Эксперимент «Исола»

Первое время я принимала таблетки только в особенно тяжелых обстоятельствах. Удивляться тут нечему. Другие пили – я не пила. Раньше я, бывало, спасалась алкоголем, но не решалась делать это сейчас, потому что становилась неуклюжей, страдала от похмелья, а моя тревожность только возрастала. К тому же от алкоголя голова болела еще сильнее. А у этого препарата вообще не было побочных эффектов. Зато мне нравилась пленка, которая образовалась между реальностью и мной и благодаря которой вещи отодвинулись на некоторое расстояние и с ними стало проще разобраться; я почувствовала себя более спокойной и сосредоточенной, мне больше не мешали мысли, которые безостановочно вертелись в голове, как белка в колесе. Со временем мне стало казаться глупым, едва ли не безответственным воздерживаться от таблеток, позволявших мне работать настолько эффективно. Во мне нуждались другие люди. И я начала принимать таблетки ежедневно. Я не ощущала зависимости. В спокойные дни мне ничего не стоило от них отказаться.

Со временем стало ясно, что есть и обратная сторона. Я не могла спать. Вместо того чтобы расслабиться, я лежала, глядя в потолок, и продолжала раскладывать существование по тысяче ящичков. Чувствуя себя вымотанной, я стала принимать снотворное, чтобы сбавить обороты. Видимо, где-то здесь я и сошла с рельсов. Мысли становились все более сумбурными, руки тряслись. Чтобы избавиться от этой дрожи, я начала принимать другие таблетки. В эти же дни обстановка и в районе, и в самом лагере накалилась, стала опасной. У меня то и дело возникали конфликты с военными – они просто хотели забросать район бомбами и сровнять его с землей. Люди избегали меня. Я совершила несколько ошибок. Сначала простительных, потом – непростительных.

Когда меня в конце концов отправили домой, в больницу, мне говорили, что меня лечат от зависимости. Я подчинялась врачам, но втайне все же не верила, что проблема действительно в FLL.Оказалось не так уж трудно покончить с этими таблетками, особенно когда власти пригрозили отнять у меня Сири насовсем, если я не пройду программу “Двенадцать шагов”. Центр по лечению зависимостей, в который меня в итоге перевели, был, наверное, самым депрессивным местом из всех виденных мной, включая палаточный лагерь в Кызылкуме. На групповых психотерапевтических сессиях шахтеры из Кируны, хлюпая большими сизыми носами, плакали, что пропили семейную “вольво”, а молодые партийцы разнюнивались из-за того, что, увлекшись импортным кокаином, потеряли руководящие должности.

Я лгала на этих сборищах. Лгала, как не лгала еще никогда. Никогда в жизни я не играла столь блестяще – плакала, дрожала, то отказывалась признавать свою проблему, то переживала инсайты; мне аплодировали стоя в благодарность за мой труд. Никто меня не раскусил. Или же раскусили полностью, но на самом деле не особенно заинтересовались увиденным. Мне было все равно; благодаря вранью я выписалась и вернулась в свою квартиру и к своей прежней работе. Когда я покидала клинику, стоял октябрь, время, когда дневной свет даже не пытается пробиться сквозь тучи. Я стояла в кругу, и каждый говорил мне прощальные слова. Мы обнялись и – так уж было положено – обменялись телефонами и адресами. Дома я отправила все эти бумажки в мусорное ведро и тут же наведалась к мусоропроводу. Мешок, задевая стенки, улетел вниз со свистом, словно я открыла портал в космос.

Потом начались будни, совершенно бесцветные. Я вернулась на работу, но довольно скоро, сославшись на свое состояние, попросила менее ответственные задания. Можно сказать, занималась сортировкой скрепок. День за днем. Остальные делали вид, что все как всегда, но я замечала: они наблюдают за мной и избегают меня – так объезжают автоаварию, на которую все-таки не могут не смотреть. Иногда мне звонили из газет, чтобы взять у меня интервью, или с телевидения с просьбой прокомментировать положение в Кызылкуме, но я просто вешала трубку. Иногда я, выдавая себя за собственную секретаршу, писала электронные письма, в которых сообщала, что нуждаюсь в покое; в причины я не вдавалась. Иногда я писала, что я, к сожалению, в командировке. Люди понимали, что это блеф, но мне было все равно. Сразу после работы я ехала домой и весь вечер сидела одна. Иногда я думала о Генри. Была зима, и темень стояла круглые сутки.

По выходным и в среду вечером я ехала навестить Сири и Нур. Каждый раз я искала предлога избежать визита, хотя бесконечно тосковала по Сири. И всегда ехала. Мы с Нур никогда не обсуждали всерьез, когда Сири вернется ко мне. Иногда я замечала на себе взгляд Нур, когда та думала, что я не смотрю. Еще я замечала, что она как будто с неохотой оставляет меня наедине с Сири. Ее-то обмануть было невозможно.



Я подползла к своей одежде, нашарила в кармане пузырек с таблетками и высыпала в ладонь целую горсть. Какое знакомое ощущение: как будто таблеткам давно пора было оказаться у меня в руке, как будто они всегда должны быть со мной. Голубые кружочки лежали у меня на ладони. Они дорого мне обошлись, врачи и психотерапевты из клиники лечения зависимостей говорили, что таблетки едва не сломали мне жизнь. Я отогнала эту мысль и ссыпала таблетки в рот. С трудом проглотила и стала как всегда ждать, когда уляжется паника. Освобождение – словно морской отлив, словно уходит гроза. Я снова легла на бок. Надо выждать, подышать. Паника понемногу утихала, но не так, как я рассчитывала. Я странно себя чувствовала; голова сделалась легкой, будто воздушный шарик. Стало трудно ориентироваться в комнате. Вдруг у меня не та переносимость, что раньше, когда я принимала таблетки каждый день, а иногда и по нескольку раз в день? А ведь я проглотила целую горсть, и неизвестно, как они на меня подействуют. Но в любом случае мне стало лучше. Все было лучше по сравнению с тем, что я испытала только что.

Я легла на спину и позволила мыслям течь, как им хочется. Дыхание пришло в норму. Взгляд бродил по потолку. И тогда я увидела его. В дальнем углу. Маленький, но безошибочно черный глаз. Камера. Я встала и, пошатываясь, подошла к ней. Камера сидела слишком высоко, мне было не дотянуться; я кое-как подтащила стул и встала на него дрожащими ногами. Действительно, похоже на линзу камеры. Я помахала перед ней рукой – как дети, когда увидят свое изображение на мониторе в магазине. Непонятно было, включена она или нет.

Я слезла со стула и огляделась. Поодаль стояла трехногая табуретка. Я взяла ее, снова влезла на стул и изо всех сил ударила табуреткой по стене, прямо возле камеры. Осталась легкая вмятина, не больше. Я перехватила табурет и попыталась действовать ножкой. Дело пошло лучше. В стене хрустнуло, и после нескольких ударов мне удалось проделать дыру. Я просунула руку и немного подергала камеру. Провода крепко удерживали ее. В стене светилась голубая лампочка. Камера явно была включена. Даже в своем нынешнем состоянии я поняла, что это значит. Кто-то наблюдал за мной.

Ну все. С меня хватит. Решение пришло быстро. Я ухватила камеру, изо всех сил дернула – и выдрала ее из стены. За камерой, словно кишки, потянулись провода. Голубая лампочка побледнела и медленно погасла. Я положила камеру на пол, схватила металлическую табуретку и прицелилась. Первый удар пришелся по полу, сантиметрах в десяти от камеры, второй оказался удачным. От камеры откололся кусок черного пластика. Следующий удар пришелся по объективу; стекло мелко брызнуло, на пол посыпались осколки. Если кто-нибудь наблюдает за мной сейчас, он или она поймет, что я обнаружила камеру. Но мне было плевать, теперь все это не имело значения. Потом я непослушными руками натянула одежду, сунула пистолет за пояс сзади и полезла наверх, к люку.



Какое-то время я лежала в морозильной камере, код то вспоминался, то снова забывался, однако в конце концов мне удалось открыть крышку. Я выбралась в медпункт и дальше, в холл. В доме стояла тишина, словно он и правда спал. Не только жильцы, а сам дом. Я открыла входную дверь. У меня было подростковое чувство, что я крадусь пьяная в дом так, чтобы Нур не заметила, только теперь я выскальзывала из дома. Едва оказавшись на крыльце, я поняла, насколько похолодало. Ветер больше не дул с ураганной силой, но оставался ледяным, враждебным. Для человека, одетого в рубашку и джинсы, температура была непереносимой, но стужа как будто не действовала на меня. В первый раз за двое суток я вне дома и меня можно увидеть – странное чувство, словно переодеваешься на площади.

В предутренних сумерках я стояла босая на лужайке перед домом и смотрела на море, пустынное, куда ни глянь. Бежать было некуда, не было двери, в которую можно постучать, не было спасателей, которым можно позвонить. Мне начало казаться, что я снова в лагере в Кызылкуме. Как будто я оттуда не уезжала.

От холода ноги потихоньку теряли чувствительность; я пыталась сообразить, что делать дальше. Мне пришло в голову, что стоит поговорить с Юном. Что бы ни происходило на острове, Юн, кажется, в этом не замешан. Или же он был куда лучшим актером, чем казалось. С момента моего исчезновения я видела его по-настоящему растерянным и в отчаянии от произошедшего. Я повернулась и снова вошла в дом, пытаясь придумать, как объяснить Юну, что я не умерла, но потом решила, что он и сам это заметит – стало быть, объяснения излишни.



Как можно тише и незаметнее я прокралась вверх по широкой лестнице, ведя рукой по вычурной резьбе, а в коридоре свернула налево, подальше от крыла, где располагались комнаты Генри и Лотты. Я подошла к тяжелой деревянной двери, ведущей в комнату Юна, набрала в грудь воздуху и постучала. Никто не ответил. Я не решилась стучать еще раз, стук выходил слишком громким, и просто взялась за дверную ручку. Дверь оказалась не заперта. Я заглянула в комнату, и дверь сама собой с тихим скрипом открылась полностью. Неразобранная кровать, разбросанная одежда. В остальном в комнате было пусто. Я сделала несколько шагов. Дверь в ванную приоткрыта, но там тоже никого. Черный кожаный несессер балансировал на краю раковины, на полу валялись полотенца. Крышка унитаза поднята, сиденье – тоже. Юна нигде не было.



Откуда исходит звук, я не поняла. Рука потянулась за спину, к пистолету, пальцы обхватили рукоятку. Пистолет был холодный и тяжелый. Я осторожно выскользнула в коридор. Дверь в комнату Генри стояла приоткрытой. Голова у меня была легкой, сердце тяжело билось, что-то липкое попало в глаза, и я не сразу поняла, что это пот, стекавший у меня со лба. Я вся была в холодном поту. Подойдя к комнате Генри, я заглянула внутрь. Лотта лежала в кровати, скрытая одеялом.

– Лотта! Лотта!

Я пыталась шептать, но не поняла, прозвучали слова или нет. Лотта не ответила. Я подошла к кровати. Лотта лежала спиной ко мне, из-под одеяла высовывался уголок махрового халата. Я тронула ее за плечо. Никакой реакции. Я потрясла чуть сильнее, и Лотта безжизненно перевалилась на спину. Я закричала, зовя ее по имени, сильно встряхнула ее, но ничего не произошло. Сердце стучало где-то в ушах так, словно мимо меня шел товарный поезд. Я пыталась думать, но казалось, что на самом деле думать больше не нужно. Был только один ответ на все вопросы, один-единственный. Я услышала у себя за спиной звук и обернулась. Оружие странно оттягивало руку.



В дверях стоял Генри. Рука у меня дрожала, когда я прицелилась в него, и мне пришлось держать оружие обеими руками. Несколько секунд мы не отрываясь смотрели друг на друга и молчали.

– Значит, это был ты, – сказала я наконец.

Собственный голос как-то странно прозвучал у меня в ушах.

– Да, я, – тихо ответил Генри. – Но это не то, что ты думаешь. Положи оружие, и я все объясню.

Он сделал полшага вперед. Я сняла пистолет с предохранителя.

– Не подходи. Не подходи, мать твою.

Генри не двигался.

– Анна, – тихо и сосредоточенно заговорил он. – Положи оружие. Я объясню. Ты сейчас – не ты. Что именно ты приняла?

Он сделал еще полшага вперед.

– НЕ ПОДХОДИ! – крикнула я.

Пот затекал мне в глаза, тело казалось холодным и липким. Оружие было нелепо тяжелым, руки у меня заметно дрожали.

– Оружие и мое досье в сейфе! – выдавила я. – Люди пропадают один за другим! Ты знал, ты все время знал, это ведь ты ударил меня в медпункте, да?

– Да. Я.

– И ты убрал остальных?

– Да, я, но Анна, послушай, пожалуйста, это не то, что ты думаешь, ты только положи оружие…

Он вдруг рванулся ко мне, протянул руку к оружию. Я зажмурилась и нажала на спусковой крючок.


Генри отбросило к самой стене, и он медленно съехал вниз. Изо лба стекал ручеек крови. На стене остались красные полосы. На полу виднелось что-то серовато-белое. Тело несколько раз дернулось, Генри еще осел и остался полулежать, словно кукла, брошенная в углу. Направив дуло в пол, я вышла из комнаты – в коридор, вниз по лестнице и в дверь.

День обещал быть чудесным. Ветер утих, в завесе туч появились просветы. Несколько лучей восходящего солнца упало на траву, которая волшебно засветилась серебристо-серым. Я шла босиком по траве вдоль тропинки, потом спустилась к краю скалы. Морские птицы ныряли в воду, солнечные блики плясали на волнах, словно косяк золотых рыбок плавал кругами прямо у поверхности. Я села на обрыве, свесив ноги, и увидела, что штанины высоко забрызганы кровью. Далеко внизу волны в белой пене накатывались на камни, и крутились в водоворотах пряди морской травы. Я всмотрелась в морскую даль. На горизонте показался вертолет. Сначала – один. Потом два.





Стокгольм, протекторат Швеции, май 2037 года




Полковник




У полковника Пера Улофа Энмарка, сидевшего напротив них, был измученный вид: глаза покраснели, а тело висело на скелете, словно тяжелое одеяло на слабой ветке. Казалось, он едва может сидеть. Вокруг полковника распространялся слабый, но безошибочный запах запоя. Полковнику, кажется, было все равно.

Начал он, дознаватель. Они так договорились. Старые военные часто предпочитают говорить с мужчинами. Он потянулся к диктофону, нажал кнопку и немного нагнулся, словно не доверял способности диктофона улавливать звук в пространстве.

– Начинаем запись. Первый допрос полковника Энмарка. Сначала я хочу поблагодарить вас за то, что вы уделили нам время.

– Полагаю, выбор у меня невелик. – Голос Полковника звучал устало, под стать тому, как выглядел Полковник.

– Разумеется, вы сможете уйти, когда пожелаете. – Теперь и она вставила словечко.

– Как великодушно с вашей стороны, – сказал Полковник.

И замолчал. Он явно не собирался облегчать им задачу. Какое-то время было тихо, потом она незаметно толкнула его в бок. Начинать все-таки надо.

– Итак? – вопросительно сказал дознаватель.

– Итак? – отозвался Полковник.

– Полковник, мне нужно подтверждение. Добровольно ли вы участвуете в допросе?

Полковника этот вопрос как будто утомил еще больше.

– Нельзя ли обойтись без этого? Да…

– Прошу прощения?

– Да, я добровольно участвую в допросе о событиях, имевших место на острове Исола. Потому что, полагаю, именно о них вы и хотите поговорить?

Дознаватель обеспокоенно заерзал.

– Прошу прощения, но…

– Да нет, все верно, только я, разумеется, и могу сообщать здесь сведения. Да, я принимаю участие в допросе добровольно. Теперь мы можем начать?

И у него, и у нее плечи слегка расслабились, и он приступил к допросу.

– Разумеется. Тогда я хотел бы начать с вопроса: когда вы узнали, что Анна Франсис является объектом?

– Объектом?

– Истинным кандидатом.

Полковник как будто задумался. Невозможно было понять, правда ли ему надо подумать или он просто хочет позлить их, не торопясь с ответом.

– Я подозревал это с самого начала. Насколько я понял, она идеально вписывалась в проект. К тому же до меня доходили слухи о…

Полковник резко замолчал.

– Да? – воззвал к нему дознаватель.

– Ну, как это говорят… Способность к насилию?

– Можете уточнить?

– Вряд ли. До меня ведь доходили в основном слухи.