Дорога тайн

Сначала симптомы появились у Флор. Когда ей поставили диагноз, то, конечно, проверили и Эдварда Боншоу. У Флор и сеньора Эдуардо оказался положительный результат анализа на ВИЧ в 1989 году. Эта коварная пневмония, вызванная Pneumocystis carinii, – PCP[50] – была самым ранним признаком СПИДа у них обоих. Кашель, одышка, лихорадка… – Флор и айовцу был назначен бактрим. (Из-за бактрима у Эдварда Боншоу начнутся высыпания на коже.)

Флор была чуть ли не красавицей, но ее лицо будет обезображено саркомой Капоши. Фиолетовая болячка сидела на брови Флор, еще одна багровая болячка свисала с носа. Последняя была настолько заметна, что Флор предпочитала прятать ее под банданой. «La Bandida», – называла она себя: «Бандитка». Но труднее всего Флор будет потерять la (то есть женское) в себе.

Эстрогены, которые она принимала, оказывали побочное воздействие – в частности, на печень. Эстрогены могут вызывать своего рода гепатит; желчь застаивается и густеет. Зуд, сопровождавший это состояние, сводил Флор с ума. Ей пришлось отказаться от гормонов, и у нее снова стала расти борода.

Хуану Диего казалось несправедливым, что Флор, которая так старалась стать женщиной, не только умирает от СПИДа, но умирает мужчиной. Когда руки сеньора Эдуардо уже слишком тряслись, чтобы каждый день брить Флор, ее брил Хуан Диего. И все же, целуя Флор, Хуан Диего чувствовал щетину на ее щеке и всегда видел след щетины – даже на ее чисто выбритом лице.

Поскольку Эдвард Боншоу и Флор были нетрадиционной парой, они захотели лечиться у молодого врача-терапевта, а Флор пожелала, чтобы это была женщина. Их терапевтом была симпатичная Розмари Штайн; она и настояла, чтобы их проверили на ВИЧ. В 1989 году доктору Штайн было всего тридцать три года. «Доктор Розмари», как первой начала ее звать Флор, была ровесницей Хуана Диего. В Клинике вирусологии Флор звала врачей-инфекционистов по именам – произнести их фамилии для мексиканца было настоящей пыткой. Хуан Диего и Эдвард Боншоу – у них был отличный английский – также звали врачей-инфекционистов «доктор Джек» и «доктор Абрахам», чтобы Флор не чувствовала себя белой вороной.

Приемная в клинике выглядела весьма заурядно – совсем как в 1960-е. Коричневые ковры, кресла-диваны – одноместные или двухместные, с темными диванными подушками – почти наверняка из кожзаменителя. Стойка регистрации выкрашена в ярко-оранжевый цвет со светлым пластиковым верхом. Кирпичная стена напротив стойки регистрации. Флор говорила, что хотела бы, чтобы здание Бойд-Тауэр было кирпичным изнутри и снаружи; ее огорчало, что «дерьмо вроде кожзама и пластмассы» переживет ее и дорогого ей Эдуардо.

Все полагали, что это Флор заразила айовца, хотя только сама Флор говорила об этом. Эдвард Боншоу никогда не обвинял ее; он ни словом не обмолвился против нее. Они не давали официальных клятв, но придерживались того, что обычно принято говорить друг другу. «В болезни и здравии, пока мы оба живы», – преданно твердил ей сеньор Эдуардо, когда Флор винилась, признаваясь в своих случайных изменах (во время тех своих возвращений в Оахаку ради тусовок, как в прежние годы).

«Насчет того, чтобы „бросить всех остальных“, – я ведь согласилась, разве нет?» – говорила Флор своему дорогому Эдуардо; она только себя хотела винить во всем.

Но невозможно было лишить Флор ее независимости. Эдвард Боншоу останется верен ей – Флор была любовью всей его жизни, как он всегда говорил, – так же как он останется верен своей шотландской клятве, идиотской клятве «не уступать ветрам», которую он, как полоумный, повторял на латыни: haud ullis labentia ventis. (Это был тот безумный завет, который он озвучил брату Пепе, когда куриные перья возвестили о прибытии схоласта в Оахаку.)

В Клинике вирусологии процедурный кабинет располагался рядом с приемной, которую ВИЧ-инфицированные большую часть времени делили с диабетиками. Две группы пациентов сидели в противоположных концах помещения. В конце восьмидесятых – начале девяностых число больных СПИДом росло, и многие умирающие были явно отмечены своей болезнью – и не только истощенными телами или болячками саркомы Капоши.

Эдвард Боншоу был отмечен по-своему: у него был себорейный дерматит, шелушащаяся и жирная на вид кожа – в основном на бровях, голове и на крыльях носа. В полости рта у сеньора Эдуардо образовались творожистые очаги кандидоза, и весь язык был покрыт ими. Вскоре кандидоз распространился на горло и на пищевод – айовец с трудом глотал, губы покрылись белой коркой и потрескались. Под конец сеньор Эдуардо едва мог дышать, но отказался от искусственной вентиляции легких; они с Флор хотели умереть вместе – и дома, а не в больнице.

Под конец они кормили Эдварда Боншоу через катетер Хикмана; Хуану Диего было сказано, что пациентам, которые не могут есть сами, необходимо парентеральное питание. Сеньор Эдуардо голодал из-за кандидоза и оттого, что с трудом глотал. Медицинская сестра – пожилая женщина по имени миссис Додж – переехала в бывшую спальню Хуана Диего на втором этаже двухуровневой квартиры на Мелроуз-авеню. В основном она находилась там для того, чтобы заниматься катетером, – только миссис Додж промывала катетер Хикмана раствором гепарина.

– Иначе она сгустится, – сказала миссис Додж Хуану Диего, который не представлял себе, что медсестра имеет в виду.

Катетер Хикмана висел на груди Эдварда Боншоу с правой стороны, под ключицей, – он проникал под кожу в нескольких дюймах над соском и был вставлен в подключичную вену. Хуан Диего никак не мог привыкнуть к этому зрелищу; он напишет о катетере Хикмана в одном из своих романов, где несколько его персонажей умерли от СПИДа – некоторые из них от ассоциированных со СПИДом заболеваний, которые поразили сеньора Эдуардо и Флор. Но жертвы СПИДа в этом романе даже отдаленно не напоминали ни айовца, ни Флор со всеми ее тремя прозвищами – La Loca, Королева, La Bandida.

Хуан Диего по-своему изложил то, что случилось с Флор и Эдвардом Боншоу, но ни разу не написал о них самих. Читатель свалки был самоучкой и сам научился искусству вымысла. Может быть, именно в процессе самообучения он усвоил идею, что писатель-беллетрист создает персонажей и что вы сочиняете историю, а не рассказываете о людях, которых знаете, и не излагаете свою собственную историю, называя ее романом.

В жизни Хуана Диего было слишком много противоречивого и непонятного относительно реальных людей – Хуан Диего считал, что реальные люди слишком несовершенны, чтобы быть героями романа. И он мог сочинить историю получше той, что с ним приключилась; читатель свалки считал свою собственную историю «слишком неполной» для романа.

Когда Хуан Диего преподавал литературное творчество, он ни разу не сказал своим студентам, как они должны писать; он никогда бы не предложил им написать роман так, как писал он. Читатель свалки не был прозелитом – не стремился никого обратить в свою веру. Проблема в том, что многие молодые писатели ищут некий метод; они подвержены искушению подхватывать какой-нибудь способ письма и считать, что это и есть один-единственный творческий метод писателя. (Пиши, что знаешь! Только включай воображение! Все дело в языке!)

Возьмем Кларка Френча. Некоторые студенты остаются студентами всю жизнь: они ищут и находят концепции, по которым могут жить; будучи писателями, они хотят, чтобы способ их письма был установлен как универсальное и железное правило. (Использование автобиографии в качестве основы для художественной литературы порождает бред! Использование своего воображения – это подделка!) Кларк утверждал, что Хуан Диего был «на антиавтобиографической стороне».

Хуан Диего старался не принимать ничью сторону.

Кларк настаивал на том, что Хуан Диего был «на стороне воображения»; Хуан Диего был «сочинителем, а не мемуаристом», говорил Кларк.

Может быть, думал Хуан Диего, но он не хотел быть ни на чьей стороне. Кларк Френч превратил писательство в полемическое соревнование.

Хуан Диего пытался деполемизировать беседу; он пытался говорить о литературе, которую любил, о писателях, которые вызывали желание стать писателем, не потому, что видел в этих писателях каких-то знаменосцев, а просто потому, что ему нравилось то, что они писали.

Неудивительно: библиотека англоязычной литературы в «Потерянных детях» была скромной и, как правило, ограничена образцами литературных форм девятнадцатого века, включая романы, которые отец Альфонсо и отец Октавио предназначали для уничтожения в адских огнях basurero, и те важнейшие романы, которые брат Пепе или Эдвард Боншоу сохранили для небольшого собрания художественной литературы. Эти романы и вдохновили Хуана Диего на то, чтобы стать писателем.

То, что жизнь несправедлива по отношению к собакам, подготовило читателя свалки к «Алой букве» Готорна. Эти почтенные прихожанки, судачащие о том, что они сделают с Эстер – заклеймят ее лоб горячим утюгом или убьют, а не просто пометят одежду, – помогли Хуану Диего подготовиться к тому, с какими пережитками американского пуританства он столкнется после переезда в Айову.

«Моби Дик» Мелвилла – и прежде всего «спасательный буй-гроб» Квикега – научит Хуана Диего, что предзнаменование – это красноречивый спутник судьбы.

Что касается судьбы и невозможности ее избежать, об этом был «Мэр Кэстербриджа» Гарди. В первой главе пьяный Майкл Хенчард продает свою жену и дочь какому-то моряку. Хенчард никогда не сможет искупить того, что он сделал; в своем завещании Хенчард просит, чтобы «никто не помнил меня». (Это была не совсем история искупления. Кларк Френч ненавидел Гарди.)

А еще был Диккенс – Хуан Диего будет цитировать главу «Буря» из «Дэвида Копперфильда». В конце этой главы тело Стирфорта прибивает к берегу, и Копперфильд видит останки своего бывшего кумира детства и коварного мучителя – самого главного, старшего по возрасту мальчика в школе, насильника по определению. Больше ничего не нужно было говорить о трупе Стирфорта на берегу, где он лежит «среди руин дома, которому причинил зло». Но Диккенс не был бы Диккенсом, если бы не дал Копперфильду права сказать: «Я видел, как он лежал, положив голову на руку, в этой позе я часто видел его в школе».

«Что еще нужно было знать о написании романов, кроме того, что я узнал от этих четверых?» – спрашивал Хуан Диего своих пишущих студентов, включая Кларка Френча.

И когда Хуан Диего представлял Готорна, Мелвилла, Гарди и Диккенса своим ученикам, называя этих четырех романистов девятнадцатого века «моими учителями», он никогда не забывал упомянуть и Шекспира. Сеньор Эдуардо сказал Хуану Диего, что задолго до того, как начали писать романы, Шекспир понял и оценил важность сюжета.

Упоминать Шекспира при Кларке Френче было ошибкой; Кларк являлся самозваным телохранителем Барда с берегов Эйвона. Если исходить, подобно Кларку, из единственно возможной в сочинительстве школы мысли – ну, тогда вы можете себе представить, как бесили Кларка те неверные, которые считали, что за Шекспира писал кто-то другой.

Любая мысль о Шекспире возвращала Хуана Диего к Эдварду Боншоу и к тому, что случилось с ним и Флор.



Вначале, когда сеньор Эдуардо и Флор были еще достаточно здоровыми – когда они могли что-то держать в руках и пользоваться лестницей, а Флор все еще водила машину, – они самостоятельно добирались до клиники на первом этаже в здании Бойд-Тауэр; это было всего в трети мили от их дома на Мелроуз. Когда все стало сложнее, Хуан Диего (или миссис Додж) сопровождали Флор и Эдварда Боншоу по Мелроуз-авеню; Флор все еще шла сама, а сеньор Эдуардо сидел в инвалидной коляске.

С начала и до середины 1990-х годов число пациентов, посещавших клинику, было постоянным и составляло около двухсот в год. Позже число смертей от СПИДа резко упало (благодаря новым лекарствам), а число ВИЧ-инфицированных пациентов в вирусологической клинике начало увеличиваться. В приемной многие пациенты сидели на коленях у своих партнеров; подчас велись разговоры о барах для геев и шоу трансвеститов, и было там несколько кричаще одетых модников – кричаще для Айовы.

Но это уже не касалось Флор. Флор почти полностью утратила свои женские черты, и хотя она продолжала одеваться в женское, одежда ее была скромной; Флор чувствовала, что лишилась своего очарования, сохранив его разве что в обожающих глазах сеньора Эдуардо. В приемной они держались за руки. В Айова-Сити, по крайней мере на памяти Хуана Диего, единственным местом, где Флор и Эдвард Боншоу публично демонстрировали свою привязанность друг к другу, была приемная Клиники вирусологии в здании Бойд-Тауэр.

Среди больных СПИДом был молодой человек из меннонитской семьи, которая поначалу отреклась от него, а позже позволила вернуться в дом. Он приносил в приемную овощи со своего огорода, раздавал помидоры персоналу клиники. Молодой меннонит был в ковбойских сапогах и розовой ковбойской шляпе.

Однажды, когда миссис Додж повела Флор и Эдварда Боншоу в клинику, Флор сказала что-то смешное молодому огороднику в розовой ковбойской шляпе.


На людях Флор всегда носила бандану.

– Знаешь, ковбой? – усмехнулась La Bandida. – Если у тебя есть пара лошадей, мы с тобой можем ограбить поезд или обчистить банк.

Миссис Додж сказала Хуану Диего, что «вся приемная смеялась» – даже она, по ее словам. И меннонит в розовой ковбойской шляпе поддержал шутку.

– Я хорошо знаю Северную Либерти[51], – сказал ковбой. – Там есть библиотека, которую, конечно, легко было бы грабануть. Ты знаешь Северную Либерти? – спросил он у Флор.

– Нет, не знаю, – ответила Флор. – И мне неинтересно грабить библиотеки – я не читаю.

Это была правда: Флор не читала книг. Она была остра на язык – она была превосходным слушателем, – но ее мексиканский акцент не изменился с 1970 года, и она никогда ничего не читала. (Эдвард Боншоу или Хуан Диего читали ей вслух.)

По словам миссис Додж, это был комический эпизод, но сеньора Эдуардо расстроил флирт Флор с ковбоем-огородником.

– Я не флиртовала, я шутила, – сказала Флор.

По мнению миссис Додж, Флор не флиртовала с фермером. Позже, когда Хуан Диего спросил ее об этом эпизоде, миссис Додж сказала:

– Думаю, Флор покончила с флиртом.

Миссис Додж была из Коралвилла. Ее рекомендовала доктор Розмари. Когда при первой встрече Эдвард Боншоу сказал медсестре: «Если вас заинтересует, откуда у меня шрам…» – выяснилось, что миссис Додж все про это знала.

– Все в Коралвилле, то есть все люди определенного возраста, знают эту историю, – сказала миссис Додж сеньору Эдуардо. – Семья Боншоу стала знаменита из-за того, что ваш отец сделал с этой бедной собакой.

Сеньор Эдуардо с облегчением узнал, что семья Боншоу не избежала пристального внимания в Коралвилле – нельзя безнаказанно убить собаку на подъездной дорожке.

– Конечно, – продолжала миссис Додж, – я была еще маленькой девочкой, когда услышала эту историю, и дело было не в вас и не в вашем шраме, – сказала она сеньору Эдуардо. – Дело было в Беатрис.

– Получилось совершенно так, как получилось, – она была единственной, кого застрелили. Да, это история о Беатрис, – заявил Эдвард Боншоу.

– Только не для меня и не для тех, кто любит тебя, Эдуардо, – сказала Флор.

– Ты флиртовала с фермером в розовой ковбойской шляпе! – воскликнул сеньор Эдуардо.

– Я не флиртовала, – настаивала Флор.

Позже Хуан Диего подумает, что укоры, касающиеся флирта Флор с молодым меннонитским ковбоем в клинике, больше всего напоминали те, которые Эдвард Боншоу высказывал по поводу поездок Флор в Оахаку. В чем же состоял флирт Флор там, можно было только гадать.

Разумеется, Хуан Диего подружился с Розмари Штайн, и не только потому, что она была симпатичной. Она была врачом сеньора Эдуардо и Флор. Почему бы доктору Розмари не стать врачом и Хуана Диего?

Флор сказала Хуану Диего, что он должен предложить доктору Розмари выйти за него замуж, но Хуан Диего сначала попросит ее стать его врачом. Позже Хуану Диего будет неловко вспоминать, что его первый визит в кабинет доктора Штайн в качестве пациента был вызван его мнительностью. Он не был болен, с ним было все в порядке. Но то, что Хуан Диего стал свидетелем возникновения этих ассоциированных со СПИДом заболеваний, убедило его, что он должен пройти тест на ВИЧ.

Доктор Штайн заверила его, что он ничего не сделал такого, чтобы заразиться вирусом. Хуан Диего с трудом припоминал, когда в последний раз занимался сексом, – он даже забыл, в каком году, – но знал, что это было с женщиной и что он пользовался презервативом.

– И вы не употребляете внутривенно наркотики? – спросила его доктор Розмари.

– Нет, никогда!

И все же он представлял себе белые бляшки кандидоза на деснах. (Хуан Диего признался Розмари, что просыпался по ночам и заглядывал себе в рот и в горло, пользуясь ручным зеркалом и фонариком.) В Клинике вирусологии Хуан Диего слышал о пациентах с криптококковым менингитом. Доктор Абрахам сказал ему, что менингит диагностируется с помощью люмбальной пункции, заболевание сопровождается лихорадкой, головной болью и спутанностью сознания.

Хуану Диего все это постоянно снилось; он просыпался по ночам с ощущением, что у него весь набор симптомов.

– Пусть миссис Додж отводит Флор и Эдварда в клинику. Для этого я и нашла ее вам – пусть миссис Додж этим занимается, – сказала Хуану Диего доктор Штайн. – У вас богатое воображение – вы ведь писатель, не так ли? Ваше воображение – это не водопроводный кран; вы не можете выключить его в конце дня, когда перестаете писать. Ваше воображение просто продолжает работать, верно? – спросила Розмари.

Он должен был сделать ей предложение тогда, до того, как это сделает кто-то другой. Но к тому времени, когда Хуан Диего наконец понял, что должен предложить Розмари руку и сердце, она уже сказала «да» кому-то другому.

Если бы Флор была жива, Хуан Диего услышал бы ее слова. «Черт, ты опоздал – я вечно забываю, какой ты медлительный», – сказала бы Флор. (Это было бы так в духе Флор – напоминать о том, что он плавает по-собачьи.)

В конце концов доктор Абрахам и доктор Джек решили поэкспериментировать с сублингвальным приемом морфия вместо инъекций – Эдвард Боншоу и Флор были подопытными кроликами. Но к тому времени Хуан Диего уже передоверил миссис Додж все заботы о больных; он послушался доктора Розмари и препоручил медсестре выполнять все ее обязанности.

Вскоре наступит 1991 год; Хуану Диего и Розмари исполнится тридцать пять, когда Флор и сеньор Эдуардо умрут – сначала Флор, а через несколько дней за ней последует Эдвард Боншоу.

Район Мелроуз-авеню постоянно менялся; эти вычурные экстравагантные викторианские дома, каждый с парадным крыльцом, уже начали исчезать. Как и Флор, Хуан Диего когда-то любил вид на готическую башню с крыльца деревянного дома на Мелроуз, но что там можно было любить после того, как вы узнавали о происходящем под этой башней, – после посещения Клиники вирусологии на первом этаже здания Бойд-Тауэр?



Задолго до эпидемии СПИДа, когда Хуан Диего учился в старших классах средней школы, он начал испытывать несколько меньший энтузиазм по отношению к кварталам Мелроуз-авеню в Айова-Сити. Для хромого, например, до Вест-Хай было неблизко – больше полутора миль на запад по Мелроуз. А сразу за полем для гольфа, возле пересечения с бульваром Мормон-трек, обитала злая собака. В школе были свои обидчики, которые задирали его. Но не по той причине, о которой предупреждала его Флор. Хуан Диего был черноволосым, смуглым, похожим на мексиканца юношей; тем не менее расизм был не очень-то характерен для Айова-Сити – он изредка проявлялся в Вест-Хай, но расистски настроенные молодые люди были не худшими из тех, с кем Хуан Диего там столкнулся.

В основном камни и стрелы сверстников, нацеленные на Хуана Диего, касались Флор и сеньора Эдуардо – его фейковой матери и «педика»-отца. «Парочка стремных голубков», – как-то отозвался о приемных родителях Хуана Диего один парнишка из Вест-Хай. Хуан Диего не знал по имени этого злопыхателя-блондина с розовым лицом.

То есть львиная доля оскорблений в адрес Хуана Диего имела гендерную, а не расовую подоплеку, но он не осмеливался рассказать об этом Флор или Эдварду Боншоу. Когда влюбленные голубки замечали, что Хуан Диего чем-то озабочен, когда Флор и сеньор Эдуардо спрашивали, что его беспокоит, Хуану Диего меньше всего хотелось, чтобы они знали, что проблема в них самих. Проще было сказать, что он имел дело с какими-то антимексиканскими выходками – с унижением, которому обычно подвергались латиносы, или с откровенным презрением, о чем его предупреждала Флор.

Что же касается того, как он, при своей хромоте, отправлялся пешком по Мелроуз в Вест-Хай и возвращался обратно, тут Хуан Диего ни на что не жаловался. Было бы хуже, если бы его подвозила Флор; если бы она высаживала, а потом забирала его – это вызвало бы еще больше издевательств на гендерную тему. Кроме того, Хуан Диего уже в школьные годы был зубрилой; он был одним из тех, кто постоянно учился, – молчаливый юноша с опущенными глазами, который стоически переносил школу, но имел явные намерения расцвести в свои университетские годы, – труды не пропали даром. (Когда единственное занятие читателя свалки – ходить в школу, он может быть вполне доволен, больше того – успешен.)

Хуан Диего не садился за руль – и никогда не сядет. Его правая ступня была вывернута под неудобным углом для того, чтобы нажимать на педаль газа или тормоза. Хуану Диего однажды разрешили поводить машину, но, когда он оказался за рулем, рядом с ним на место пассажира села Флор – Флор была единственным водителем в семье; Эдвард Боншоу отказался водить машину. В тот первый раз Хуан Диего ухитрился одновременно нажать на педаль тормоза и на педаль газа. (Что естественно, если ваша правая ступня вывернута на отметку «два часа».)