Дорога тайн
Часть 65 из 77 Информация о книге
Позже доктор Варгас будет сожалеть, что медицинская школа переехала. Новая медицинская школа расположилась напротив государственной больницы, далеко от центра города, равно как от морга и больницы Красного Креста – родных пенатов Варгаса, где была старая медицинская школа, когда он там еще преподавал. Это было последнее место, где Варгас видел Человека-Пижаму, – в старой медицинской школе. Труп акробата перенесли из кислотной ванны на рифленую металлическую каталку; жидкость из трупа Человека-Пижамы вытекала в ведро через отверстие в каталке, возле головы акробата. Труп был вскрыт в морге на наклонном стальном столе, с глубокой канавкой посередине, ведущей к дренажному отверстию, также у головы Человека-Пижамы. Распластанный, навсегда утративший гибкость Человек-Пижама не был узнан студентами-медиками, но Варгас узнал бывшего акробата. «На лице трупа совсем не пустое, не отсутствующее выражение, – писал Варгас Хуану Диего после того, как тот переехал в Айову. – Исчезают мечты, – писал Варгас, – но не боль. И следы амбиций живого человека остаются на лице. Помнишь, как Человек-Пижама обихаживал свою бороду и ровнял усы, что говорит о том, сколько часов он проводил перед зеркалом – любуясь собой или пытаясь улучшить свою внешность?» «Sic transit gloria mundi», – как любили торжественно произносить отец Альфонсо и отец Октавио. «Так проходит земная слава», – всегда напоминала сестра Глория сиротам в «Потерянных детях». Аргентинские «летуны» были слишком хороши в своем деле и слишком счастливы друг с другом, чтобы не найти работу в другом цирке. Совсем недавно (все, что случилось после 2001 года, в новом веке, Хуан Диего воспринимал как недавнее) брат Пепе услышал о них от кого-то, кто их видел. Пепе сообщил, что аргентинские «летуны» летали в небольшом цирке в горах, примерно в часе езды от Мехико. Возможно, теперь они уже на пенсии. После того как цирк «La Maravilla» закрылся, Пако и Пивное Пузо отправились в Мехико – именно оттуда и были родом эти два клоуна-карлика, и (по словам Пепе) Пивное Пузо там и остался. Пивное Пузо занялся другими делами, хотя Хуан Диего не мог вспомнить, какими именно. Хуан Диего не знал, жив ли еще Пивное Пузо, и читателю свалки трудно было представить себе, что Пивное Пузо не клоун. (Конечно же, карликом Пивное Пузо так и останется.) Хуан Диего знал, что Пако умер. Как и Флор, Пако не мог обойтись без Оахаки. Как и Флор, Пако любил тусоваться в старых забегаловках. Пако был завсегдатаем «Ля-Чины», этого гей-бара на Бустаманте, который позже назовут «Чинампа». Кроме того, Пако был завсегдатаем «Ля-Корониты», где тусовались трансвеститы («Ля-Коронита» закрылась в 1990-х годах, когда умер ее владелец, гей). Как Эдвард Боншоу и Флор, как владелец «Ля-Корониты», Пако умрет от СПИДа. Соледад, которая когда-то называла Хуана Диего Диво-мальчиком, надолго переживет «La Maravilla». Она все еще оставалась пациенткой Варгаса. На ее суставах, без сомнения, сказались нагрузки, как отмечал доктор Варгас после осмотра бывшей воздушной гимнастки, но, несмотря на повреждения суставов, Соледад была все еще крепкой. Хуан Диего вспомнит, что она закончила выступать на трапеции в роли ловитора, что было необычно для женщины. У нее были достаточно сильные руки и хватка, чтобы ловить летящих над цирковой ареной мужчин. Пепе рассказывал Хуану Диего (примерно в то время, когда был распущен приют «Потерянные дети»), что Варгас был одним из нескольких людей, на кого Соледад ссылалась, когда оформляла материнство, взяв из этого приюта двух сирот – мальчика и девочку. Пепе писал, что Соледад стала замечательной матерью, чему никто не удивлялся. Соледад производила сильное впечатление – да, она могла быть холодноватой, вспоминал Хуан Диего, но он всегда восхищался ею. Была еще какая-то скандальная история, но она случилась уже после того, как приемные дети Соледад выросли и покинули дом. Соледад связалась с плохим человеком; ни Пепе, ни Варгас не будут уточнять, что именно означало слово «плохой», которое они оба использовали в письмах, говоря о приятеле Соледад, но Хуан Диего понял, что за этим словом стоит оскорбительное поведение ее сожителя. Хуана Диего удивляло, что после Игнасио Соледад якобы была согласна терпеть плохого парня; она не казалась ему женщиной, готовой переносить оскорбления. На самом же деле Соледад не пришлось долго мириться с плохим парнем. Однажды утром, вернувшись из магазина, она обнаружила, что ее приятель мертв. Соледад сказала, что он все еще сидел за кухонным столом, так же, как когда она уходила, – положив голову на руки. «Наверное, у него был сердечный приступ или что-то в этом роде», – только и сказал брат Пепе. Естественно, тело осматривал доктор Варгас. «Это мог сделать незваный гость, – сказал Варгас. – Кто-то, у кого были сильные руки», – предположил он. Плохой парень, сидевший за кухонным столом, был задушен. Доктор сказал, что Соледад не могла задушить своего парня. «Ее руки никуда не годятся, – засвидетельствовал Варгас. – Ей даже не выжать сок из лимона!» – вот как он выразился. Варгас выписал ей обезболивающие лекарства, как бы в доказательство того, что женщина с «травмами» не могла никого задушить. Лекарство было от боли в суставах – в основном от боли в руках и конкретно в пальцах. «Много травм – много боли», – сказал доктор. Хуан Диего не сомневался в этом – ни в травмах, ни в боли. Но, оглядываясь назад, вспоминая Соледад в палатке укротителя львов и случайные взгляды, которые она бросала в сторону Игнасио, Хуан Диего отмечал нечто особенное в глазах бывшей воздушной гимнастки. В темных глазах Соледад не было ничего похожего на желтый цвет львиных глаз, но явно тлело что-то родственное нечитаемым намерениям львицы. 29 Одиночный билет в один конец – Петушиные бои здесь разрешены и очень популярны, – говорила Дороти. – Психованные петухи не спят всю ночь, кукарекают. Безмозглые драчуны настраивают себя на следующий бой. Да, подумал Хуан Диего, это может объяснить поведение психованного петуха, который кукарекал перед рассветом в канун Нового года в «Энкантадоре», но только не последовавший за этим клекот, свидетельствовавший о внезапной и жестокой смерти петуха, – как будто это произошло всего лишь по желанию Мириам, рассердившейся на назойливую домашнюю птицу. По крайней мере, меня предупредили, подумал Хуан Диего: в гостинице под Виганом всю ночь будут кукарекать. Хуану Диего было интересно, что в связи с этим сделает Дороти. «Кто-то должен убить этого петуха», – сказала той ночью в «Энкантадоре» Мириам своим низким хрипловатым голосом. Потом, когда свихнувшийся петух прокукарекал в третий раз и его крик оборвался на середине рулады, Мириам сказала: «Больше никаких сигналов о ложном рассвете, никаких липовых вестников». – А поскольку петухи кукарекают всю ночь, собаки не перестают лаять, – заметила Дороти. – Звучит очень умиротворяюще, – сказал Хуан Диего. Гостиница представляла собой комплекс старых зданий, явно испанской архитектуры. Возможно, гостиница когда-то была миссией, подумал Хуан Диего, – среди полудюжины гостевых домов стояла церковь. Гостиница называлась «Эль-Эскондрихо» – «Убежище». Трудно было понять, что это за место, поскольку они прибыли сюда после десяти вечера. Остальные гости (если таковые были) уже легли спать. Над открытым всем стихиям обеденным залом была лишь тростниковая крыша, хотя Дороти обещала, что москитов не будет. – А кто их уничтожает? – спросил Хуан Диего. – Летучие мыши или призраки, – равнодушно ответила Дороти. Летучие мыши, сообразил Хуан Диего, тоже не спали всю ночь – не кукарекая, не лая, просто тихо уничтожая всякую мелюзгу. Хуан Диего отчасти привык к призракам, – по крайней мере, так ему казалось. Любовники, меньше всего похожие на таковых, постояли на морском берегу; дул бриз. Хуан Диего и Дороти были не в Вигане и не в каком-либо другом городе, но огни, которые они могли видеть, означали Виган, и еще были освещены стоявшие на якоре у берега два или три грузовых судна, и иногда ветер доносил оттуда звуки радио. – Тут есть небольшой бассейн – детский. Думаю, так бы ты его назвал, – говорила Дороти. – Поберегись, чтобы не упасть в него ночью – он не подсвечен, – предупредила она. Кондиционера не было, но Дороти сказала, что ночи достаточно прохладные и в нем нет нужды, – в их же номере работал потолочный вентилятор. Вентилятор издавал тикающий звук, но, учитывая кукареканье боевых петухов и лай собак, кого волнует тикающий вентилятор? Это «Убежище» вы бы не назвали курортом. – Местный пляж рядом с рыбацкой деревушкой и начальной школой, но детские голоса слышны только издалека. Дети на расстоянии – это нормально, – говорила Дороти, когда они ложились спать. – Собаки в рыбацкой деревушке охраняют пляж, но тебе ничего не грозит, если ходить по мокрому песку, – заверила его Дороти. Кто останавливается в «Эль-Эскондрихо»? – размышлял Хуан Диего. «Убежище» навевало мысли о беглецах или революционерах, а не о туристах. Но Хуан Диего уже засыпал; он пребывал в полусне, когда сотовый телефон Дороти (в режиме вибрации) зажужжал на ночном столике. – Какой сюрприз, мама, – услышал он в темноте саркастический голос Дороти. Последовала долгая пауза, в течение которой кричали петухи и лаяли собаки, затем Дороти пару раз произнесла «угу», еще раз или два – «о’кей», после чего Хуан Диего услышал: – Ты шутишь, верно? – И за этими знакомыми ему «дороти-измами» последовала фраза, которой не-очень-то-послушная-дочка закончила разговор: – Ты не захочешь слышать, о чем я мечтаю, поверь мне, мама, – сказала Дороти. Хуан Диего лежал без сна в темноте, размышляя об этих матери и дочери; он вспоминал, как встретил их, – и думал о том, насколько зависимым от них стал. – Спи, дорогой, – услышал Хуан Диего голос Дороти; именно так произнесла бы Мириам слово «дорогой». И рука молодой женщины безошибочно нашла его пенис, который без стеснения сжала. Хуан Диего попытался сказать «о’кей», но это слово так и не прозвучало. Сон одолел его, как по команде Дороти. «Когда я умру, не сжигайте меня. Просто проделайте со мной ваш обычный фокус-покус», – сказала Лупе, глядя прямо на отца Альфонсо и отца Октавио. Вот то, что Хуан Диего слышал во сне, – голос Лупе, инструктирующий их. Хуан Диего не слышал, как кукарекают петухи и лают собаки; он не слышал, как на тростниковой крыше уличного душа дерутся или совокупляются две кошки (или занимаются тем и другим). Хуан Диего не слышал, как Дороти встала ночью, но не для того, чтобы пописать, а чтобы открыть дверь в душ, где она включила свет. – Брысь отсюда, пока не сдохли! – крикнула Дороти на кошек. Они перестали визжать. Гораздо тише она заговорила с призраком, который стоял под душем на открытом воздухе, как бы под водными струями, которых не было, – и как бы голым, хотя он был одет. – Извини, я не тебя имела в виду. Я говорила этим кошкам, – сказала Дороти, но молодой призрак исчез. Хуан Диего не слышал извинений Дороти перед быстро исчезнувшим военнопленным – тот был один из наведывающихся сюда призраков. Изможденный юноша с землистым лицом, в серой тюремной робе, был одним из пленников северовьетнамцев, которого пытали. И по его загнанному виду, по виноватому выражению лица – как позже объясняла Хуану Диего Дороти – она предположила, что он был одним из тех, кто сломался под пытками. Может, этот молодой военнопленный капитулировал под страхом пыток. Возможно, он подписал какие-то признания в том, чего никогда не делал. Некоторые из молодых американцев выступали по северовьетнамскому радио с коммунистической пропагандой. Дороти всегда пыталась объяснить призрачным гостям в «Эль-Эскондрихо», что они ни в чем не виноваты, что им не за что себя корить, но призраки исчезали прежде, чем можно было что-либо им сказать. – Я просто хочу, чтобы они знали: они прощены за все, что сделали или что были вынуждены сделать, – так Дороти объяснила Хуану Диего, что к чему. – Но эти юные призраки приходят, когда хотят. Они не слушают нас – они не вступают с нами в контакт. Абсолютно. Дороти также рассказала Хуану Диего, что пленные американцы, погибшие в Северном Вьетнаме, не всегда появлялись в серых тюремных робах; некоторые из молодых были в военной форме. – Я не знаю, есть ли у них выбор насчет того, что носить, – я видела их в спортивной одежде, гавайских рубашках и всяком таком дерьме, – говорила Дороти Хуану Диего. – Никто не знает правил для призраков. Хуан Диего надеялся, что ему ничто не грозит, если он увидит призраки замученных до смерти военнопленных в гавайских рубашках, но в первую ночь в старой гостинице на окраине Вигана Хуан Диего еще не видел призрачных теней давно умерших клиентов «Эль-Эскондрихо», являвшихся сюда на побывку-поправку; он спал в компании своих собственных призраков. Хуану Диего снился сон – в данном случае это был яркий сон. (Неудивительно, что Хуан Диего не слышал, как Дороти рявкала на кошек и извинялась перед призраком.) Лупе просила, чтобы был целиком проделан «фокус-покус» и храм Общества Иисуса развернулся всерьез. Брат Пепе сделал все, что мог. Он изо всех сил пытался убедить двух старых священников, что церемония должна быть простой, но Пепе следовало бы знать, что ничто их не удержит от служебного рвения. Это был церковный хлеб с маслом – смерть невинных. Смерть детей не требовала сдержанности. Лупе будет отпета без каких бы то ни было ограничений – по высшему разряду. Отец Альфонсо и отец Октавио настояли на том, чтобы гроб был открыт. Лупе была в белом платье, с белым шарфом на шее – поэтому никаких ран, никакой припухлости не было видно. (Пришлось бы напрячь воображение, чтобы представить, как выглядела сзади ее шея.) И было так много благовоний из раскачивающихся кадил, что непривычное лицо Девы Марии со сломанным носом было скрыто в едкой дымке. Ривера беспокоился насчет дыма – как будто Лупе поглощали адские огни basurero, как она когда-то хотела. – Не волнуйся, мы сожжем что-нибудь позже, как она сказала, – прошептал Хуан Диего el jefe. – Я высматриваю мертвого щенка – найду какого-нибудь, – ответил ему хозяин свалки. Их обоих смущали «Hijas del Calvario» – «Дочери Голгофы», монахини, нанятые оплакивать покойную. «Профессиональные плакальщицы», как называл их Пепе, чересчур уж старались. Было достаточно и того, что сестра Глория управляла хором сирот-дошколят, твердивших заученную назубок молитву. – ¡Madre! Ahora y siempre, – повторяли дети вслед за сестрой Глорией. – Матерь! Отныне и навсегда ты будешь моей наставницей. Но даже на эту повторяющуюся мольбу и на все остальное – на рыдающих по команде «Дочерей Голгофы», на благовония, окутывающие громоздящуюся над ними Марию-монстра, – темноликая Дева Мария с боксерским носом никак не реагировала (хотя Хуан Диего и не мог ясно разглядеть ее в поднимающихся облаках священного дыма). Доктор Варгас пришел на отпевание Лупе; он почти не отрывал взгляда от не внушающей доверия статуи Девы Марии, и он не присоединился к процессии скорбящих, а также любопытных туристов и всех прочих, собравшихся перед храмом, чтобы посмотреть на «девочку льва» в открытом гробу. Так они называли Лупе в Оахаке и ее окрестностях: «девочка льва». Варгас пришел на отпевание Лупе вместе с Алехандрой; в эти дни она казалась не просто его подружкой на званом обеде, и ей нравилась Лупе, но Варгас не присоединился к своей девушке, чтобы взглянуть на Лупе в открытом гробу. Хуан Диего и Ривера невольно подслушали их разговор. – Ты не смотришь на нее? – спросила Алехандра у Варгаса. – Я знаю, как выглядит Лупе, я видел ее, – только и сказал Варгас. После этого Хуан Диего и хозяин свалки не захотели подходить к открытому гробу, чтобы посмотреть на Лупе во всем белом. Хуан Диего и el jefe надеялись, что она останется в их памяти такой, какой они видели ее, когда она была жива. Они сидели неподвижно на своей скамье рядом с Варгасом, думая, о чем могли думать только ребенок свалки и ее хозяин: о вещах, которые нужно сжечь, о пепле, который надо высыпать к ногам Марии-монстра – «и посыпьте – только посыпьте, а не бросайте», как наставляла их Лупе, – «может быть, не весь пепел, а только у ее ног!» – как ясно сказала Лупе. Любопытные туристы и прочий люд, посмотревшие на «девочку льва» в открытом гробу, бесцеремонно покинули храм под конец службы; очевидно, они были разочарованы, не увидев на безжизненном теле Лупе признаков нападения льва. (Тело Игнасио не будет лежать в открытом гробу, как понял доктор Варгас, осматривавший останки укротителя львов.) Последним песнопением было «Аве Мария». К сожалению, оно было исполнено наспех подобранным детским хором, нанятым, как и «Дочери Голгофы». Это была мелюзга в униформе из престижной музыкальной школы; родители щелкали фотокамерами во время процессии выхода из храма духовных лиц и хора. В этот момент хор, исполнявший «Радуйся, Мария» был встречен цирковым оркестром, грянувшим свое. Отец Альфонсо и отец Октавио настояли на том, чтобы цирковой оркестр остался снаружи храма Общества Иисуса, но с медно-барабанной версией «Дорог Ларедо» в исполнении оркестра «La Maravilla» было трудно соперничать. Их старомодная, в погребальном духе пародия на прощальную песню ковбоя звучала достаточно громко, чтобы услышала и сама Лупе. Голоса детей из музыкальной школы, старавшихся изо всех сил, чтобы «Аве Мария» была слышна, не шли ни в какое сравнение с оглушительным ревом и барабанным треском циркового оркестра. Жалобные стенания «Дорог Ларедо» в оркестровке «La Maravilla» можно было услышать и на Сокало. Друзья Флор – проститутки, работавшие в отеле «Сомега», – рассказывали, что прощальная песня умирающего ковбоя доносилась даже к ним – на улицу Сарагоса.