Фабрика 17

#34.




Убежденность Коренева в виновности Вани достигла уровня уверенности в том, что солнце поднимается на востоке. В россказни Владимира Анатольевича он не поверил, зато общение с Директором больше не казалось обычным сновидением. Если сон – не сон, а чистая правда, путь из фабрики ему заказан.

Коренев остаток празднеств провел на лежаке в депрессии и раздумьях под звуки громкоговорителя, перечислявшего основные вехи в истории предприятия и пророчившего столетия непрерывного развития и улучшения. У него не оставалось сомнений в необходимости побега – не может человек безо всяких причин быть заперт в четырех стенах. Вопиющее безобразие, нарушение закона, за которое он натравит на руководство фабрики полицию! Пусть разберутся!

Он припомнил прошлую жизнь на большой земле и помрачнел. Не нужно заблуждаться, никто ему не поможет и ни с кем разбираться не станет. Руководство откупится, а его самого сделают виноватым и сдерут неустойку за нарушение сроков договора. Как ни крути, а права существуют исключительно на бумаге.

Бригадир занемог – торжественный парад на холодном воздухе не прошел даром. Он кашлял до рвоты и кутался в теплый ватник. В таком режиме его хватило до обеда. Затем не выдержал, оставил Кореневу огромную стопку чертежей и отправился лечить простуду алкогольными компрессами и спиртовыми растираниями водкой с перцем.

Коренев и сам ощущал легкое недомогание, но не обращал на него внимания, поглощенный идеей побега. Пачка чертежей пришлась кстати – калькирование занимало руки, пока шестеренки подбирали самое эффективное решение. Ответ должен быть простым, но гениальным.

Он увлекся, и счет чертежей пошел на десятки. Большое количество повторений автоматизировало движения, а увлеченность планом побега оставляла руки под контролем спинного мозга – они работали сами и даже бессознательно подправляли ошибки в тринадцатиричной системе счисления.

На третий день самостоятельной работы сделал перерыв и отправился в медпункт, где Алина заступала на ночное дежурство.

– Привет! – сказала она грустно. – Я тебя на параде видела! Ты так кричал, что пришлось приостановить съемку и повторить шествие.

Она говорила без упрека и возмущений, просто информировала, пребывая в меланхолическом настроении.

– Встретил старого знакомого, который меня завел на фабрику и бросил здесь, – пояснил он. – И попытался его догнать.

– Получилось? – она подняла на него огромные, полные жалости глаза.

– Почти, – махнул рукой. – Он ничем мне помочь не смог, за ним стоят серьезные люди.

Алина покачала головой, словно не верила.

– Ты сам себя сюда завел, – прошептала она, заполняя карточки. – Но боишься признать.

– Не мели ерунды, меня затащили обманом, посулили деньги, а я, дурак, повелся на круглую сумму! – сказал он с досадой. – Бесплатный сыр бывает исключительно в мышеловке, как я не сообразил.

Алина мелким почерком, не похожим на размашистые каракули врачей, заполняла карточки больных. Общение с Кореневым не мешало ей заниматься работой. Его это нервировало, он хотел полного внимания. Схватил ее за руки и сказал:

– Я отсюда сбегу! Перемахну через забор, отобьюсь от Ильича, совершу подкоп, но не останусь ни одной лишней минуты! – заявил он и призвал Алину поддержать его в благородном начинании.

Вопреки его ожиданиям, она не обрадовалась, а наоборот, огорчилась еще сильнее. Тогда он решил, что она опечалена его скорым отъездом и поспешил добавить:

– И хочу взять тебя с собой!

Она приоткрыла рот, чтобы возразить, но он приложил указательный палец к ее губам и сказал:

– Отказ не принимается! Я все продумал до мелочей и без тебя не уйду.

К его удивлению, Алина уронила голову в ладони и со всхлипываниями зарыдала, ее худые плечи дрожали в такт с локтями, упиравшимися в наполовину заполненные карточки. Он растерялся, потому что такой реакции не ожидал. Крики, споры, возражения, твердый отказ, но слезы?.. Это выходило за пределы его разумения. Он опустил руки на ее вздрагивающие плечи и пробормотал:

– Алиша, ты чего? Не реви, дурочка, все ж хорошо будет…

Так они и стояли. Коренев не пытался утешать, а лишь стоял позади Алины и прижимал к себе ее дрожащее тело. Наконец, она вдоволь нарыдалась и сказала:

– Я замужем. Мы с мужем живем в фабричном общежитии.

Его словно обухом по голове ударили. Такого подвоха он не ожидал, причем от единственного человека на фабрики, которому безоговорочно верил.

– Как же так?!!

Он с брезгливостью отступил на два шага, словно Алина из симпатичной медсестры в мгновение ока обратилась в холодную скользкую рыбу из океанских глубин. Он с самого начала решил, что она свободна, а она ни разу его не остановила.

– Ну… Это… – бормотал растерянно. – Давай вместе сбежим, я – с фабрики, ты – от мужа. Ты же его не любишь, наверное.

– Люблю, – заявила Алина и вытерла белым рукавом слезы. От туши остался грязный след на щеке. – Очень! Больше жизни!

– Тогда… – он запутался. Не доверяя ставшим ватными ногам, упал на стул. – А как же мы?

Алина поглядела на него и сказала:

– Ты хороший глубоко внутри, но никто не видит, все считают зверем. Мне стало тебя жалко, и я решила облегчить твои страдания, хоть и рисковала семьей и работой. Но нам ничего не светит, нас найдут, разлучат, меня уволят, а тебя вернут сюда, но станет хуже. Я не хочу портить судьбу ни тебе, ни себе…

Он выслушивал, не проронив ни звука, но единственно, что вынес из ее слов – с ним возились из сострадания. Не по причине смазливого лица, забавных шуток, романтического настроения, а из банальной унизительной жалости. Как бывает жалко голодного кота или бездомного пса.

Алина смотрела на него, словно того собирались казнить, а президент трижды отказал в помиловании. Коренева ее сочувственный взгляд и вовсе взбесил, он не мог понять, как это возможно? зачем людям говорить о нем такие гадости? Им доставляет удовольствие унижать его? принимать за него решения? заключать в четырех стенах? лишать смысла бытия? Любить из жалости?!


В его душе вскипало праведное негодование. Алина бормотала, постоянно всхлипывала и бесконечно повторяла, как заведенная:

– Прости, прости, прости…

Ему стало противно до невозможности. Он вышел из медпункта, оглушительно хлопнув дверью и оставив Алину рыдать над карточками больных при желтом свете настольной лампы.

Уличный морозный воздух отрезвляюще холодил. Отойдя на добрую сотню метров, подумал, что неплохо было бы вернуться и извиниться. Он повернулся и даже сделал шаг к медпункту, но в голову топором ударила мысль «Да пошла она, мать Тереза нашлась!», и он решительно направился к вагончику, чтобы рефлексировать остаток вечера о природе женской жалости. Долго отмывал руки куском пемзы, словно с кожей пытался отделаться от налипшей грязи обмана, а потом рухнул на лежак и задремал в одежде.

На следующее утро проснулся от заунывного крика. Кто-то голосил, и сердце сжималось от тревожного предчувствия.

– Алина! – крикнул Коренев, пронзенный мрачной догадкой. Отбросил тонкое одеяло и выскочил из вагончика, едва не сбив с ног бригадира, протянувшего руку к замку.

– Здравствуйте! Выздоровели?

Вместо ответа бригадир неопределенно покрутил пальцами – дескать, получше, но еще не совсем оклемался.

– Вы ничего подозрительного не слыхали?

Бригадир ничего не слышал. Коренев бросился к медпункту. Он побежал со всех ног, но потом опомнился и пошел быстрым шагом. Прошел мимо пары работников – мужчины и женщины. Они перешептывались, и кусок беседы долетел до Коренева.

– Такая милая девушка была, всегда помогала, когда ни зайдешь…

– Знаю, как ты к ней ходил, чтобы глазки построить!

– Наглая ложь! У меня давление высокое, скачет по сто раз на дню, вот я и…

– Известно, что у тебя скачет, – отрезала женщина.

– Да не заводись! Тебе девчонку не жалко?

– Ну… жалко, конечно, – ответила она неуверенно. – Молодая, сегодня у нее именины. И девочка осталась маленькая, четыре годика всего.

Коренева кинуло в холод, в жар, затем и вовсе закружилась голова. Он замедлил шаг и к медпункту подходил, еле волоча ноги.

Готовый к самому худшему, не удивился, увидев карету скорой помощи, милицейский бобик и сотню зевак, которых не мог разогнать отряд из четырех правоохранителей.

– Разойдитесь по рабочим местам! – раздавался призывный клич, но никто расходиться не желал, толпились и обсуждали подробности:

– Говорят, ее скальпелем зарезали.

– И язык вырвали, кровищи, точно у нас в деревне на скотобойне. Ты видал, как корову забивают? То-то же.

– И в глаз иглой от шприца ткнули! Так с торчащим шприцом и сидела, когда ее утром нашли.

– Придумки и наглая ложь! Не было такого!

– Тебе откуда знать?

– Сама видела!

– Не бреши!

– Брешут собаки в твоей деревне, когда кости на скотобойне выпрашивают.

– Что ж вы, бабы, такие вредные…

– Поумничай мне, без борща останешься.

Коренев не стал слушать треп и пересуды, развернулся, вышел из толпы зевак и побрел к вагончику.

Третье убийство не может быть случайностью. Кто-то с особой жестокостью уничтожает близких к нему людей, подбирается все ближе и намекает Кореневу, что он игрушка в чужих руках и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Нина Григорьевна, Дедуля, Алина…

Он представил ее рыжие волосы, разметавшиеся на подушке, и сердце защемило с новой силой.

– Че бледный такой? На тебе лица нет, – сказал бригадир.

– Нездоровится.

– Опять животом маешься? Столовая не проходит бесследно, она еще аукнется язвой.

Коренев взялся за чертежи, но трясущимися руками не мог провести прямой линии, а уж циркулем и вовсе укололся до крови и решил отложить в сторону, пока не выколол глаз. Застонал от бессилья и невозможности покинуть беспросветный абсурд, в котором оказался.

– Совсем плохо, что ль? Ты ляг, отдохни. У меня активированный уголь где-то был, выпьешь, полегчает, – испереживался бригадир, видя дрожащие пальцы Коренева. – Приляг, потерпи, а в медпункт не ходи, им не до тебя, там медсестру убили.

Коренев застонал и скрутился в три погибели на лежаке.