Другая Блу

Глава двенадцатая

Хизер




Тест показывал две полоски. За следующие дни я сделала еще несколько тестов, но больше не могла убеждать себя, что все результаты врут. Я была беременна. Уже около восьми недель, по моим подсчетам. Мы были с Мейсоном в тот самый вечер, когда сломался мой пикап у школы, и с тех пор я его избегала. Он звонил и писал, даже оставил пару сообщений раздраженным голосом, намекая на «Адама», но этим все и ограничилось. Возможно, он чувствовал себя виноватым из-за фотографии, но я правда надеялась, что разрыв был окончательный, и он сможет двигаться дальше, как и я.

Да, я начала двигаться дальше, но жизнь снова отбросила меня назад. И я чувствовала только опустошение. На неделю забросила школу, сказалась больной на работе и просто спала, потому что не могла посмотреть правде в лицо. Тошнота, которая и убедила меня в этой правде, мстительно не отпускала, служа оправданием депрессии и желанию ото всех спрятаться. Шерил обычно ничего не замечала, но я знала, что спустя неделю сидения дома мне придется «выздороветь» или объяснять Шерил, что со мной не так. К разговору я была еще не готова, так что пришлось собраться и пойти в школу, вернуться к работе в кафе. Но та самая правда болезненным комком свернулась где-то близко, прямо под кожей, и пыталась вырваться наружу. От нее было не сбежать, не избавиться, и уже совсем скоро не останется ничего, кроме как принять.



Целую неделю мы обсуждали испанскую инквизицию, и в тот день Уилсон начал урок с монолога о взаимосвязи между инквизицией и охотой на ведьм.

– Мы считаем, что колдовство – это в основном средневековое явление, но примерно сто тысяч человек осудили за колдовство с пятнадцатого по восемнадцатый век. Из тех, кого осудили, казнили около шестидесяти тысяч. По большей части сожгли на костре. И три четверти из них – женщины. Почему такая непропорциональность? Как вы понимаете, женщины более подвержены влиянию дьявола.

Уилсон изогнул бровь, когда девушки в классе дружно выразили несогласие с его словами.

– А что? – Он поднял руки в шутливом негодовании. – Все же началось с Адама и Евы, разве не так? По крайней мере, так рассуждала церковь, начиная со Средних веков. Многие осужденные были уже в возрасте и из бедняков. И именно женщины были повитухами и целительницами. Они готовили, ухаживали за другими, их было проще обвинить в подсыпанном в еду яде или чарах, чем мужчин. Мужчины решали свои проблемы кулаками, а женщины защищались не физически, а больше словесно, а брань проще истолковать как колдовское заклинание. Что сейчас используется для дискредитации сильной женщины?

Класс уставился на Уилсона, не понимая сути вопроса. А потом внезапно стало все ясно.

– Ее называют стервой, – дерзко сообщила я.

Класс открыл рот в изумлении, как всегда, когда кто-то ругался вслух на уроке. Уилсон даже не вздрогнул. Просто посмотрел на меня задумчиво.

– Верно. Очень часто это одно и то же. Давайте сравним. Веками женщин судили по внешнему виду. И чем красивее была девушка, тем больше ее ценили, согласны? А когда женщина стареет, а ее красота увядает, что случается с ней?

Класс слушал, затаив дыхание.

– Ее уже не так ценят, а что касается свободы… В некотором смысле женщине, которая уже не так красива и уже не соревнуется за руку и сердце самого богатого или достойного мужчины, нечего терять. В каком-нибудь шестнадцатом веке пятидесятилетняя старуха, в отличие от пятнадцатилетней девушки, наверняка меньше боялась высказывать свое мнение, ей уже не нужно волноваться о выгодной партии. В этом плане менее привлекательная женщина может быть свободнее и независимее, чем молоденькая красавица.

Сейчас женщин все еще оценивают по физическим данным, в отличие от мужчин. Но времена изменились, и женщинам не обязательно нужен обеспечивающий их муж. В наше время женщинам легче высказывать свое мнение, потому что это им мало чем грозит, а если назвать кого-то «ведьмой», должного эффекта это уже не произведет. Так что мы действуем так же, как и раньше, только используем другие слова. Хотя мне кажется любопытным тот факт, что для дискредитации сильной и независимой женщины, что в старину, что сейчас, используется схожий ярлык.

Класс одобрительно загудел, и Уилсон улыбнулся, прежде чем продолжить.

– А все это подводит нас к нашему заключительному заданию. Какой на вас ярлык? Почему? Для многих из вас это выпускной класс, и впереди ждет большой мир. Вам не носить тот же самый ярлык, которым вас уже наградили. Потащите ли вы его на себе, к новым знакомым, или избавитесь и выберете новое определяющее вас слово?

Уилсон оглядел внимательно слушающих его учеников.

– К сожалению, в школе, а часто и в жизни, нас судят по нашим худшим мгновениям. Вспомните Мэнни.

Все сосредоточенно молчали, задумавшись, и сам Уилсон колебался, прежде чем продолжить, будто и ему тяжело было вспоминать о том дне.

– Но в большинстве своем мы оцениваем друг друга по тому, какой выбор делаем в той или иной ситуации, как себя ведем, – по всей нашей жизни, день за днем. И если вы посмотрите с этой точки зрения, то все ярлыки окажутся довольно-таки неправильными. Нам всем бы тогда пришлось использовать их тысячи, все с разными описаниями, чтобы наш образ получился честным. – Уилсон подошел к своему столу. – Вот, возьмите один себе и передайте дальше.

Он раздал по тяжелой стопке бумаги первым партам каждого ряда. На каждой страничке было около двадцати наклеек. Я взяла один лист и передала остальные дальше.

– Если бы я сказал вам отклеить все эти наклейки и прилепить их на себя, а потом ходить по классу, чтобы ваши одноклассники написали там что-то о вас – только одно слово, как ведьма, например, – как вы думаете, что бы они написали? Попробуем?

Я почувствовала ужас, горячим воском заструившийся по венам. Все чувствовали себя неловко, ребята вокруг начали ворчать и бормотать себе под нос.

– Вам не нравится, да? К счастью для вас, мне тоже. Во-первых, все будут либо слишком добры, либо слишком жестоки, и правды мы так не узнаем. Во-вторых, хотя мнение других о вас и важно… да, я сказал, что оно важно. – Уилсон остановился, чтобы убедиться, что все мы по-прежнему слушаем. – Нам всем нравится использовать эти приятные клише о том, что мнение других не имеет значения, но в деловых или романтических отношениях, даже просто в реальном мире, оно имеет значение.

Он подчеркнул слово «имеет» и снова окинул взглядом класс.

– Так что хотя мнение других и важно, но не настолько, как наше собственное мнение о самих себе. Потому что, как мы с вами обсуждали раньше, то, во что мы верим, влияет на нашу жизнь. На нашу судьбу. Так вот, я хочу, чтобы вы сами написали эти слова. Двадцать ярлыков. Будьте настолько честны, насколько можете. Каждый должен состоять из одного, максимум двух слов. Пишите коротко. Ярлыки же просто… емкие и безжалостные, верно?

Уилсон открыл большую коробку с черными маркерами и раздал их по одному каждому ученику. Несмывающийся маркер. Как мило. Я наблюдала за суетящимися одноклассниками. Крисси осталась верна своим гелевым ручкам и уже писала такие слова, как «потрясающая» и «классная», на своих наклейках. Мне очень хотелось написать «пни меня» и приклеить ей на спину. Потом я написала бы «пошел ты!» на остальных и одну за другой пришлепнула бы их прямо Уилсону на лоб.

Как же он меня достал! Как может кто-то так сильно мне нравящийся так сильно раздражать?

Уилсон с наклейками на лбу вызвал у меня улыбку. Но только на секунду. Задание было ужасно дурацким и ужасно унизительным. Я посмотрела на белые квадратики на столе, которые ждали откровенностей. Что мне написать? «Беременная»? «Залетела»? То, что нужно. Два слова, да? Как насчет «стервы» или может… «неудачницы»? Или «в пролете»? «Конченой»? «Конец игры»? Слово, выскочившее вслед за этим, бросило меня в дрожь. «Мать». О, черт, только не это.

– Я не могу этого сделать! – громко и четко заявила я.

Все посмотрели на меня, открыв рты и замерев с занесенными над бумагой маркерами. Вообще я имела в виду совсем не задание. Но поняла, что его тоже не смогу выполнить. И не стану.

– Блу? – мягко окликнул меня Уилсон.

– Не буду этого делать.

– Почему же? – он говорил так же тихо и мягко. Лучше бы закричал в ответ.


– Потому что это неправильно… и… глупо!

– Почему?

– Потому что это очень, очень личное! Вот почему! – Я всплеснула руками и столкнула наклейки на пол. – Я могла бы соврать и написать кучу слов, которые ничего не значат, в которые я не верю, но в чем тогда смысл? Так что я не собираюсь делать это задание.

Уилсон прислонился к доске и смотрел на меня, сцепив руки в замок.

– То есть ты хочешь сказать, что не хочешь наклеивать на себя ярлыки. Так?

Я холодно взглянула в ответ.

– Ты отказываешься наклеивать на себя ярлык? – снова спросил он. – Потому что если так, то ты только что с триумфом прошла испытание.

Все вокруг меня начали возмущаться, чувствуя себя обманутыми, проигравшими только потому, что послушно выполняли указания.

Уилсон не обратил внимания на недовольный гул и продолжил.

– Выбросите наклейки. Отклейте, порвите, зачеркните, выбросите в мусорку.

Я почувствовала, как жар от недавнего противостояния затихает, мое лицо возвращается к привычному цвету, а сердце – к привычному ритму. Уилсон уже не смотрел на меня, но я знала, что он все еще говорит со мной, и специально для меня.

– Вы писали свои истории весь год. Но теперь я хочу, чтобы вы подумали о своем будущем. Если вы построите его с оглядкой на прошлое, каким оно будет? А если вам не нравится то, куда вы движетесь, какой из ярлыков вам нужно выбросить? Какое из тех слов, что вы написали о себе, стоит забыть? Все? А какими вы хотите быть? Как бы вы назвали себя, если бы эти ярлыки были не тем, что вы о себе думаете, а тем, кем вы хотите стать?

Уилсон взял стопку папок и начал раздавать их по одной.

– Я сложил все ваши листочки с историями в папки. Все, что вы написали с самого первого дня. Первая страничка – ваша история. А теперь напишите о своем будущем. То, чего вы хотите. Избавьтесь от ярлыков.

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд. Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца. Лишнего. Птичку увидел Ястреб, подхватил и унес с собой. Он приютил ее в своем гнезде, научил летать. Но однажды Ястреб не вернулся домой, и маленькая птичка снова осталась одна-одинешенька. Она хотела улететь. Но когда она подобралась к краю гнезда и посмотрела на небо, то поняла, какие маленькие у нее крылышки, какие слабенькие. А небо было таким огромным. И лететь было так далеко. Она почувствовала себя в ловушке. Птичка могла улететь, но куда? Она боялась… потому что знала, что она – не ястреб.

И не прекрасная птица-лебедь. Не орел, перед которым все трепещут. А маленький черный дрозд. Она свернулась в гнезде, пряча голову в крылышках, моля о спасении. Но никто не пришел. Птичка знала, что пусть она еще слаба, еще недостаточно подросла, но выбора у нее не было. Ей нужно было попытаться. Улететь и не оглядываться назад. Она глубоко вздохнула, расправила крылышки и оттолкнулась от гнезда, прямо в бескрайнее голубое небо. Минуту она продержалась в воздухе, даже смогла немного подняться вверх, но потом бросила взгляд на землю. Она запаниковала, и поверхность резко поднялась ей навстречу. Кувыркаясь, птичка начала падать».

Я представила птичку, пытающуюся удержать равновесие на краю гнезда, пробующую взлететь, а потом падающую прямо вниз, разбивающуюся о твердую землю.

Однажды я нашла яйцо, выпавшее из гнезда на высокой сосне рядом с нашим домом. В осколках скорлупки лежал частично сформировавшийся птенчик.

Отбросив карандаш, я встала из-за парты, тяжело дыша, будто тоже вот-вот разобьюсь, и тогда множество осколков Блу осыпались бы на пол в сюрреалистичном беспорядке. Схватив сумку, я бросилась к двери. Мне было необходимо вырваться наружу. Уилсон звал меня, просил подождать, но я выбежала, не оглядываясь. Я не могла улететь. В этом все и дело. Я уже не была той маленькой птичкой, о которой написала. А кем-то совершенно другим.



В центре планирования семьи я уже бывала. Там мне дали противозачаточные таблетки, но в последний раз они, очевидно, не сработали. С помощью гугла я изучила все возможные причины. Это могло быть из-за антибиотиков, которые я принимала после Рождества, или из-за пропущенной таблетки, потому что у меня каким-то образом оказалась лишняя, а дни приема прошли. Так или иначе, результат теста все еще был положительным, и эта задержка…

На прием к врачу я записалась за несколько дней, хотя теперь, после побега из класса, у меня была куча времени. Дама за стойкой регистрации бесстрастно задала положенные несколько вопросов, дала мне форму для заполнения и попросила подождать. Я устроилась на металлическом стуле с черной подушкой и листала журнал, где были сплошные «самые красивые женщины в мире». Интересно, обращался ли кто-то из них в центр планирования семьи. Они смотрели на меня с глянцевых страниц, ослепительные в своих красочных нарядах. Я почувствовала себя маленькой и замерзшей, эдаким гадким утенком. Ох, да хватит орнитологии! Я прогнала эту мысль и перевернула страницу.

Интересно, приходила ли моя мама в такой центр, когда была беременна. Эта мысль меня встряхнула. Я родилась в начале девяностых. Вряд ли с тех пор что-то сильно изменилось. Она могла бы с той же легкостью прийти на аборт, как и я. Так почему же она его не сделала? Из того немногого, что я знала, рождение ребенка все только усложнило для нее. Я точно не была желанной. Может, она узнала о беременности слишком поздно. Или же надеялась использовать меня, чтобы вернуть своего парня, чтобы он любил ее и заботился о них с ребенком. Кто знает? Уж точно не я.

– Блу?

Вот и медсестра подошла, обращается с четкой вопросительной интонацией, как и все, кто видит мое имя. Все всегда думали, что это какой-то розыгрыш. Я схватила сумочку и подошла к ней. Двери за нами еще не успели закрыться, а она уже сообщила, что им нужен образец мочи, и протянула мне контейнер.

– Когда закончите, напишите свое имя на этикетке, прикрепите к контейнеру и отдайте лично мне. Это нужно для проведения теста на беременность и на наличие заболеваний, передающихся половым путем. Результаты первого теста будут уже сегодня, а вот все остальное придется подождать.

Она проводила меня к дамской комнате и подождала, чтобы я точно зашла внутрь и закрыла за собой дверь. На этикетке, которую нужно было приклеить, было место для имени, а также графа для точного времени, температуры и даты образца, что, как я поняла, они заполнят сами. Вспомнилась лекция Уилсона про ярлыки: «…а если вам не нравится то, куда вы движетесь, какой из ярлыков вам нужно выбросить? Какое из тех слов, что вы написали о себе, стоит забыть?»

Сейчас я напишу свое имя на контейнере. А они мне скажут, что я беременна. Потом они расскажут мне о прерывании беременности, ведь я за этим пришла. Скоро я смогу отклеить ярлык «беременна», метафорически выражаясь, зачеркнуть его, выбросить и успокоиться. Он больше не будет определять меня. И я смогу изменить свой путь. Отказаться от этого ярлыка. Прямо как моя мама отказалась от меня.

Мой излишне эмоциональный мозг подсунул это сравнение, и я закатила глаза. Это было не то же самое. Быстро надписав этикетку и нашлепнув ее на контейнер, я задумалась о том, что мне стоит пить больше воды, и смутилась, поняв, что медсестра подумает о том же.



– Поздравляем!

Ждать результатов пришлось недолго. Интересно, использовали ли они тот же тест, что и я десять раз у себя дома.

– Поздравляете?

– Да. У вас будет ребенок. Поздравляем, – бесстрастно сообщила медсестра.

У меня не нашлось слов. «Поздравляем» казалось совершенно неправильным выражением, тем более что когда я записывалась по телефону на прием, то попросила рассказать о процедуре аборта. Но насмешки в словах медсестры не чувствовалось. Видимо, это был просто стандартный или безличный ответ. Наверное.

– Вижу, вы общались с… – Она взглянула на свои записи. – С Шейлой о дальнейших действиях?

Так звали девушку, с которой я говорила по телефону. Она была приятной. Я была рада с кем-то поговорить. Лучше бы сейчас тут была Шейла. Эта медсестра так… сухо произнесла эти формальные поздравления. Мне нужно было подумать.