Фантазерка

Марина хлопала глазами, безуспешно пытаясь понять логику последних слов Лены.

Пыхтя, Лена выволокла на середину комнату предпоследнюю коробку. Сверху лежали две большие деревянные шкатулки, но заветной среди них не было. В шкатулках покоилась бижутерия: бусы, клипсы, колье, браслеты — пластиковые, мутные от времени, точно жирные, медные под золото, алюминиевые под серебро, с тусклыми пыльным камнями. В детстве Марина обожала играть с мамиными украшениями. До сих пор хранит их, пополняя запас собственными списанными бирюльками, — для дочери, предвкушая удовольствие, которое испытает малышка, когда придет интерес к «драгоценностям». Но из наследства Эмилии взять что-либо Марина не захотела. Даже продезинфицированные, эти вещи, как из могилы вытащенные, будут вызывать брезгливость.

– Вдруг, — ковыряясь в шкатулках, предположила Лена, — что-нибудь настоящее тут завалялось?

– Сомнительно. Женщина, которая в подобных количествах покупала изделия самоварного золота, вряд ли обладала настоящим. Если и обладала, то наверняка рассталась с ценностями в трудные времена. А потом сублимировала на подделках, ведь любовь к украшениям осталась. Папа, помню, шутил, говорил маме: «Твоя родительница обвешивается таким количеством металла, что ей надо держаться подальше от магнитов». Я запомнила фразу, потому что не могла понять в ней сразу двух вещей: кто такая «родительница» и что магнит делает с металлами.

Под шкатулками лежали альбомы с фотографиями. Впервые за три часа раскопок Марина и Лена ахнули от восхищения. Они брали в руки старинные альбомы с обложками, как у музейных фолиантов, испытывали неожиданный трепет. Ну что альбом? У них самих фотоальбомов за недолгую жизнь накопилось немало. В простых глянцевых обложках, где, запаянные в пластик, красовались цветы и пейзажи. А тут! Сафьян, шелк, серебряное тиснение, ажурные застежки по краю. Открывались альбомы с треском-хрустом, будто вздыхали. Листы — толстенный картон — проложены папиросной бумагой, которая, в свою очередь переворачиваемая, тоненько шелестит, как жалуется.

– Стул и трон, — шепотом сказала Марина.

– Чего? — так же тихо переспросила Лена.

– Местом для сидения может быть и простой стул, и табурет. А можно восседать на троне.

– При чем тут цари-короли? Эмилины альбомы? — Лена с благоговением взяла в руки очередной.

– Образное сравнение. В прошлом веке к фотографиям относились как к произведению искусства. А мы теперь — как к фиксации момента во времени и пространстве.

– Про прошлый век — точно! Вы с Антошкой чисто из дворян. Я их позову.

Лена выскочила из комнаты, влетела на веранду, где полдничали, подкреплялись блинчиками мужчины и дети:

– Баба Катя, за детьми посмотрите? Антон! Ты хотел знать историю своего рода? Иди, любуйся. Там твои предки с царями на тронах вась-вась.

– Где? — подавился блином Антон.

Но жена не удосужила его ответом, еще раз спросила бабу Катю:

– Детей на вас оставим?

Баба Катя ответила совершенно не свойственным ей утверждением. Очевидно, сказались разговоры, которые вели при ней Андрей и Антон:

– Реально! — Испугалась слова, которое часто повторялось в диалоге Антона и Андрея и выскочило против ее воли. Поправилась понятно: — Посмотрю за маленькими. Блинчики доедят, на веранде с игрушками расположу.

– Правильно, — с ходу поняли друг друга баба Катя и Лена.

– На улицу не выпускайте, там их не поймаешь. Чего расселись? — другим голосом спросила Лена мужчин, помня о новой политике. — Идите, припадайте к историческим корням.

Не поняв ни слова, Антон и Андрей потянулись за Леной.

В комнате возвышались холмики старого барахла, валялись раскрытые чемоданы и пустые коробки. Марина сидела на корточках у окна. При их появлении встала и протянула Андрею альбом:

– Только посмотри!

Он первым делом захлопнул альбом, смяв папиросную прокладку, жалобно хрустнувшую, посмотрел на обложку, присвистнул. Потом открыл на странице, которую держала пальцем жена, не отпуская альбом из своих рук.

– Видишь? — спросила Марина.

Среди изображений, под которыми стояли даты позапрошлого века, выглядевшие не как фото, а литографиями, произведениями художника, была одна — женщина в старинном платье, с тонкой талией и лицом очень похожая на Марину.

– Кто это? — спросил Андрей.

– Понятия не имею.

– Так мы из благородных, — перелистывая альбом, подсунутый женой, сказал Антон. — «Балгей» — прочитал он. — Мы из немцев или прибалтов?

– Это скорее название фотоателье, — заглянул ему через плечо Андрей. — Фамилия хозяина Балгей и адрес: угол Караванной и Большой Итальянской, дома восемнадцать — тридцать семь, Санкт-Петербург. Под другими фото тоже оттиски фотомастерских.

Какое-то время они молча листали альбомы.

Пожелтевшие снимки, особенно дореволюционные, были прекрасны. Мужские военные персонажи стояли, придерживая одной рукой саблю на боку, другой опираясь на высокую подставку, штатские сидели в резных креслах и по серьезной значимости облика тянули на министров. Женщины — как на подбор красавицы. Их портреты в овале, окруженном легкой дымкой, можно было рассматривать часами. На групповых семейных фото наряженные дети разных возрастов на коленях у родителей казались настолько спокойными, что не верилось, будто они способны носиться и шкодить, как обычные.

Потом пошли снимки белогвардейцев и красноармейцев и народа попроще — мужчин в ватниках, женщин в скромных юбках-блузках с косынками на головах. Появились фото не из ателье, а сделанные на улице, в каких-то учреждениях. Далее шли довоенные и послевоенные снимки. С трудом опознали Эмилию — худенькую брюнетку, снимавшуюся то с одним, то с другим военным.

– Кто из них ваш дедушка? — спросила Лена.

– Не знаю, — огрызнулся Антон.

Как и на Марину, фото действовали на него удручающе.

– У меня такое чувство, что я виновата перед всеми этими умершими людьми, — сказала Марина. — Они наши предки, а мы даже имен не знаем.


– Спасибо Эмилии! — злился Антон. — Сделала нас Иванами, родства не помнящими.

– Мы и не стремились помнить, — справедливо заметила Марина. — Про деда знаем только, что погиб на войне, твоему отцу было три года, а мама и вовсе родилась, когда он на фронт ушел. Вот, смотрите, Эмилия с детьми. Это, наверное, и есть наши родители.

«Которые также не стремились сохранить родовую память, — подумала Марина. — Даже своих детских фото у нее не попросили, не забрали».

– Мне только сейчас пришло в голову, — сказал Антон, — что я никогда не видел снимков отца в детстве. Его фотоархив начинался со студенчества, то есть когда он от бабули, от Эмилии уехал.

– Они хотели порвать с бабушкой и порвали, — кивнула Марина.

– Значит, заслужила, — нахмурился Антон.

Он испытывал досаду на отца, лишившего его благородных и знатных предков, отрезавшего ему семейные корни.

– Это как же надо с детьми обходиться, чтобы они родную мать вычеркнули? — Лена почувствовала настроение мужа и подсказывала ему мотив для оправдания поведения отца.

– Мы не должны осуждать наших родителей, — проглотила слезы Марина.

– Но и простить их нельзя, — поджал губы Антон. — Надо было нам дать шанс самим разобраться, хотим ли мы иметь предков или не хотим.

– У нас был шанс в виде Эмилии, — напомнил Андрей.

«У нас», — повторила мысленно Марина и простила мужу все надуманные обиды.

– А мы шпыняли старуху, — продолжал Андрей, — куском хлеба попрекали. Кому-нибудь пришло в голову попросить ее фотографии показать? Сами виноваты, и нечего на покойников вину перекладывать. Кажется, сейчас получите ответ на некоторые вопросы.

Пока Марина и Антон сокрушались над потерянной памятью поколений, Андрей открыл последнюю коробку. Там были письма. Стопки писем, перетянутых резинками для трусов. Узлы резинок были небрежными, с длинными облохматившимися концами. Только одна тонюсенькая стопочка крест-накрест перевязана красной атласной лентой, сверху бантик. Андрей, дернул за бантик. Всего два-три листка. Он молча их прочитал.

Вслух прокомментировал:

– Надо полагать, это письмо вашего деда с фронта. Слушайте. «Дорогая Марусенька! У меня буквально минута, чтобы написать тебе, и никакой уверенности, что письмо дойдет . — Далее по-французски, — а ля гер комо а ля гер . На войне как на войне, — перевел Андрей, — все что могу сказать о нынешнем своем положении. Но даже трудности ля гер не могут заслонить от меня тревоги о тебе, родная. Ты создана, чтобы украшать мир, а не растить детей, терпеть лихолетье. Царить, а не выживать. Ты — уникальный цветок, женщина-праздник, родившаяся не в свое время. Соловушка! Я думал взять на себя пошлые бытовые… Все, зовут, нужно заканчивать. Прощай, любимая! Твой рыцарь Антон. Я не дослужил тебе, потому что иной долг…» На этом обрывается. Письмо Эмилия, в прошлом Маруся, получила. А следом — похоронку. Вот — на бланке. Оказывается, похоронка на самом деле правильно называется «извещение». Смотрите.

Андрей передал ребятам небольшой пожелтевший типографский бланк, от руки заполненный фиолетовыми чернилами, нисколько не выцветшими. Марина, Антон, Лена брали похоронку, по очереди читали. Они не смогли бы описать чувство, которое вызывала эта официальная бумага, когда-то наверняка принесшая взрыв горя, да и теперь кровь стыла от сознания казенной бездушности военной машины: заранее напечатали бланки, потом вписали фамилии погибших — соблюли формальность.

Хотя проблеск торжественной скорби имелся и в этом документе. В верхнем левом углу стершийся штамп, можно прочитать только «…военный комиссариат». Посередине жирно: «Извещение». Ниже с новой строчки «Ваш» и длинный прочерк, под которым в скобках: «муж, сын, брат, воинское звание». На этой строчке чернилами написано: Муж, комдив. Под следующей строчкой: «фамилия, имя, отчество», на строчке: Ипатов Владимир Иванович . Далее строчка «уроженец», под ней: «область, район, деревня и село», значилось: город Москва . С новой строчки с маленькой буквы текст: «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество» — прочерк, под ним: «убит, ранен и умер от ран», над ним: Убит в боях за Троицк. 20 июля 1941 года . Последняя строка с прочерком: «похоронен», внизу в скобках: «место захоронения». Эта строка пустовала. Ниже с красной строки текст: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941 г.). Смазанная печать и две подписи — военного комиссара и начальника штаба.

– Теперь вы знаете, — сказал Андрей, — что вашего деда звали Ипатовым Владимиром Ивановичем, что он родился в Москве и командовал дивизией.

– Видела ли мама эту похоронку? — задумчиво спросила Марина.

– А мой отец? — повторил вопрос Антон.

– Не думаю, — ответил Андрей. — Здесь еще одно письмо. Как я понимаю, писала Эмилия, она же Мария Ипатова. Адресовано погибшему мужу. Не удивляйтесь. Сейчас прочту, и вы все поймете. Только будьте готовы, что это… — Андрей запнулся, не находя слов. — Эмилия была все-таки не от мира сего.

– Да читай же! — поторопила Лена.

– Психоанализ отдыхает или, напротив, такая личность, как ваша бабушка, стала бы любимой пациенткой…

– Андрей! — перебила Марина, — Читай, не томи!

– Слушайте. «Здравствуй, Владимир! Не Вока, не Заяц, а — Владимир! Потому что ты умер! Предал меня! Бросил! — после каждого предложения восклицательные знаки. — Как ты мог? Зачем обещал хранить меня вечно? Зачем не согласился остаться в штабе, ведь тебе предлагали? — теперь сплошные вопросительные знаки. И следы размытые, видно, плакала. — Я проклинаю тебя, как предателя. И детей твоих. Один, мальчик, вечно больной и в соплях. А девочка в моем животе, я знаю, это девочка, ворочается и бьется. Из-за нее поднялась диафрагма, и теперь мой голос звучит утробно. Зачем мне дети? Это ты уговорил меня. Уговорил и бессовестно бросил. Зачем эта война, зачем ты ушел на нее? Ты поставил какие-то пустые идеи выше моего счастья. Ты украл у меня счастье. Ненавижу тебя! Вырву из сердца навсегда, чтобы не истекло оно кровью. Забуду навсегда, и дети твои не будут знать имени твоего. И черты твои на их лицах будут вызывать у меня ненависть…»

– О, ужас! — пробормотала Лена. — Она свихнулась от горя.

– Так и не развихнулась, — хрипло сказал Антон.

– Андрей, — спросила Марина, у которой дрожали губы, — это все?

– Нет, здесь пропуск, чернила немного отличаются. Видно, писала позже или на другой день. Ребята! Держите себя в руках. Это не для слабонервных. — «Владимир! Ты гниешь в земле, или валяешься на поверхности непогребенный, изуродованный. Твое тело, на котором нет точки, которую я бы не целовала, рвут дикие волки. Твои глаза, которые лили слезы, глядя на меня, теперь выклевали птицы. Так тебе и надо, предатель! А я буду жить дальше! Порхать и царить, вот только разрешусь от бремени, от этой противной твоей дочки. Ты говорил, что таких, как я, — одна на миллион. Ошибаешься, я — единственная! Ваша политика, революции, войны, нищета, убогость, рабский труд — плебейская мерзость. Я лучше умру, чем надену серую рабоче-крестьянскую робу. Умереть! Вовка! — зачеркнуто, поверху: — Владимир! Мысли о спасительной смерти не оставляют меня с той минуты, как получила твою похоронку. Когда я прочитала это отвратительное казенное извещение, ругалась как сапожник, обзывала тебя последними словами. Няня сына смотрела на меня, как на умалишенную. О, как славно было бы сойти с ума! Равнодушно принимать и удары судьбы, и мелкие уколы. Но не надейся увидеть меня в роли городской сумасшедшей! Нет! Назло, назло, назло…» Семь раз, — пересчитал Андрей, — повторила «назло». — Назло тебе я проживу блестящую жизнь. Я пожертвую всем, я не стану признавать никаких моральных запретов, я была принцессой и останусь первой из первых!» Все, ребята, письмо окончено. Елки-моталки!

Они молчали несколько минут, не находя слов, чтобы прокомментировать послание, высказать свои чувства. Эмилия заслуживала осуждения, но ее было жаль. Хрупкая и железобетонная одновременно, она не поддавалась привычным меркам и оценкам.

– Лабораторная мышь, — нарушил молчание Андрей.

– Что? — не поняла Марина.

– Лабораторные мыши — это искусственно выведенные генетически чистые особи, необходимые для опытов, но в природе не встречающиеся. Эмилия была генетически чистой женщиной-игрушкой, без примесей материнства, сострадания, самоотверженности и преданности. Она желала порхать, царить, получать цветы вагонами и только.

– Я бы тебя попросил, — сквозь зубы проговорил Антон, — поаккуратнее выражаться о моей бабке!

– Ничего личного! — развел руки Андрей. — Моя жена, к счастью, пошла не в бабушку.

– А мне завидно! — вдруг выпалила Лена. — Я уже Маринке говорила. Эмилия — как комета по небу. А я — просто булыжник, который по дороге катится.

– Здрасьте! — возмутился Антон, только что защищавший бабушку. — Да если бы ты хоть наполовину, хоть на десятую часть была Эмилией, я не женился бы на тебе никогда.