Джеймс Миранда Барри

В полночь объявили ужин.

– Смотри, смотри! – закричала Алиса, прекрасная в своих лентах и в своей отваге. – Мистер Барри в чистой рубашке!





* * *


Мы уснули за диваном в гостиной, но кто-то разбудил меня, тихонько тряся за плечо. Шторы раздвинулись. Снаружи земля была во власти метаморфозы, темнота светлела, окрашиваясь в глубокий серо-синий цвет. В полях виднелись призрачные силуэты коров.

– Просыпайся, дитя, пойдем со мной, – это была Луиза, холодная, неторопливая, темным контуром выделявшаяся на фоне медленного рассвета.

Мне удалось выпростать руки и ноги, переплетенные с руками и ногами Алисы, и двинуться за темным женским силуэтом, все еще не совсем проснувшись. Из большого зала была слышна музыка, там продолжалось веселье. Она провела меня в сад. Прохлада ударила в живот и в лицо. Вдохнуть холодный воздух, вздрогнуть. Трава, влажная от росы, паутина на цветах. Бледные, хрупкие статуи мерцают за изгородями итальянского садика. Силуэт тиса темен, еще темнее, чем ночное небо. Луиза твердо вступает в лабиринт.

Лабиринт находится с восточной стороны дома. По вечерам мы часто играли там в прятки. Он представлял собой безупречный квадрат, каждая аллея параллельна следующей, все абсолютно одинаковые. В этом лабиринте не было ничего зловещего, но мне никогда не случалось приближаться к нему на рассвете. Сейчас все было странным, изгороди источали острый запах, земля мерцала под ногами.

До меня донесся аромат сигары. Из сердцевины лабиринта, оттуда, где фонтан пузырился у ног богини, поднималось серо-голубое облачко дыма. Мы вступили в сердце лабиринта, на последний квадрат, где вокруг фонтана расположился триумвират сигар: Дэвид Стюарт Эрскин, лорд Бьюкан; генерал Франциско де Миранда; и Джеймс Барри, член Королевской академии искусств. Все они казались могущественными и очень пьяными.

– Вот она, – спокойно сказала Луиза. Она отпустила мою руку. Мне казалось, что все это сон. Франциско открыл мне объятья. Его мундир пах потом, алкоголем, мускусным ароматом моей матери.

– Ну, дитя, мы тут обсуждали твое будущее, – заявил Дэвид Эрскин. – Такие таланты не должны пропасть. Ты – очень способный ребенок. С этим надо что-то делать.

Джеймс Барри уставился на меня. Он ничего не говорил, только судорожно попыхивал сигарой. Его рубашка уже не была чистой.

– Слушай, солдат, – сказал Франциско. – Хочешь учиться как следует? В университете?

– Да, – меня пробрала дрожь, мне стало дурно.

– Что ж, так тому и быть. Тебе нужно запомнить только одно: ты никогда не будешь девочкой. Но тебе это будет нетрудно. Просто продолжай быть сорванцом, как сейчас.

Светлело. Уже были видны их лица. Это были стареющие мужчины: они седели, толстели, все их приключения остались позади, они давно выбрали свои дороги. И теперь выбирали мою.

– С этого дня ты – мальчик. Потом станешь мужчиной. Мы с твоим дядей дадим тебе свои имена. А Дэвид вызвался стать твоим опекуном и покровителем.

Дэвид Эрскин хрипло рассмеялся. Какая прекрасная идея. Мистификация, маскарад. Сыграть с миром такую шутку!

– Я сдержу свое слово. И охотно. Пора сделать что-то для тебя, дитя. С этого дня я твой банкир.

Дэвид Эрскин хихикнул себе под нос. Он нависал надо мной в светлеющей голубизне.

– Добро пожаловать, Джеймс Миранда Барри. Как женщина ты пропадешь понапрасну. Будь мужчиной.

И они расхохотались.





* * *


Везде вокруг нас все жители деревни и домочадцы – прихожане церкви и часовни, паписты – все без разбору возносили хвалы Господу. Дэвид Эрскин, лорд Бьюкан, категорически потребовал, чтобы все присутствовали на празднике урожая, так что всем до одного пришлось восторгаться огромными тыквами. Они громоздились на алтаре, гигантские, оранжевые, помпезные. Охапки ячменя и пшеницы были прикреплены к колоннам вдоль проходов, пурпурные астры и россыпи золотарника покрыли весь амвон; корзины яблок, помидоры величиной с кулак, рыжие лилии с торчащими огромными тычинками, про которые преподобный Эммерсли сказал, что они вызывают «неподобающие сравнения», закрыли ступени алтаря; чайные розы, утонченные, но лишенные аромата, окружили распятие, терновый венок на челе Христа сиял на осеннем солнце. Загадочным образом у купели появился бочонок прошлогоднего сидра.

Мы думали о своих грехах. Но не слишком серьезно.

Мы просили Его простить нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Алиса была уверена, что таким образом Христос призывает прощать браконьеров. Она смогла наконец понять надпись на воротах, ведущих в лес, – НЕ ВХОДИТЬ – и теперь просила прощения за двух кроликов и фазана.

– Куда потом деваются фрукты? – прошептал я.

– Викарий съедает все. Кое-что достается семье младшего священника. – Алиса с сожалением рассматривала свои огурцы, замаринованные в уксусе. Хор затянул «Глорию», миссис Эммерсли дирижировала, склонив голову набок и махая руками, словно ветряная мельница.

Викарий с трудом протиснулся к амвону через горы плодов и цветов, чтобы вознести пространную благодарность – он призывал нас: «иди и ты поступай так же», и я заметил, что моя мать вытащила шитье. Они с Луизой пребывали в портняжном угаре – мне нужно было сшить целый новый гардероб. Моя новая жизнь началась. Рыжие кудри были подстрижены еще короче, меня втиснули в рубаху Алисиного младшего брата. Викарий говорил о доблести и о войнах в далеких неведомых землях. Он объяснял, в чем смысл жертвы и как важны традиции, но тут Алиса потянула меня за рукав.

– Пошли, – зашипела она, – я хочу прочитать тебе последний кусок. Я практиковалась всю ночь. Пошли, ты скажешь мне, правильно ли я разобрала.

– Вы куда направились? – сердито спросила миссис Джонс, когда мы пробирались к выходу, растревожив весь ряд.

– Ему надо пописать, – спокойно солгала Алиса, свалив всю вину на меня.

Мы выбежали из церкви и обогнули ее, чтобы попасть в ризницу, прыгая при этом по всем могилам. Алиса спрятала книгу под рясой. Мы устроились посреди церковных облачений, но прежде Алиса обшарила все карманы. Но вот и книга – замызганная, побитая, в пятнах травы, с потрепанными страницами, слегка пахнущая куриным пометом.




– «Теперь, окончив путь свой, я вижу ясно, что кончены также и трудовые дни мои. Я иду узреть Главу, венчанную тернием, и Лик, оплеванный ради меня».

Алиса водит пальцем от слова к слову, медленно читая по складам, слог за слогом, словно выпевая слова молитвы. Сквозь щель в двери слышно, как викарий делает то же самое.

– «Я любил слушать, когда говорили о Господе моем, и там, где я встречал следы ног Его на земле, я жаждал поставить на них и мои».

Я затаил дыхание в надежде, что Алиса не ошибется. Она дрожала от возбуждения и гордости.

– «Если бы мне случилось еще раз посетить эти места, я бы мог передать желающим меня слушать кое-что, о чем теперь умолкаю. Пока прошу моих друзей принять мой привет».

– Все правильно! Алиса, ты умеешь читать!

Она обняла меня так, что затрещали кости.

– А дальше я попробую французский роман.

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.





Часть II. Север и Юг




Джеймс Миранда Барри подписал заявление о зачислении в Эдинбургский университет в декабре 1809 года. Ему было десять лет. Он заплатил два с половиной шиллинга из собственных средств за пользование университетской библиотекой, не сказал никому ни слова, поднял воротник доходившего почти до лодыжек плаща и вышел на улицу под ледяную стену дождя, превращавшегося в мокрый снег. Ростом он был невелик, бледен, рыжеволос и крайне раздражителен. Он проживал по адресу Лотиан-стрит, 6 со своей матушкой, элегантной леди с точеным профилем и непрактичными идеями, и ее компаньонкой, женщиной по имени Луиза Эрскин, которую в мясной лавке называли Черной Вдовой. Они ни с кем не общались. Квартирная хозяйка доносила, что вдова и мать порой проводят целый вечер, ругаясь друг на друга, что мать пишет и получает по нескольку писем в день, а мальчик отличается завидным усердием, не издает ни звука и читает кучу книг.

Так оценило общественное мнение жильцов дома номер 6 по Лотиан-стрит. Соседи нетерпеливо ждали дополнительных сведений.





* * *


2 января 1810 г.

Генералу Франциско де Миранде



Милостивый государь.



В письме, которым меня удостоил бесценный друг и благодетель лорд Бьюкан, он сообщает, что в ответ на ваши расспросы о моем здоровье и занятиях он воспользовался счастливой возможностью не скрывать удовольствие от моего неустанного усердия во всех областях, в коих мне долженствует применить полную силу своих способностей. Ведомый вашими личными наставлениями, за которые, сударь, я вам благодарен и навечно обязан, я впервые познакомился с химией, ботаникой, анатомией, греческим языком, натурфилософией и нравственной философией, к коим ныне должен присовокупить медицинскую юриспруденцию и два дополнительных предмета, мною уже избранные, а именно акушерство и анатомирование. Доктор Фрайер, который возьмет на себя надзор за выплатой моего денежного вспомоществования, уверил меня, что много слышал о вас и был некогда вам представлен, мой дорогой генерал, когда вы только прибыли в нашу страну. Я не мог утаить от д-ра Фрайера, каким сокровищем вы владеете в Лондоне и как часто вы позволяете мне им пользоваться – надо ли говорить, что я имею в виду вашу весьма обширную и изысканную библиотеку. Прошу простить меня за то, что отвлекаю вас своим письмом, однако я не мог отказать себе в удовольствии поздравить вас с наступлением нового года, к каковым поздравлениям моя мать, миссис Балкли, и мисс Луиза Эрскин сердечно присоединяются. Окажите мне любезность и передайте д-ру Фрайеру, когда увидите его, то, что просил меня донести лорд Бьюкан: мы пили за его здоровье в доме лорда Бьюкана на Джордж-стрит ровно неделю назад. Ни д-р Фрайер, ни кто другой здесь не знают ничего о дочери миссис Балкли, отчего я не сомневаюсь, мой дорогой генерал, что ни вы, ни мой глубокоуважаемый дядюшка не станете упоминать ни в одном из своих посланий о том, как любит и ценит меня кузина.



Остаюсь, сударь, ваш преданный и покорный слуга,

Джеймс Миранда Барри



Они препарировали останки тех несчастных, что умирали либо в работном доме, либо на виселице. Джеймс Миранда Барри брал частные уроки рассечения у д-ра Файфа, до сих пор носившего косичку и вообще представлявшего собой реликт минувшего столетия. В городе его хорошо знали; говорили, что он имеет обыкновение приободрять студентов-медиков душевной беседой и крепкими напитками. На первом занятии в анатомическом театре вид кадавра оказался столь ужасен, что один из студентов рядом с Барри упал в обморок. Это был молодой человек по фамилии Джобсон. Барри подхватил юношу, дабы тот не раскроил лоб о край лабораторного стола, потом уложил голову Джобсона себе на колени и помассировал ему виски. В помещении стоял такой невыносимый холод, что обморок Джобсона никак не мог продолжаться долго.

– Оттащите его в сторону, Барри, – рявкнул д-р Файф. – Вечно кто-нибудь из этих богатырей грохнется. Итак, мышцы предплечья, в данном случае прискорбно истощенные…

Барри отволок Джобсона в угол. Лицо несчастного было совершенно белым, а вокруг носа и рта даже сероватым. Барри был уверен, что того сейчас вырвет.

– Эй, дружище, – прошептал он, – ничего страшного. Постарайся сглотнуть.

– О господи. – Джобсон невидящим взглядом уставился на столь же бледное веснушчатое лицо. – Это из-за белой жидкости, которая выступила, когда он сделал надрез. Белая кровь…

– Это не кровь, – педантично заметил Барри.

– Господа, когда вы перестанете строить из себя чувствительных старушек, соблаговолите вернуться к секционному столу. А если не можете заниматься делом, хотя бы не болтайте.

– Ооооо, – простонал Джобсон и снова опустил голову.