Дурная кровь
Часть 108 из 141 Информация о книге
– А во второй раз, – сказал Страйк, – я уже действовал через его поверенных. Мне было восемнадцать лет. Только что поступил в Оксфорд. Мы годами не прикасались к деньгам Рокби, поскольку его адвокаты повторно обратились в суд, чтобы добиться ограничений на статьи расходов моей матери. Она катастрофически не умела обращаться с деньгами, просто пускала их на ветер. Короче, без моего ведома дядя с тетей сообщили Рокби, что я стал студентом. И моей матери пришло письмо, где говорилось, что по достижении мною восемнадцатилетнего возраста Рокби больше не имеет по отношению ко мне никаких обязательств, но при этом ей напомнили, что право пользоваться средствами, которые накопились на банковском счете, переходит ко мне. Я договорился о встрече с ним в юридической фирме, которая его обслуживала. Он пришел со своим бессменным адвокатом Питером Гиллеспи. На сей раз я удостоился отцовской улыбки. Что ж, в финансовом отношении он теперь от меня откупился, но я уже был достаточно взрослым, чтобы общаться с прессой. Оксфорд явно стал для него некоторым потрясением. Видимо, он прикинул, что люди, выросшие в такой обстановке, как я, долго не живут. Поздравил он меня с поступлением и заверил, что теперь у меня есть полностью сформированный финансовый портфель, поскольку моя мать в течение шести-семи лет не имела к нему доступа. Ну, я ему и посоветовал, – ухмыльнулся Страйк, – засунуть эти сраные деньги себе в задницу и поджечь. А потом развернулся и ушел. Самодовольный желторотый идиот. Мне и в голову не пришло, что в случае разрыва с Рокби все финансовое бремя ляжет на Теда и Джоан, к чему они были готовы… До меня это дошло только позже. Но я недолго сидел у них на шее. После смерти матери – а я тогда учился на втором курсе – я бросил учебу и поступил на военную службу. – Неужели он не выходил с тобой на связь, даже когда умерла твоя мама? – тихо спросила Робин. – Нет, – ответил Страйк, – а если и выходил, я об этом не узнал. Зато когда мне оторвало ногу, он прислал записочку. Могу поспорить, он чуть в штаны не наложил, услышав, что я подорвался. Видимо, здорово пересрал, зная, какую бучу может поднять пресса. Когда я выписался из «Селли-Оук», он еще раз попытался всучить мне деньги. Пронюхал, что я пытаюсь открыть агентство. Узнал об этом от своих отпрысков, которые водили знакомство с друзьями Шарлотты. При упоминании Шарлотты у Робин екнуло под ложечкой. Страйк очень редко признавал ее существование. – Сперва я отказался. Не хотел быть ему обязанным, но других желающих дать в долг одноногому отставному военному такую сумму, которой хватило бы для учреждения агентства, не нашлось. Мы договорились с его адвокатом, с этим паразитом, что я возьму ровно столько, сколько потребуется для основания агентства, и верну частями. Именно это я и сделал. – Выходит, эти деньги принадлежали тебе? – уточнила Робин, которая вспомнила, как на первых порах ее работы в агентстве Гиллеспи раз в несколько недель требовал от Страйка очередного платежа. – Да, но я не хотел мараться. Злился даже из-за того, что был вынужден взять какую-то часть взаймы. – Гиллеспи вел себя так, будто… – Вокруг богатых и знаменитых всегда трутся люди типа Гиллеспи, – сказал Страйк. – Он вложил все свое эго в то, чтобы стать смотрящим при моем отце. Ублюдок, он ведь был почти влюблен в моего отца или в его славу, не знаю, но я без обиняков высказал ему по телефону все, что думаю о Рокби, и Гиллеспи не смог этого простить. Я настоял на заключении между нами соглашения о займе, и Гиллеспи в отместку за сказанное мною о них двоих заставлял меня неукоснительно придерживаться всех пунктов. Страйк оттолкнулся, встал с дивана, который при этом произвел обычные звуки, напоминавшие взрывное выделение пищеварительных газов, и положил себе карри. Когда тарелки у обоих были полны, он принес два стакана воды. От его виски осталось примерно две трети. – Корморан… – сказала Робин, когда он опять сел на диван и принялся за еду. – Надеюсь, ты понимаешь, что я никогда не буду распускать слухи о твоем отце? Не буду говорить о нем и с тобой, если ты не захочешь, но… мы как-никак деловые партнеры. Ты мог бы мне сказать, что отец тебе докучает, и таким образом выпустить пар, а не бросаться на свидетеля. Страйк прожевал кусок пряной курицы джалфрези, проглотил и тихо ответил: – Да, я и сам знаю. Робин съела кусочек хлеба наан. Ее покрытое синяками лицо теперь болело меньше: пакет со льдом и виски оказали, хотя и по-разному, анестезирующее действие. И все равно ей понадобилась минута, чтобы набраться смелости и сказать: – Я читала, что Шарлотту положили в больницу. Страйк поднял на нее глаза. Конечно, он знал, что Робин в курсе, кто такая Шарлотта. За четыре года до этого он напился так, что почти не мог идти, и выложил ей больше, чем надо, о выдуманной беременности, которая, настаивала Шарлотта, была от него, и это послужило причиной их окончательного разрыва. – Да, – сказал Страйк. И он рассказал Робин историю о прощальных эсэмэсках, после которых он рванулся к таксофону и прижимал к уху трубку, пока Шарлотту не нашли лежащей в кустарнике на территории элитной клиники. – О боже… – Робин положила нож и вилку. – Когда же ты узнал, что она жива? – Узнал наверняка через два дня, когда об этом сообщили в прессе, – ответил Страйк. Он тяжело поднялся со стула, долил виски в стакан Робин, а затем, прежде чем опять сесть, плеснул себе. – Но к тому времени я и сам пришел к заключению, что она жива. А иначе дурные вести прилетели бы очень скоро. Наступило длительное молчание: Робин надеялась услышать, какие чувства он испытал после того, как поневоле был вовлечен в попытку самоубийства Шарлотты и, судя по всему, спас ей жизнь, но Страйк ничего не говорил и только жевал карри. – Что ж, – наконец выговорила Робин, – вероятно, впредь надо давать тебе возможность выговориться, пока ты не умер от разрыва сердца и не прикончил важного свидетеля? Страйк тоскливо усмехнулся: – Да, можно будет попробовать… Их опять окутала тишина – тишина, которая, на взгляд слегка захмелевшего Страйка, сгущалась подобно меду: сладкая, успокоительная и чуть коварная, если в нее углубиться. Под воздействием виски, искреннего раскаяния и мощного чувства, о котором лучше не думать, он хотел высказаться о доброте Робин и ее тактичности, но все приходившие ему на ум слова казались неуклюжими и негодными: ему хотелось выразить какую-то правду, но правда – штука опасная. Разве мог он ей сказать: послушай, я старался не увлечься тобой с того самого момента, когда ты впервые сняла пальто в этом офисе. Я стараюсь не озвучивать того, что к тебе испытываю, поскольку знаю, что это чересчур, а я не хочу попадать в плен к тому, что идет в кильватере любви. Я хочу быть одиноким, необремененным и свободным. Но я не хочу, чтобы ты была с кем-то другим. Не хочу, чтобы какой-нибудь гад подбил тебя на повторное замужество. Мне нравится думать, что у нас, возможно, есть шанс, не исключено… Только, конечно, все пойдет не так – все всегда складывается не так, а совсем иначе, ведь если бы я тяготел к постоянству, то давно был бы женат. А когда все сложится не так, я потеряю тебя навсегда, и все, что мы вместе выстроили – а это лучшая часть моей жизни, мое призвание, моя гордость, мое величайшее достижение, – окончательно накроется медным тазом, потому что я не найду никого, с кем мне будет так же приятно вести дела, как с тобой, тем более что потом все будет окрашено воспоминаниями о тебе. Сумей она проникнуть к нему в голову и посмотреть, что там творится, ей бы стало ясно, какое уникальное место занимает в его мыслях и чувствах. Он подозревал, что давно пора поделиться с ней этими ощущениями, но боялся облечь их в слова, поскольку от этого разговор может сместиться на территорию, откуда нет пути назад. Но секунда за секундой, пока он сидел у себя в конторе, приговорив больше половины бутылки виски, внутри у него вроде бы шевельнулось нечто иное, и он впервые задал себе вопрос: действительно ли преднамеренное одиночество – это предел его желаний? Джоанни спит и видит, чтобы ты сошелся со своей напарницей. С этой… Робин. Все или ничего. Поживем – увидим. Только ставки при любом его последующем шаге будут выше, чем прежде; стократ выше, чем на давней студенческой вечеринке, когда он, покачиваясь, направился к Шарлотте Кэмпбелл, не рискуя при этом ничем, кроме легкого унижения и занятной истории, которой можно козырнуть впоследствии. Робин, съевшая, сколько могла, карри, уже смирилась с тем, что не услышит, какие чувства Страйк испытывает к Шарлотте Кэмпбелл. Шансы узнать что-нибудь стоящее были ничтожно малы, но Робин снедало любопытство. Выпитый ею неразбавленный виски придавал этому вечеру некую расплывчатость, похожую на дымку во время дождя, и Робин ощущала в душе смутную тоску. Если бы не алкоголь, она бы совсем сникла. – Надо думать, – сказал Страйк с роковой решимостью акробата на трапеции, вылетающего сквозь черное пространство в лучи прожекторов, – Илса тебя тоже достала своим сватовством? Робин, сидящую в полутьме напротив него, как будто ударило током. Это само по себе было неслыханно: чтобы Страйк просто упомянул о чужом предвиденье их романтических отношений. Разве каждый из них двоих не вел себя так, будто никогда о том не помышлял? Разве они не притворялись, что некоторых опасных моментов не существовало вовсе: словно она никогда не представала перед ним в том зеленом платье; словно в подвенечном наряде не обнимала его с мимолетной и взаимной мыслью о совместном побеге? – Да, – наконец ответила она. – Мне было не по себе… ну, как-то неловко, потому что я никогда… – Нет-нет, – перебил ее Страйк, – я же не о тебе… Она ожидала чего-то другого, вдруг остро осознав, как никогда раньше, что прямо над ними, в мансарде, стоит кровать – в каких-то двух минутах от того места, где они сидят. И так же как Страйк, она подумала: все, для чего я работала и приносила жертвы, окажется под угрозой, если я направлю этот разговор в неверное русло. Наши отношения навсегда будут отравлены неловкостью и смущением. Но что еще хуже, гораздо хуже: она боялась себя выдать. Чувства, в которых она не сознавалась Мэтью, своей матери, Илсе и себе самой, следовало хранить в тайне. – Ладно, извини, – сказал Страйк. «Как это понимать?» – подумала Робин с бешено колотящимся сердцем и, сделав еще один большой глоток виски, спросила: – За что? Ты же не… – Да ведь она же мой друг. – Теперь и мой тоже, – сказала Робин. – Думаю… это у нее само собой получается. Она видит двух друзей противоположного пола, которые вместе… – Да, – согласился Страйк, который весь превратился в антенну: неужели это все, что о них можно сказать? Друзья противоположного пола? Не желая оставлять тему мужчин и женщин, он спросил: – Ты мне так и не рассказала, как прошла медиация. Как получилось, что он согласился после стольких проволóчек? – Сара беременна. Они хотят пожениться до того, как она родит… а точнее, зная Сару, до того, как она станет слишком большой для дизайнерского платья. – Черт, – тихо сказал Страйк, пытаясь угадать, сильно ли она расстроена. Разобрать по ее тону не представлялось возможным, а понять по лицу мешали блуждающие ночные тени, но он не хотел включать свет. – Он… ты этого ожидала? – Да, этого, наверно, следовало ожидать. – Робин улыбнулась: Страйк не мог видеть ее улыбку, от которой заныло покрытое синяками лицо. – Думаю, она дергалась оттого, что он тянул с разводом. А раньше, когда он уже был готов с ней порвать, «забыла» в нашей кровати сережку, чтобы я ее нашла. Вероятно, беспокоилась, как бы ей не остаться на бобах: он ведь мог и не сделать ей предложение – в отместку за то, что она не приняла противозачаточную таблетку. Только так женщины и могут управлять мужчинами, правда? – спросила Робин, на миг забыв Шарлотту и ребенка, которого та якобы потеряла. – По моим ощущениям, он в первый раз отложил медиацию как раз потому, что Сара известила его о беременности. Мэтью сказал, все вышло случайно… Быть может, он действительно не хотел ребенка, пока не свыкся. – А ты хочешь детей? – спросил ее Страйк. – Раньше казалось, что хочу, – медленно выговорила Робин, – когда еще думала, что мы с Мэтью… ну понимаешь… навсегда. С этими словами на нее нахлынули воспоминания о том, как она в то время мысленно рисовала их несуществующий семейный портрет. В тот вечер, когда Мэтью сделал ей предложение, у нее сложилась картина, на которой они были с тремя детьми (компромисс между его родительской семьей, где было двое детей, и ее, с четырьмя детьми). Все это виделось ей вполне отчетливо: вот Мэтью подбадривает маленького сына, который по примеру отца учится играть в регби; вот Мэтью наблюдает за дочуркой, которая выступает на сцене в рождественском утреннике. Ее сейчас поразило, до какой же степени шаблонными были ее представления и до какой степени ожидания Мэтью стали ее собственными. Сидя в темноте вместе со Страйком, Робин подумала, что Мэтью и впрямь был бы очень хорошим отцом для соответствующих его ожиданиям детей, другими словами, для сына, который хочет играть в регби, и для дочки, которая хочет танцевать в балетной юбочке. Стал бы носить в бумажнике их фотографии, обнимать, когда требуется, участвовать в школьной жизни, проверять уроки… Он не был лишен доброты и чувствовал себя виноватым, когда делал что-то неправильное. Просто представление Мэтью о правильном было слишком сильно окрашено тем, что делают, приемлют и хотят для себя окружающие. – Но теперь я уже не знаю, – сказала Робин после короткой паузы. – Не вижу, как могу иметь детей, занимаясь этой работой. Мне кажется, я буду разрываться… а я не хочу больше разрываться. Мэтью спал и видел, чтобы я чувствовала себя виноватой, чтобы бросила эту карьеру: уж и заработки слишком низкие, и рабочий день очень длинный, и риск большой… но меня это не останавливает, – в голосе Робин зазвучала некая беспощадность, – и я больше не хочу извиняться… А ты как? – спросила она у Страйка. – Ты хочешь детей? – Нет, – ответил Страйк. Робин рассмеялась. – Что смешного? – Я тебе выдала целую речь, всю душу открыла, а ты такой: нет, да и все. – Я ведь и не должен был появиться на свет, правда? – спросил из темноты Страйк. – Я – случайность. У меня нет желания множить эту ошибку. Наступила пауза, затем Робин сурово произнесла: – Ну знаешь, Страйк, это, черт тебя дери, крайний эгоизм. – Почему? От удивления Страйк рассмеялся. Когда он дал тот же самый ответ Шарлотте, она и поняла, и согласилась. Только-только вступая в подростковый возраст, Шарлотта услышала от своей пьяной матери, что та хотела сделать аборт, лишь бы ее не рожать. – Да потому что… с какой стати вся твоя жизнь должна быть омрачена обстоятельствами твоего зачатия?! Если случайно зачатые перестанут рожать детей… – Меньше народа – больше кислорода, – грубовато прервал ее Страйк. – Мир и так перенаселен. И вообще, ни один из детей, которые мне известны, не вдохновляет меня обзаводиться собственными. – Тебе же нравится Джек. – Но это один ребенок из бог его знает скольких. Дети Дейва Полворта… ты знаешь, кто такой Полворт? – Твой лучший друг, – ответила Робин. – Он мой самый старинный друг, – поправил ее Страйк. – Мой лучший друг… На долю секунды он задумался, стоит ли продолжать, но виски притупил служившую ему верой и правдой бдительность: почему бы и не сказать, почему не отпустить? – …это ты. Робин была так поражена, что проглотила язык. Ни разу за долгие четыре года Страйк не был так близок к тому, чтобы признать, сколько она для него значит. Раньше о его привязанности приходилось судить по небрежным замечаниям, небольшим услугам, неловким паузам или жестам, вызванным стрессом. До этого она лишь один раз в жизни чувствовала себя примерно так, как сейчас, и причиной стало кольцо с бриллиантом и сапфиром, которое она оставила, уходя от подарившего его человека. Она хотела что-то сказать в ответ, но на пару секунд у нее перехватило горло. – Я… ну, это чувство взаимно, – проговорила она, стараясь не выдавать своего счастья. Сидя на диване, Страйк смутно ощущал чье-то присутствие на металлической лестнице, этажом ниже. Иногда в офисе под ними допоздна работал графический дизайнер. Страйка захлестнуло удовольствие от слов Робин о взаимности его чувства. И теперь, под воздействием виски, он вспомнил, как обнимал ее на ступенях во время ее свадьбы. Сейчас они ближе всего за без малого два года приблизились к тому моменту, и воздух густел от недосказанного, и Страйк опять видел себя на тесной лестничной площадке готовым к прыжку в неизвестность. Остановись на этом, сказало его суровое «я», которое жаждало уединенной мансарды, свободы и покоя. Давай, выдохнул порхающий демон, которого виски выпустил на свободу, и, так же как Робин за несколько минут до этого, Страйк осознал, что они сидят в считаных футах от двуспальной кровати.