать что-нибудь новенькое, то он и решил, что надо тронуться в путь сейчас же и переночевать в трактире, не заезжая к пустыннику, у которого хотел остановиться кузен. Они сели на лошадей, и все трое отправились прямо к трактиру. Кузен предложил Дон-Кихоту заехать к пустыннику выпить. Санчо, услыхав это предложение, сейчас же направил туда своего осла, и Дон-Кихот с кузеном последовали за ним. Но несчастная звезда Санчо устроила так, что отшельника не оказалось дома, о чем сообщила им подпустынница,[171] которую они нашли в келье. Они спросили у нее лучшего домашнего вина, но она ответила, что у ее хозяина вина нет, а если они хотят воды, так она охотно даст им ее.

– Если б у меня была жажда к воде, – ответил Санчо, – так на дороге есть много источников из которых я мог бы ее утолять. О, свадьба Камачо! О, обилие дома Дон Диего! Сколько раз я еще пожалею о вас!

Они вышли из кельи и направились к трактиру. Через некоторое время они увидали юношу, шедшего впереди их настолько медленно, что они скоро нагнали его. Он носил на плече шпагу, точно палку, с узелком, в котором лежали, должно быть, его штаны, короткий плащ и несколько рубах. На нем была бархатная куртка с остатками атласной вставки, из-за которой виднелась рубашка. Чулки на нем были шелковые, а башмаки четырехугольные, какие носили при дворе. Ему было на вид лет восемнадцать, девятнадцать; лицо у него было веселое, походка легкая, и он шел, распевая сегидильи, чтобы прогнать скуку и скрасить дорогу. Когда путники приблизились к нему, он доканчивал песенку, которую кузен запомнил и в которой говорилось:

«Иду я биться на войне,

И сам тому не рад»

Остался б дома я, друзья,

Когда бы был богат».





Первый заговорил с ним Дон-Кихот.

– Вы ходите налегке, господин мой, – сказал он ему. – Куда лежит ваш путь, хотелось бы нам знать, если вам угодно будет поведать нам это.

– Хожу я налегке, – ответил юноша, – из-за жары и бедности. А куда я иду? На войну.

– Как из-за бедности! – вскричал Дон-Кихот. – Из-за жары, – это вероятнее.

– Господин мой, – ответил юноша, – в этом узелке у меня вот бархатные штаны, да вот еще эта куртка; если я взношу их дорогой, мне уже нельзя будет показаться в них в городе, а купить другое платье мне не на что. По этой-то причине и еще чтобы освежиться, я хожу так, пока не присоединюсь к пехоте, находящейся на расстоянии двенадцати миль отсюда, и не поступлю в одну в рот. Тогда у меня не будет недостатка в экипировке до места отплытия; которое, говорят, назначено в Картагене. А мне уж лучше иметь хозяином и господином короля и служить ему на войне, чем прислуживать какому-нибудь скареду при дворе.

– Но будет-ли ваша милость получать там добавочное жалованье?[172]

– Ах! – ответил юноша. – Если б я служил у какого-нибудь испанского гранда или вообще у человека с весом, я бы наверное получал добавочное жалованье. Что значит служить при хороших условиях: из пажей можно попасть прямо в прапорщики или капитаны или выслужить славную пенсию. Я же, несчастный, всегда служил только у разных искателей мест, людей ничтожных невесть откуда явившихся и так скудно и скупо платящих своим лакеям, что на крахмал для воротника пошла бы целая половина их жалованья. Было бы чудом, если бы такой паж скопил себе что-нибудь.

– Но скажите мне, друг мой, – спросил Дон-Кихот, – неужели за столько лет службы вы не могли выслужить хоть ливрею?

– У меня их перебывало даже две, – ответил паж, – но как у того, кто до пострижения покидает монастырь, отнимают монашеское платье и клобук, возвращая ему его собственное платье, так и мои хозяева возвращали мне все платье каждый раз, как кончали дела, призывавшие их ко двору, и отнимая ливреи, которые давали мне только для виду.

– Какая ужасная низость! – воскликнул Дон-Кихот. – Но вы все-таки можете себя поздравить, что покидаете двор с таким прекрасным намерением. В самом деле, на свете нет ничего более почетного и, в то же время, более выгодного, чем служить сперва Богу, а затем королю, нашему собственному господину, и, главным образом, оружием, при помощи которого получает если не более богатств, то более чести, чем пиров, как я уже много-много раз повторял. Если правда, что перо принесло людям более имений, чем оружие, то люди оружия обладают чем-то более возвышенным, нежели люди пера, и в них есть несравненно более благородства и блеска, которые ставят их выше всех на свете. Запомните хорошенько то, что я вам сейчас скажу, потому что это очень пригодится вам и принесет вам большое облегчение среди тягостей военного дела: удаляйте от своего воображения все зловещие события, которых вы можете стать свидетелем. Самое худшее – это смерть, но если смерть почетна, то умереть лучше всего. У Юлия Цезаря, этого храброго римского императора, спросили, какая смерть всего лучше.

– Внезапная и непредвиденная, – ответил он.

Хотя ответ этот дан человеком, не знавшим истинного Бога, но это совершенно справедливо в том смысле, что избавляет человека от свойственного ему чувства. Не беда, если вас убьют даже в первой стычке, пушечным ли выстрелом или взрывом мины: это все равно будет смертью, и дело, значит, сделано. По словам Теренция, для солдата лучше умереть в битве, чем остаться живым в бегстве, и хороший солдат лишь настолько славен, насколько обнаруживает повиновение своим капитанам и всем, кто имеет право ему приказывать. Заметьте, сын мой, что солдату приличнее нюхать порох, чем мускус, и если старост настигает вас в этом почтенном, ремесле, то, будь вы изранены, изувечены и искалечены, ваша старость будет почтенна, и даже бедность не сможет омрачить блеска. Впрочем, теперь стараются пристраивать и прокармливать старых и увечных солдат, потому что нехорошо было бы поступать с ними так, как наступают рабовладельцы, дающие своим неграм свободу, когда те состарятся и не могут уже служить им. Прогоняя их из дому под видом освобождений, они делают их рабами голода, от которого освобождает одна только смерть. Теперь я вам ничего более не скажу, кроме того, чтоб вы сели на круп моей лошади и сидели бы там, пока мы не доедем до корчмы; там мы с вами поужинаем, а завтра вы отправитесь далее. Да пошлет вам Господь такой счастливый путь, много заслуживают ваши намерения.

Приглашение на круп паж отверг, от ужина же в корчме не отказался, а Санчо, говорят, в эту минуту промолвил про себя: «Черт его разберет, моего господина! Как может человек, умеющий говорить столько хороших вещей, как он сейчас наговорил, болтав, будто он видел всякие там несуразности в Монтезинской пещере! Что ж, будем как-нибудь выворачиваться». Уже вечерело, когда они подъехали к корчме, к великой радости Санчо, которому было очень приятно видеть, что его господин принимает эту корчму за настоящую корчму, а не на замок, как он обыкновенно делал.

Не успели они войти, как Дон-Кихот спросил у хозяина о человеке с копьями и алебардами. Тот ответил, что он пристраивает своего мула в конюшне. Кузен и Санчо сделали то же самое со своими ослами, предоставив Россинанту лучшее место и лучшее стойло в конюшне.