Элмет

— Кое-кто из них как раз нуждался в большой компании, — заметил Юарт. — Тогда они могли все время переглядываться с приятелями, чтобы не видеть испуганных лиц своих жертв.

Юарт поставил чайную чашку на пол у кресла, и Марта тут же подсуетилась, засунув под нее тонкую пробковую подставку.

— Стало быть, он по-прежнему помыкает людьми? — уточнил Юарт.

— Пуще прежнего, — сказал Питер. — Потому Джон и хочет найти на него управу.

Юарт оглядел нашего Папу с ног до головы, от начищенных рабочих ботинок до нахмуренного лба.

— Все мы этого хотели бы, — сказал он, — да только он птица не нашего с вами полета. Другой масштаб. Сбить с него спесь мог бы кто-то из людей того же уровня. И не исключено, что кто-то уже такое проделывал. Или Прайс боится, что такое может с ним произойти. Я долго не понимал, зачем ему лично встревать в дела маленьких людей, вроде нас? К чему эта лишняя возня, если он может спокойно стричь свои купоны и вращаться припеваючи в более светских кругах? А затем я понял. Дело в том, что как раз этого он и не может. Он просто боится. И срывает злость на нас, ломая наши жизни.

Еще несколько часов они беседовали о Прайсе и теневой стороне его бизнеса. Марта пересказывала истории, которых за прошедшие годы наслушалась множество. Истории о выселениях, исчезновениях и предполагаемой коррупции по всему западному Йоркширу, а также за его пределами. Они искали решение этой проблемы. Юарт предлагал прямые действия, как это бывало в те времена, когда люди в округе жили более сплоченно — вместе трудились, вместе выпивали, вместе голосовали на выборах и вместе выходили на забастовки.

Через какое-то время я перестал слушать их разговоры, и Кэти поступила так же. На полу гостиной валялся теннисный мячик со следами собачьих зубов, и мы стали потихоньку перепасовываться им между собой. Тут главное заключалось в точности и выверенной силе удара, чтобы мяч попал ей в ноги, но потом не отскочил слишком далеко. Тогда Кэти могла, не вставая с места, дотянуться до него ногой, перекатить в удобную позицию и щечкой послать обратно. Лишь один раз я сплоховал: мяч пересек всю комнату и приткнулся у батареи под окном. Но Кэти удалось достать его, не привлекая к себе внимания. К тому времени беседа приняла такой серьезный оборот, что только Папа заметил ошибку с мячом и украдкой подмигнул своей дочери.

Месть. Они говорили о мести. Мести мистеру Прайсу и всему, что было с ним связано. Потерянные деньги, в действительности означавшие потерю драгоценного времени, и потерянные дети, которые могли бы дать родителям ощущение бессмертия, как говаривала Бабуля Морли.

И теперь с ними был Юарт Ройс, который десятилетиями судорожно сопротивлялся медленному разрушению его мира и приходу новых порядков, оставлявших ему все меньше и меньше надежд на какое-либо светлое будущее. На то будущее, о котором он мечтал и молился и за которое он вел борьбу.

Когда мы жили у Бабули Морли, она каждый год водила нас на старый военный мемориал. Памятник был стилизован под каменный англосаксонский крест с высеченными на четырех сторонах именами павших в порядке их воинских званий. И каждый раз при посещении мемориала она говорила, что миллионы мужчин «погибли, танцуя на старый манер». Я не понимал этих ее слов. Годами я ломал голову над их смыслом и лишь изредка улавливал некую связь между ними и очередным маленьким открытием, касающимся человеческой природы или истории мира. Что-то насчет «невольников чести» и «отмирающих ценностей нации». Что-то о людях, которые раз за разом переигрывают одни и те же сцены, пытаясь исправить все промахи и ошибки в пьесе. О тех, кто отчаянно гнет свою линию против хода сюжета.

Я краем уха слышал обсуждение планов, выдвигаемых моим отцом и его новыми друзьями. И у меня невольно возникало ощущение, что они тоже «танцуют на старый манер» и обращаются к моральным ценностям, не существующим в природе с тех времен, когда возводились эти мемориальные кресты, — да и тогда эти ценности сохранялись только в мечтах, сказаниях и сагах. То была скорее поэтическая мораль, оторванная от реальности.





Глава одиннадцатая




Весна по-настоящему заявила о себе облачками цветочной пыльцы и танцующими в небе стрижами. Птицы, пролетевшие миллион миль, чтобы свить здесь свои гнезда, теперь боролись с непостоянным, то жарким, то вдруг ледяным ветром, срывавшим с ясеней еще молодые соцветия. Стрижи были слишком легковесными, чтобы сопротивляться его резким порывам, как это делали чайки и вороны, но благодаря им я мог воспринимать ветер как разновидность моря. Мощные тугие волны накатывались на песчаные и лесистые берега, швыряя крохотных птиц на крутые утесы. Стрижи скользили по этим волнам и ныряли, рассекая незримую массу — которая могла им казаться ревущей и грохочущей не хуже любого океана на планете, — чтобы потом вынырнуть по другую сторону, глотнуть воздуха и взмыть на гребень. Они отлично знали свое дело. И они принесли нам настоящую Весну. Не ту Весну, что пробивается робкими зелеными побегами из еще мерзлой почвы, а Весну буйства красок, потоков света, вездесущих насекомых и таких долгожданных перелетных птиц, несомых к нам преобладающими юго-западными ветрами.

Когда тепло вполне установилось, ребята из каравана странников, ставшего лагерем неподалеку, поснимали рубашки и майки, оседлали кроссовые мотоциклы и начали гонять по окрестностям. Прицепив к багажникам клетки с ручными хорьками, они искали в полях и оврагах места с обилием кроличьих нор. Потом запускали в норы хорьков, и те возвращались на поверхность с трепыхающейся добычей — странникам на ужин.

Кэти нравилось за ними наблюдать. Она очень хотела попасть в их компанию, но подойти и попроситься не решалась. Вместо этого мы лишь подсматривали, прячась в канавах и за живыми изгородями. Это стало нашей игрой. Мы выслеживали их, как охотник выслеживает зверя. Мы смотрели, как они боролись сначала с непослушными хорьками, затем с пойманными кроликами. Никто лучше Папы не умел обращаться с животными, равно как и приканчивать их быстро и как можно менее болезненно. В действиях этих ребят было многовато крови, много лишней суеты и воплей. Как-то раз один из них — крупный рыжеволосый парень с торсом, больше покрытым веснушками, чем загаром, — был укушен кроликом и от боли поднял жуткий вой. Он, конечно, упустил кролика, который сделал несколько прыжков влево и вправо, а потом нырнул обратно в свою нору и был таков. Из его задних лап хлестала кровь, и я понял, что долго он все равно не протянет. Это уже никуда не годилось. Я подумал, что лучше бы ему угодить в папину ловушку и закончить свой жизненный путь в нашем мясном пироге, чем попасться такому неумехе и потом за несколько дней истечь кровью или же погибнуть от зубов лисицы, которая могла на запах крови сунуться в нору и сожрать его там вместе со всем кроличьим семейством.

Но мы все равно продолжали следить за этими парнями. Мы отмечали их особую манеру двигаться, их посадку на байках — слегка ссутулившись и широко растопырив локти, — когда они брались за руль и с ревом газовали на холостом ходу.

Мы так редко видели других людей, что с увлечением слушали даже самые обычные истории из их жизни; и, хотя я любил наблюдать за букашками и птицами, наблюдение за человеческими существами было не в пример интереснее.

После охоты на кроликов молодые странники садились на свои байки, стартовали, разбрызгивая колесами грязь, и уносились вдаль по тропам на поиски чего-то другого — уж не знаю, что они там еще искали. Мы могли идти за ними на шум, но, если они не делали новых остановок поблизости, слежка в этот день прекращалась. Нам приходилось ждать следующего раза, когда они выедут на охоту или устроят гонки по пересеченной местности. А в остальное время мы всегда могли понаблюдать за кроликами.



Однажды ночью я никак не мог уснуть, хотя был совершенно измотан — весь день проработал с Папой в роще. Спину ломило после взмахов тяжелым топором, которым я разделывал стволы поваленных Папой деревьев. Руки ныли после подъема толстых обрубков на колоду и последующей колки дров. Бедра горели после приседаний и подъемов с разными слишком тяжелыми для меня грузами, которые я перетаскивал на папин склад или в наш дом. Земля в роще была неровной, усеянной камнями, сломанными ветками и опавшей листвой в разной степени разложения. К этому добавлялась молодая поросль и толстые корни от мертвых старых пней. Ходьба по такой местности обернулась болью в лодыжках, а кожу саднило от соленого пота, почти непрерывно стекавшего по лицу на протяжении нескольких часов.

И тем не менее глаза мои не хотели слипаться; взгляд был таким же ясным, как утром и на протяжении всего этого дня, и мне до сих пор виделись пестрящий солнечными пятнами полог леса, колеблемая ветерком зелень и мой отец, методично обрубающий ветви, которые потом собирали мы с сестрой. А поскольку взгляд мой оставался живым и ясным, то такими же были и мысли. Всякий раз, когда мне казалось, что наконец-то подступает сон, его тотчас прогоняло очередное колоритное воспоминание о прошедшем дне. И вот так, между сном и бодрствованием, я провел почти два часа, а потом откинул одеяло и поднялся с постели. Сунул ноги в тапочки и через две внутренние двери прошел на кухню.

Там я обнаружил сестру, которая стояла перед окном и, отодвинув правой рукой край занавески, смотрела куда-то в ночь. Небо было темным, не считая тонкого серпа нарастающей Луны и Венеры над горизонтом, как будто сконцентрировавшей на себе лучи Солнца. Она казалась крупнее, чем я видел ее когда-либо прежде.

На столе обнаружился кувшин домашнего сидра. Кэти уже выпила примерно половину.

— Тоже встал, Дэнни?

Она крайне редко называла меня так. Головы она не поворачивала, но услышала, как я перешагнул порог и остановился, глядя за окно мимо нее.

Я сказал, что мне не спится, как и ей, судя по всему. Вслух удивился тому, что после дневных работ наши тела устали, но головы почему-то остаются свежими.

— Наверно, я просто слишком разозлена, чтобы спать, — сказала Кэти.

Это заявление меня поразило. И я поинтересовался, что могло ее так разозлить.

— Да я все время злюсь, Дэнни. А ты разве нет?

Я сказал, что вовсе нет. Я сказал, что вообще почти никогда не злюсь, а она в ответ повторила, что разозлена постоянно.

Она сказала, что иногда чувствует себя распадающейся на части. Как будто одна часть ее стоит обеими ногами на земле, а в то же время другая часть бежит вперед, прямо в ревущее пламя.

Я провел с ней еще часа два. Мы допили кувшин сидра, а потом прикончили еще один.

Когда она наконец согласилась отправиться в постель, я вернулся в свою комнату и заснул так быстро, что почти забыл события той ночи. Словно они были частью моего сна. Сна о пламени. Сказать по правде, в те дни я думал, что самым затяжным конфликтом в моей жизни будет тот самый, что я каждую ночь переживал во сне. Иногда мне казалось, что могу спать вечно. А иногда при возвращении из сна в реальный мир я чувствовал себя так, словно только что вылез из собственной кожи, подставляя дождю и ветру свою багровую ободранную плоть.






Глава двенадцатая




— Этот сраный ублюдок еще и выиграл в лотерею!

— Кто?

— Я о сраном ублюдке, который вчера выиграл в лотерею. Кажется, в «Евромиллионах»[6]. Не главный приз, но все равно куш неслабый. Он и без того миллионер, так еще и тут привалило.

Мы с Кэти стояли на парковке позади Рабочего клуба. Покрытие здесь не ремонтировали, наверно, уже лет сорок. Зимние морозы деформировали его до такой степени, что ям было больше, чем плоских участков, а крупные корявые куски асфальта, вывороченные и отброшенные в сторону, образовывали по периметру площадки нагромождения, похожие на обломки горгулий среди руин старинного собора. Некоторые ямы были настолько глубокими, что на их дне виднелся коренной грунт, лишь слегка подчерненный остатками гудрона. Когда-то здесь имелась белая разметка для паркующихся машин, но она давно уже исчезла без следа. И все вокруг было усеяно бело-серыми засохшими плевками жевательных резинок.

Утренняя дымка висела на уровне наших коленей. Прогноз на этот день обещал тепло, но сейчас, сразу после рассвета, было холодно и тускло, солнечные лучи увязли в облаках на горизонте.

— Долбаные «Евромиллионы»!

Тут по утрам собирались мужчины, искавшие работу, каковой, вообще-то, было кот наплакал. Уже лет двадцать, а то и больше, в этих краях царила депрессия. Имелась парочка товарных складов, где можно было подзаработать погрузкой ящиков в фургоны. Перед Рождеством ящиков и фургонов бывало больше обычного, но даже тогда их не хватало на всех безработных. Женщинам еще кое-где предлагались вакансии: парикмахерами, нянями, продавщицами, уборщицами или помощниками учителей, при наличии подходящего образования. Но если вы были мужчиной и хотели устроиться грузчиком или сезонным рабочим на ферму, вы приходили на этот самый пятачок. Подъезжал грузовик и увозил вас в поля или в какое-нибудь хранилище, где комбайны вываливали на пол для сортировки содержимое своих бункеров: сахарную свеклу, или репу, или картофель. В этот день заявка была на картофель, и мужчины сразу прикинули, что их повезут на ферму «Санрайз» — корячиться на сраного ублюдочного фермера, который только что сорвал куш в лотерее.

— По крайней мере, он дает нам отгулы, когда нужно отмечаться в бюро, — сказал кто-то.

— И даже отвозит нас туда, если рискуем опоздать, — добавил другой.

— А ты думаешь, он ради тебя старается? Черта с два! Если ты получаешь пособие, он может платить тебе по минимуму. Сунет десятку в конце дня — и все дела, типа подкинул карманных деньжат.

— Так и есть. А если будешь возникать, он мигом на тебя настучит. Приедет в бюро и заявит, что ты у него работаешь, покажет пару бумаженций, которые якобы выписывает тебе регулярно. Расчетные листы и все такое. Ты этих бумажек в жизни не видел, и вдруг они тут как тут, и ты уже виновен в незаконном получении пособия, в неуплате налогов и хрен поймешь в чем еще. Так оно вышло с Джонно.

— И с Тони так вышло.

— И с Крисом, и с другими.

— Ублюдок!

— Сраный ублюдок!

— Кусок дерьма!

Стало быть, фермер был ублюдком. Как и большинство других фермеров, по мнению работяг, но этот ублюдок был хуже всех, потому что он выиграл в лотерею, и без того уже будучи миллионером. Он был везучим ублюдком. «Евромиллионы». Или моментальная лотерея.

Мы с Кэти походили на два серых каменных столбика, торчавших чуть в стороне от этой группы. Работяги почти не обращали на нас внимания. Они сгрудились в центре парковки, а мы стояли на ее краю, но все же достаточно близко, чтобы слышать разговор. У нас был термос с горячим кофе, и я прихлебывал его из бело-голубой эмалированной кружки, а Кэти пила из термосной крышечки.

Сортировка картофеля на ферме «Санрайз». Такова была работа на сегодня. Скоро приедет фургон, который довезет нас до места назначения. И там высадит. А в конце дня подберет нас на том же месте и высадит здесь.

Кэти нервничала. Я судил об этом по тому, как она сжимала крышку термоса. И по дрожанию ее тонких полупрозрачных век на холодном воздухе. Ее глаза были так же чувствительны, как ее кожа, не выносившая холода. И чувствительность их возрастала в те минуты, когда ей было страшно. Обычно при появлении какой-то конкретной угрозы Кэти встречала ее с широко распахнутыми глазами и не закрывала их, пока ситуация не разрешалась тем или иным образом. А в этот день страх кругами курсировал по всему ее телу, как заяц по пшеничному жнивью. Я это видел. Она вся как бы ощетинилась.

У меня тоже тряслись поджилки. Ферма «Санрайз» принадлежала миллионеру, на днях сорвавшему куш в лотерее, и он носил фамилию Коксвейн. Да, тот самый Коксвейн, из которого Папа вытряс деньги для Питера. Точнее, вытряс его должок Питеру. Тот самый Коксвейн, которого Папа чуть не забил до смерти на стоянке у игорного заведения. Коксвейн был одним из приятелей Прайса. Эта земля, как и все угодья по соседству, принадлежала Прайсу, а Коксвейн держал на ней ферму, нанимал безработных всего за десятку в день, а если они возмущались, доносил в службу занятости, и смутьянов лишали пособия.

Мы с Кэти прибыли сюда, чтобы выяснить обстановку на месте. Такие инструкции дал нам Папа. А саму идею подкинул Юарт.

Мы должны были покрутиться на ферме, поболтать с работниками и разузнать как можно больше о Коксвейне. Если удастся найти что-то на Прайса, тем лучше, хотя Папа сомневался, что кто-то будет болтать о нем. Поденщики на фермах даже не ведали, кто реально владеет этой землей, кто управляет издали этими управляющими, какие деньги здесь крутятся и какая доля прибылей уходит на оплату их труда. Они просто сортировали овощи и получали немножко наличных, чтобы потом пропустить пинту-другую пива и купить курево в магазинчике на углу.

Мы допивали кофе, когда появился фургон. Кэти взяла у меня кружку и выплеснула на землю осадок. Потом убрала ее вместе с термосом в свой рюкзачок, где лежал еще и пакет сэндвичей.

Из-за руля выбрался мужчина с большими рыхлыми усами неопределенного цвета и папкой-планшетом в руке. Работяги — и мы с Кэти вслед за ними — неспешно приблизились и обступили его полукольцом. Все держали руки в карманах курток, застегнутых под самое горло. Мужчина провел перекличку, помечая в планшете имена, обладатели коих один за другим залезали в фургон.

Тут бригадир заметил меня и сестру:

— Это еще что такое?

Кэти шагнула вперед:

— Мы пришли, чтобы работать. Как и все остальные.

— А сколько вам лет?

Кэти пожала плечами:

— Какая разница?

— Я задал вопрос, ты его слышала? Сколько тебе лет?