Джеймс Миранда Барри

Как-то вечером в Винчестере один хорошо откормленный и, как выяснилось, хорошо подвыпивший кавалер проследовал за ними к дому, где они снимали комнаты, и добился, чтобы его впустили, называя себя Петруччо. Неодетая Алиса оказалась наедине с решительно настроенным джентльменом, а Люси тем временем находилась по соседству в домике кормилицы, где питала щедрой грудью очередного младенца. Джентльмен, разгоряченный немалой порцией доброго вина, стремился сравняться степенью обнаженности с миссис Джонс, так что поспешно освободился от всех своих одежд, выкрикивая: «Катарина! Это – наша брачная ночь!»

– Ну, это был не первый милорд, которого мне довелось увидеть без подштанников, – после всех лестниц и темных коридоров в Шиптоне. Мужчины всегда думают, что сила их желаний должна впечатлять женщину. И что сила – лучший способ убеждения. Но никому ведь не нравится, когда над ним пускают слюни, верно? Он торжественно клялся, что если я не сдамся на его уговоры, то его роковая гибель неизбежна. Какая чушь. Мужчина не умирает от того, что женщина говорит «нет». И он был слишком пьян, чтоб ему можно было сказать что-нибудь другое.

Алиса решительно сказала «нет» при помощи неостывшей кочерги. Хотел бы я знать, всегда ли она говорит «нет». Есть лишь один пункт, в котором миссис Джонс обнаруживает стальной каркас под своей веселой покладистостью. Деньги. В торге она хитра, несокрушима и безжалостна. Мистер Ричардсон уже обнаружил, что выплачивает существенные суммы в счет будущих представлений. Но Алиса не боится работы. Я тронут тем, как старательно она учит свои первые роли. Она стоит у ствола ивы и превращается из одной женщины в другую перед моими восторженными глазами. Ее девиз – естественность. Ее жесты и позы плавны и непринужденны. Речь льется с легкостью, и каждое слово звенит, будто хрустальный бокал, – кажется, что все это произносится впервые.

Но Алисе никогда не стать великой трагической актрисой. Она никогда не сможет изобразить ужас, безумие, самозабвенную страсть, отвращение, муку, боль потери. Все эти чувства чужды самой ее натуре. Алисин мир – комические разочарования, чудесные совпадения, непристойные песенки, тайные родимые пятна, выдающие все секреты, фарсовые разоблачения и танцы, танцы, танцы. Ее муза – Талия. Она вся – фантазия-сказка-пастораль, от тонких щиколоток до отточенной улыбки. Я внимательно смотрю, как она скользит впереди меня по берегу реки к маленькой бухточке, выложенной теплыми серыми камнями. Талия, муза комедии, от греческого глагола thallein – цвести. Алиса зреет. Алиса цветет.

Колбаса, которую она взяла с собой, слишком солона, на мой вкус, и я подозреваю, что жесткий каравай хлеба кишит долгоносиками, хоть мне и не удалось установить это точно. Даже сыр выглядит засохшим и сомнительным. Я осознаю, как повлияло на меня мое скромное благосостояние – я привык к хорошей пище. Мы разуваемся и полощем ноги в воде. Она затевает водную битву, которая заканчивается тем, что нам приходится снять часть одежды – наши плащи сушатся на ивовых ветках, пустые рукава колышутся среди зелени, а мы лежим у реки. Мы дремлем в траве.

– Я не против актерской профессии, Алиса. Но разве тебя не раздражает, что на тебя все время пялятся, лапают? Ведь этого не избежать.

– Джеймс! А что, по-твоему, происходило в буфетной и в теплицах в Шиптоне? Не нужно быть актрисой, чтоб мужчины подкарауливали тебя за диванами, у гладильных катков, у изгородей. Я всегда была законной добычей. Но теперь, когда я зарабатываю деньги, я могу позволить себе сказать «нет». И я не такое крохотное существо, как ты. Меня голыми руками не возьмешь.

Она замечает, что меня раздосадовало упоминание моей миниатюрности. Она на мгновенье задумывается.

– Хорошо, что ты метко стреляешь, Джеймс. У тебя есть собственные пистолеты? Ты по-прежнему тренируешься?

– М-м-м… Иногда. Когда в госпитале все спокойно, мы с Джобсоном ходим стрелять по мишеням.

– А потом надо возвращаться и отрезать ноги матросам?

– Не каждый день. И во всяком случае, не сейчас. Дэвид Эрскин выхлопотал мне бессрочный отпуск, чтоб я проводил Джеймса Барри в мир иной.

Наступает внезапное молчание. Алиса положила голову мне на колени, и теперь я чувствую, как напрягся ее затылок.

– Алиса, он просит, чтоб ты вернулась.

– Я не вернусь.

Несколько минут она не говорит ничего, потом меняет тему:

– Люси говорит, что я могу стать второй Пег Уоффингтон[30], если буду много работать, но никто не сравнится с миссис Джордан.

Алиса пустилась в повествование о своих честолюбивых планах и, не стыдясь, призналась, что ей удалось отложить кругленькую сумму. Она по-прежнему не упоминает о старом художнике и ни слова не говорит о мистере Бенджамине Роберте Хейдоне. Я вижу бледные силуэты коров в полях на том берегу реки – неподвижные, глядящие на нас. И над ними, как первый признак лета, видна вавилонская башня из мелких мошек. Алиса засыпает, ее лицо лежит на шали, но на щеке сквозь ткань отпечатываются камни. Я вижу единственную сережку, все ту же, из чистого золота, несомненно краденую. Она носит эту сережку с детства. Серьга делает ее похожей на беспутную цыганскую девчонку, подменыша. Алиса морщит нос, сгоняя муху, но не просыпается. Я отгоняю муху и размышляю об этой странной непреходящей любви. Я хочу, чтоб она всегда была со мной. Чтобы ничего не менялось.

Мы идем по меловой гряде. Еще пара миль на восток, и пейзаж меняется: теперь перед нами фруктовые сады и сушильни для хмеля. Мы держимся в лесной тени. Листва еще не слишком густа, и солнце пробивается сквозь нее, падая на буйную массу колокольчиков и окрашивая лесной ковер широкими полосами: бледно-голубыми и густо-синими с золотой каймой. Лесной ковер соткан из нетронутого синего потока, шуршащей голубой реки; мы бредем через нее, оставляя за собой след из смятых стеблей.

Алиса рассказывает мне про свою повседневную жизнь, про скупого и похотливого мистера Ричардсона, его жену – баптистку – миссис Ричардсон, которая собирает всю труппу на молитвы, восторженно призывая Господа увеличить сборы. Алиса изображает свои баталии с алчными квартирными хозяйками, которые дерут с них втридорога в Винчестере, рассказывает о щедрости плодовитой Гекубы и о ее смышленых детях, которые еще переиграют нас всех – «ты видел двоих в живых картинах, того, который чихнул, зовут Джейми», но она ни разу не упоминает Джеймса Барри или Бенджамина Роберта Хейдона. Миссис Джонс? Вы ищете Алису? Натурщицу Барри? Я вижу, вы знаете, кто она. Все художники знают миссис Джонс. Она довольно известная натурщица. Живописцы платят немалые деньги за ее услуги. Мне преподносят избранные стихотворения, но не полное собрание сочинений.

Мэри-Энн учила меня: никогда не задавай слишком много прямых вопросов, если не хочешь услышать то, что тебе не понравится.

Я и не задаю.

Я также научился понимать, что сексуальные связи между людьми окутаны тайной. Они не имеют ничего общего с установленными обычаями и правилами. Они не подчиняются ни одному из существующих законов. Нам остается сохранять видимость приличий. Я врач. Я не верю в то, что венерическая болезнь или случайная беременность – наказание за грехи. Или свидетельство того, что мои несчастные пациенты попали под власть лукавого. Просто им очень не повезло. Но мои суждения необычны и независимы. Я вижу красноречивые нарывы, кровь в моче, округлившийся живот. Но я не выношу суждений. У меня больница, а не зал суда. Их нравственность – не мое дело.

Я никогда не стану судить Алису Джонс.

– Нам пора.

Ее глаза затуманились от огорчения. Такова моя сегодняшняя награда. Но я хочу большего. Мы все всегда хотим большего. Я не готов откусить мякоть этого дня и отшвырнуть прочь огрызок. Я хочу, чтобы это мгновенье осталось на моей ладони вечно. Я хочу остановить время.

Я смотрю на Алису, которая жует горький и, возможно, ядовитый стебель колокольчика. И пытаюсь ухватить вечность.

– Алиса, ты выйдешь за меня замуж?

– Ты с ума сошел? – Она выдергивает руку из моей. Она кричит: – Выйти за тебя замуж?! Джеймс! Ты сдурел!

Я багровею. Я знаю, что на моем лице выступили разом все веснушки.

– Не стоит подвергать сомнению мое здравомыслие.

Она начинает смеяться. Я готов дать ей по шее.

– О господи, Джеймс, перестань строить из себя надутого дурака! Как ты можешь на мне жениться?

Я уверен, что она отказывает мне из-за моей сомнительной мужественности, и оттого принимаю неприступно-надменный вид. Но – mirabile dictu[31] – Алисе это и в голову не приходит.

– Ты не можешь жениться на актрисе, Джеймс. Ты служишь в армии. Мне предложат ангажемент, я стану гастролировать. Может быть, даже попаду в Америки. И тебя могут послать куда-то на край света. Ты не можешь жениться на женщине, которая не собирается следовать за тобой повсюду.

Я разражаюсь слезами, всю мою надменность как ветром сдуло. Она обнимает меня и достает видавший виды носовой платок.

– Ох, Джеймс, пожалуйста, не плачь.


Мы падаем в колокольчики, земля оказывается совершенно мокрой. Алиса крепко прижимает меня к себе, потом яростно встряхивает.

– Ты не любишь меня, – ною я. – Ты обещала, что всегда будешь любить меня, а сама не любишь.

Алиса отвечает на это младенческое хныканье звонкой оплеухой, которая приходится на щеку, нос и левое ухо.

– Замолчи! И послушай меня.

Мое лицо горит от интимности ее прикосновения. Я перестаю всхлипывать и слушаю.

– Сможешь ли ты понять меня, Джеймс? Конечно, я люблю тебя. Люблю больше, чем собственную душу. Если бы я собиралась выходить замуж, то вышла бы только за тебя. Но я хочу жить свою жизнь. Я хочу того, чего в глубине души хочет каждая женщина. Денег и независимости. Я не хочу, чтобы мной помыкали, чтобы вытирали об меня ноги. У меня талант. Я заслуживаю успеха и добьюсь его. Понимаешь? Я хочу делать то, что мне нравится. Я не влюблена ни в кого из моих покровителей, как ты их называешь. Дело не в этом. Они мне нужны. Я им нравлюсь. Условия ясны. И если я перестану нравиться им – или перестану в них нуждаться, – мы разорвем контракт. Сейчас я угождаю себе, Джеймс. Я потратила достаточно времени, угождая другим. Я хочу свою жизнь. Для себя. И не хочу ни с кем ею делиться. Я никогда не выйду замуж. Ни за тебя, ни за любого другого мужчину.

Она смотрит мне в лицо. Я ничего не отвечаю.

– Ох, Джеймс, не смотри на меня так! Ты должен был знать, что я скажу. Я должна чего-то добиться. Мне это очень важно. Я хочу этого. Тебе помогла компания богачей. А ты помог мне. Я говорила – я никогда не забуду, что ты научил меня читать.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание.

– Продолжай писать мне. Я обожаю твои письма.

Я снова начинаю плакать. Она трясет меня так, что у меня стучат зубы.

– Джеймс, брось примерять на себя старые сказки. Ты хочешь жить в такой, где сын хозяев дома влюбляется в служанку и делает из нее честную женщину. Она сносно играет свою роль в гостиной, однако поначалу семейство ее не принимает, зато потом она завоевывает все сердца своим благочестием, постепенно превращая нашего повесу в набожного прихожанина.

– Я не повеса, – говорю я возмущенно.

– И не набожный прихожанин. Джеймс, послушай. Мне не нужно твоих денег и твоей жизни. Мне нужна моя жизнь. Чтоб я могла распорядиться ею как захочу.

Поднимается ветер, на ее лицо ложатся первые вечерние тени. Я не могу пожаловаться, что не получил исчерпывающий ответ.





* * *


Я вваливаюсь в лондонский дом затемно, после десяти. Майская ночь холодна, а я куда-то задевал перчатки. Я ловлю свое отражение в большом зеркале – вид мой жалок: бледное испачканное лицо, красный сюртук в травяных пятнах.

Руперт взлетает мне навстречу по лестнице из погреба.

– Хорошие новости, сэр. Я выследил Алису Джонс. Она в Гринвиче с труппой Ричардсона. Играет в «Падении Трои» на пасхальной ярмарке.

Я стою и смотрю на него с отчаяньем. Руперт ожидал другой реакции. Я вижу по его бегающему взгляду, что он надеется отправиться в погоню за неуловимой миссис Джонс.

– Так что, сэр? Мне ехать в Гринвич с утра?

– Нет, Руперт. В этом нет необходимости. Принеси мне лучше горячей воды.

Я медленно взбираюсь по ступенькам, а Руперт остается в холле с открытым ртом, несомненно взбешенный моей неблагодарностью.





* * *


В последнюю неделю мая состояние старого художника ухудшилось. Он отказывается есть, и мы с миссис Харрис с трудом заставляем его проглотить немного куриного бульона. Он ужасающе худ, его руки почти прозрачны, костлявы и хрупки, как зимние ветки. Я приказываю отнести его в более прохладную и тихую комнату позади гостиной на первом этаже, откуда ближе до кухни. Я сплю на походной кровати возле его ложа. Он не замечает отсутствия картин, поскольку уже не приходит в сознание. Мэри-Энн вглядывается в непроницаемое, молчаливое лицо. Он больше не бранит ее, потому что не понимает, кто она такая.

– Может, нужно снова послать за священником? Его уже соборовали, но это было полтора месяца назад.

Мэри-Энн невозмутима.

– О да. Франциско говорит, чем чаще соборовать, тем лучше.

Я с печалью смотрю на Барри. Он верил в этот благовонный фарс. Он считал, что это таинство.

Мэри-Энн шепчет:

– Бывает последнее соборование, предпоследнее соборование, самое последнее соборование…

Я обнимаю мать, и чувствую, как ее стройное тело подрагивает от мрачного смеха. Она снова стала паписткой из любви к своему солдату. Она ходит в церковь с Франциско три раза в неделю, рыжеватые кудри скрыты под тонкой черной мантильей из кружев. Она ни во что не верит. Я восхищаюсь ее отвагой.

– Тогда пойди и позови священника, Мэри-Энн. Мы должны сделать это для Барри и Франциско, даже если не верим сами.