Где наша не пропадала

Потом они целую ночь шарашились втроем по поселку, бутылку искали, чтобы мировую выпить. Да не так-то просто в те годы было найти выпивку среди ночи – не Венгрия. Пришлось мириться насухую. А что делать? Братья все-таки. Родная кровь.



Обычная, в общем, история, но дальше случилась интересная закавыка. Юрку Санина по осени должны были забрать в армию, но врачи нашли какую-то болезнь, и он получил отсрочку на год, потом на второй. В конце концов забрили, но именно с теми парнями, которым перед дембелем досталось побывать в Чехословакии. Одному брату Будапешт, другому – Прага. А говорят, что судьба с завязанными глазами ходит.





Военные




Торф, если его не трогать, сам по себе не загорится. Человек, впрочем, тоже. Самовозгорается неправильно убранный торф, когда его собирают в караваны непросушенным. Но сказать легко, а выполнить план трудно, особенно при капризной погоде. Кто не рискует, тот не получает премию. Вечная наша надежда на авось. Гнали, гнали, гребли, гребли. План перевыполнили, начальство прогрессивку подсчитывает – два пишем, семь в уме. А караваны убранного торфа возьми и задымись. Природу не обманешь.

Пожар – зрелище страшное. Однако, помню, возвращались со второго поселка ночью. Ветер задурил, и там, где узкоколейка вдоль разработок тянется, видно, как с гребня каравана искры в небо летят. Зима стояла: черное небо, белый снег и фонтаны искр. Прилипли к окнам – любуемся. Ни фейерверков, ни салютов, ни, тем более, извержения вулканов ни разу не видели, а тут такая бесплатная красотища. Любо-дорого, особенно если смотришь из вагона, он хоть и не отапливается, но ковыляет в сторону дома, и железная крыша над головой. Послевоенным пацанам любая пиротехника в радость.

Но эти пожары начались в августе. Говорю же, на перевыполнение плана по добыче замахнулись. В конторе переполох – премия «горит». С утра и до темна толкутся на болоте, зная, что платить за это никто не будет – рабочий день ненормированный, у трактористов сверхурочные капают, но большой радости от таких денег не бывает – нормальные люди, понимают, что деньги все-таки пахнут.

Областные чины прикатили. Москва круглые сутки на проводе. А пожар ярится и ширится. Если говорят, что аппетит приходит во время еды, так это в первую очередь об огне. Ненасытный, жрет все, до чего дотянется.

Московские власти, наверное, тоже перепугались, прислали роту курсантов. Не кремлевских, разумеется, а из какого-то заштатного пехотного училища. Прибыли они, когда с пожаром понемногу справляться стали. Не победили, но перелом уже наступил. Разделили их на две группы. Ударную часть отправили на второй поселок, там площади больше и ситуация тяжелее, а у нас оставили шесть человек, неполное отделение. Расквартировали их в школьном спортзале. А там и клуб рядом, и танцплощадка. Аврал авралом, а кровушка-то молодая. Днем работа, вечером охота. Если на погляд, парнишки прибыли ничем не примечательные, но девушки приезжих любят, а военных – тем более. Без пяти минут офицеры все-таки. Об иностранных принцах на белых мерседесах в те годы еще не мечтали. Курсантики не успели устроиться, а наши красавицы уже напевают: «…что-то мне, подружки, дома не сидится…» Так ладно бы Томка Шуваева с Люськой Парамоновой, которые после седьмого класса работать пошли и быстренько, так сказать, повзрослели. Эти злых языков уже отбоялись. Но и отличницы осмелели. Принарядились. Моционы совершают. Дойдут до клуба, постоят и обратно медленными шажочками. Дамская разведка отличается от военной тем, что не прячется, а наоборот, делает все, чтобы ее быстрее обнаружили. Чем заметнее маскхалат, тем лучше. Два-три раза прогулялись мимо окон, и курсанты услышали команду: «Подъем!» Сначала один самый смелый и языкастый подошел поинтересоваться, нет ли поблизости пруда, в котором можно поплавать и понырять, а потом и подкрепление прибыло. Недели не прошло, а уже и парочки сформировались. Нашим парням такой блицкриг, сами понимаете, понравиться не мог. Хорошо еще обошлось без того, что чья-то подружка загуляла с военным. Им и свободных девушек хватило. Были, конечно, тайные воздыхатели, но если раньше боялись чувства открыть, то теперь и подавно помалкивали. Конкретно обиженных вроде и не было, но общее недовольство шипело и булькало. Особенно нервничал Витька Евдонов. У него, кстати, имелась постоянная подружка, Райка Селиванова. Пусть и не красавица, но голос не хуже, чем у настоящей артистки. А он не только на гитаре бренчал, его и в футбол за взрослую команду выпускали. Короче, завидовать нужды не было. Но соседка его задружила с курсантиком, и ему это почему-то сильно не понравилось. Начал народ мутить, дескать, негоже своих девушек чужакам уступать. Чего взъелся? Но с другой стороны – ходила недотрога, получала свои пятерки и четверки, две главы из Онегина знала наизусть, вот и зубрила бы третью главу, коли такая правильная. Может, он так думал? А может, и сам ее в личный резерв зачислил? Хитрый портной с запасом кроит. Райка уже приелась, а тут нецелованная отличница с ямочками на щеках. Он даже Томку Шуваеву к военным приревновал. За год до их приезда, пока еще с певуньей не закрутил, хвастался, что водил ее в кусты за линией, побаловался, дескать, и бросил. Правда, не мешало бы спросить, кто с кем баловался и кто кого бросил. Томка через неделю с вратарем из взрослой команды загуляла. И он не возникал, потому что свой, поселковский. А военному нельзя. Кстати, Томка жила от него через дом. И тот курсант, который у них заводилой был, не побрезговал воспользоваться ее добротой. Ушлый парень. Звездами любовался с пионервожатой, а после романтического свидания, уже разогретый, пробирался к Томке и уводил к себе в спортзал, там закутков много, есть где уединиться и кувыркаться на матах не так жестко. Кривые тропы пересекаются чаще прямых. Вот и совпало. Евдон возвращался домой, увидел на лавочке отличницу с курсантиком. Сидят воркуют. Прошел мимо – не заметили. Воспринял как неуважение к собственной персоне. Возвратился и предложил ухажеру уматывать, пока зубы целы. А какой парень вытерпит, чтобы его при девчонке позорили? Тем более военный. Материться не с руки, значит, в дело кулаки. Но первым ударил Евдон. А тому что оставалось? Надо офицерскую честь спасать. Хлещутся, а отличница, на удивление, не паникует, смотрит, как дерутся из-за нее, интересно, глупенькой, кто кого, волнение как при первом поцелуе, а может, даже и сильнее. Евдон все-таки покрепче был, но, на его беду, появился ночной хахаль Томки. Крался к окну, чтобы сигнальный камушек в стекло бросить, а вляпался в драку. Где же вы, друзья-однополчане? Вовремя подоспел, как десант из засады. Отступать пришлось Евдону.

Потом он заверял, что махался довольно долго. Но когда один против двоих, без «отметин на портрете» не обойтись, а он как-то исхитрился. Зато главное дошло до всех: он – один, а военных – двое. Неправильная драка, несправедливая. Евдон обежал полпоселка с призывом восстановить справедливость, отдать должок чужакам. И все соглашались, что спускать нельзя.

Решили собраться возле клуба к семи вечера и показать – кто в поселке хозяин. Я тоже пообещал, хотя Евдона недолюбливал. Не мог забыть, как год назад играли в футбол класс на класс. Мы выигрывали. Евдон, конечно, звездил, его уже тогда мужики два раза в команду брали. Короче, счет 4:2, игра идет к концу, Евдон выходит один на один, от защитников убежал, казалось бы, верный гол, но вратарь бросается в ноги и прижимает мяч к груди. Евдон сам виноват, не надо было мастериться, ткнул бы в дальний угол метров с четырех, но ему захотелось обвести вратаря, поиздеваться, а тот, недолго думая, выстелился и снял мяч с ноги. И тогда Евдон с досады врезал ему бутцей по лицу. Обидно, конечно, но нельзя же так звереть. У парня кровища из носа. Все свои, делить особо нечего. Мы и доигрывать не стали. Евдон оправдываться начал, дескать, замах не мог остановить, но я-то рядом бежал и видел, что замахнулся он после того, как мяч отобрали, он же в обводку шел, а не к удару готовился.

В общем, не хотел я идти воевать за него, но испугался показаться трусом.

Обещали многие, но собралось девять человек вместе с Юркой Саниным, которого не звали, сам явился, добровольцем, можно сказать, Узнал от кого-то, что драка затевается, а для него это всегда в удовольствие. Пивом не пои – только дай помахаться. Я вот, например, просто так, ради спортивного интереса драться не могу.

Встали мы полукругом у входа в спортзал и орем, чтобы выходили. Ждем, рассуждаем, что, если струсят, окна выбьем с двух сторон и ворвемся. И никому в голову не приходит, что нас бы самих в эти окна поодиночке затаскивали и штабелями укладывали. Но окна бить не пришлось. Не испугались курсанты. Сначала вышел один. Прямо как Челубей на бой с Пересветом, или наоборот, не знаю уж кем он себя чувствовал: защитником или агрессором? Спустился с крыльца и остановился метрах в трех от нас и спрашивает, зачем пожаловали, будто не понимает – зачем. Голос медленный, но спокойный. Хорошо держится парнишка, но вожак по-другому и не должен себя вести, иначе какой же он вожак? Евдон кричит, что этот гад на него напал, пальцем показывает, словно «ату» командует. На его крик и остальные курсанты на крыльцо высыпали. Встали рядышком. Их шесть, нас девять. Стоим препираемся: кто первый начал, почему двое на одного, почему к нашим девкам липнут, а почему бы и не липнуть, если они согласны, кто мы такие, кто они такие… Короче, базарим. Но резких движений не позволяем ни мы, ни они. Может, так и разошлись бы, да Юрке Санину надоела пустопорожина, он же драться пришел, а не болтушку хлебать. Врезал тому, кто ближе к нему стоял.

И началась потеха.

Каких-то особых приемчиков у военных я не разглядел. Дрались по-деревенски. Училище пехотное, это погранцов с десантниками натаскивают. В этом смысле, можно сказать, что нам повезло. Все было по-честному: без арматурин, без велосипедных цепей, а за ножишки… я вообще не припомню, чтобы поселковая шпана когда-нибудь хваталась. Кто как махался, сказать не могу – не следил, не до того было. Их шесть, нас девять, а летающих в воздухе кулаков не меньше сотни. Только уворачиваться успевай. И все-таки свой пирог во весь бок я заработал. Кто первый побежал, тоже не видел. Их шесть, нас девять, но побежали мы. Кинулись врассыпную. Только пятки засверкали. Стояли вместе, а бежали врозь.

Почему не одолели? Нас же больше было, и ребятишки подобрались неслабые. Может, военные особую тактику и стратегию применили? Не знаю. Не заметил. Скорее всего, они были дружнее нас. И отступать им было некуда. А мы разбежались по домам и даже не заметили, что Юрка Санин лежащим на земле остался. Бросили раненого добровольца на поле боя. Но курсанты проявили благородство. Привели к себе, дали умыться, чтобы не шарашиться по родному поселку с окровавленной мордой и даже водки налили. Юрка потом рассказывал, что ночью с их вожаком ходили к Аркахе Киселеву за самогонкой.

На другой день после побоища Евдон снова пытался кодлу сколотить, но обязательно подготовиться к новому бою и действовать продуманнее, чтобы наверняка.

Ни готовиться, ни действовать желающих не нашлось.

А военные продолжали гулять с нашими девушками.

И самое интересное, что Нинка Студенцова сразу после школы вышла замуж за одного из них. Носатая, нескладная. На нее из местных никто внимания не обращал, однако смогла окрутить – может быть, и будущего если не генерала, то подполковника – наверняка.





Оккупант




Когда Юрка вернулся из Праги, меня в поселке не было. Летом в отпуск приехал, и чуть ли не первой новостью донесли, где он службу заканчивал. Первый вечер я со своими стариками просидел. Утром с батей за грибками прогулялся. Потом к Юрке решил сходить. Не сказать, что закадычными были, но интересно же расспросить. Только дома его не застал. Встретились возле бани, случайно. Смотрю, пристроился за углом пивного ларька, отливает, в свободной руке недопитая кружка. Мимо бабы идут, а ему хоть бы что, уже не стесняется. Меня увидел, обрадовался, обниматься полез. Какое уж тут пиво? Пришлось бутылку брать.

А разговор, естественно, о Праге. О чем же еще, когда брюхо от солдатского ремня отвыкнуть не успело? Мне слово вставить некуда. Но я и не в претензии. Не тот случай и не та ситуация. Да и самому интересно, как там у них, какой расклад, какие козыри.

– Опозорились, – говорит, – на всю Европу. Немцы – молодцы, а мы только языком молоть горазды. Представляешь, входим в город, улица перегорожена, баррикада хиленькая – танк протаранит без разбега, даже не вспотеет, а толпа приличная, человек сто, если не больше. Наш полковник выходит вперед и просит их разойтись. Не приказывает, а просит. Серьезный мужик, войну прошел, боевые ордена имеет. Стоит унижается. Он говорит, они кричат. Оккупанты, мол. Русские свиньи, убирайтесь в свою Москву. Матерки наши на этот случай выучили. Стоим слушаем. Копим впечатления, дозреваем. А следом за нами немецкая рота двигалась. Лейтенантик их подходит к нашему полковнику, говорит ему что-то на ухо. Тот вроде как не соглашается, но немцу его согласие до лампочки, если не дальше. Поднимает «матюгальник» и, не надрывая голоса, говорит: «Вэк», это значит – с дороги. Чехи в ответ огрызаются. Расходиться не торопятся. Он второй раз повторяет свой «вэк», потом, не обращая внимания на гвалт, поворачивается к немецкой роте и командует: «Фоер!» – Это значит – огонь. Уже без «матюгальника», нормальным мужицким голосом, не тратя нервов – кому надо, тот услышит. И немецкие пацаны, не раздумывая, садят пару очередей из крупнокалиберных пулеметов. Никого не зацепили, стреляли поверх голов, но толпа врассыпную. Улица махом опустела. Попрятались в подворотнях, никого не видно, ничего не слышно. Лейтенант откидывает руку, словно в гости приглашает: «Биттэ, гер оберст». Это значит – пожалуйста, товарищ полковник. А сам стоит как памятник, рослый такой, рукава засучены по локоть, на губах улыбочка. Мальчишка, наш ровесник. Седому полковнику! Командир наш выматерился и приказал нам разбирать баррикаду. Разобрать нетрудно. Так ведь обидно же. Получается, что русский солдат ни на что серьезное не годен. Вроде как дворники при них. Позорище!

Юрка на повышенную громкость переключается, слюной брызжет. И глаза на мокром месте. Выпивка, разумеется, подогревает переживания, но понять его можно. Я, по крайней мере, понимал. Своя служба после его рассказов мне детской игрой казалась. Я даже и не заикался про нее.

Потом он еще рассказал, как бутылка на голову прилетела. Хорошо, в каске был, а то бы проломили черепушку. Запросто. Он за автомат схватился, но поднять не успел. Командир взвода на руках повис. И старшина подлетел, на помощь. Не Юрке, конечно, помогать – командиру. А Юрке в поддыхало, чтобы успокоился. Потом еще и спасибо требовал сказать, что от трибунала спас.

Бутылку допили, Юрка ее в канаву бросил, а там кирпич подвернулся. Бутылка вдребезги. Мужик мимо проходил, замечание сделал. Справедливое, в общем-то. А Юрка в драку. Еле оттащил. Хорошо, мужик вовремя сообразил, что лучше не связываться, и шаги ускорил. Мужик скрылся, а Юрка в слезы. Сел на берег канавы и хнычет. Ну, прямо как ребенок обиженный. Совсем на него непохоже. Не хлюпик какой-нибудь.

Вот тут уже и я перепугался. Пытаюсь успокоить, но не доходят мои слова до него. Пустые потому что. Не пережил я того, что ему досталось. А он выплакался и вроде как протрезвел. Поднялся, посмеивается. Вспомнил, как к вербованным бабам ходили. Я его до дома проводил, но в гости зайти отказался. Честно признаюсь, страшно было.

Дня через три иду мимо стадиона, вижу, мужики возле теннисного стола кучкуются. И Юрка там. Пить не хотелось, но окликнули. Пришлось уважить. Разговор само собой на пражское направление вырулил. А куда ему деваться, если Юрка в компании? Кто-то из парней, к слову, похвастался, что у батьки есть медаль «За взятие Праги». А Минаич, завклубом, возьми да и урезонь:

– Сочиняете, молодой человек, нет такой медали.


Парень возмущаться:

– Как нет! Если на спор, могу домой сбегать, принесу, она в комоде лежит.

Минаич погрозил ему пальцем и говорит:

– Не торопитесь. Из двух спорящих, как правило, один – дурак, а другой – жулик. Вы что, хотите из меня жулика сделать? Не рекомендую. Да и живете далековато. Ждать долго. А магазин, кстати, рядышком. Если есть желание и ресурсы, то свидетели, надеюсь, будут не против.

Парень артачится, клянется, а Минаич спокоен, молчит до времени, позволяет глупость показать. Артист! Выждал паузу, а потом растолковал:

– Есть медаль «За взятие Кенигсберга», медаль «За взятие Будапешта», или «За взятие Берлина», а Прагу наши войска не брали. Они ее, вроде как, освобождали. Поэтому и медаль называется «За освобождение Праги». Остается выяснить – от кого освобождали.

Вроде как у всех спросил. Мы плечами пожимаем. Ясно от кого – от немцев.

– Не совсем так, молодые люди. Чехи подняли восстание, когда наши были очень далеко от Праги. И американцы – неблизко. Поспешили братья-славяне. Не подготовились как следует, почти без оружия в драку полезли. По-бабьи как-то получилось, на голых эмоциях. И пришел бы им большой капут, если бы не армия генерала Власова. Правда, там не Власов командовал, а генерал Буняченко, но это не существенно, по одной статье проходили. Доблестные изменники Родины протянули мозолистую руку помощи, быстренько навели в Праге свой порядок и разъезжали по улицам с призывами: «Смерть Сталину», «Смерть Гитлеру», а молодые и красивые чешки встречали победителей с распростертыми объятиями. Полагаю, что значительно радушнее, чем нашего Юру с его седым полковником.

Выдал Минаич военную тайну, ошарашил и любуется вытянутыми физиономиями темных земляков. А мы молчим. Боимся поверить. Но, с другой стороны, понимаем, что Минаич мужик непростой, он свое музыкальное образование в закрытой консерватории получал, на Колыме, и кое-какие исторические знания там тоже преподавали. Он, в общем-то, несильно афишировал свое прошлое, но шило в мешке… сами знаете.

Первым пришел в себя самый заинтересованный из нас и как-то подозрительно тихо выговорил:

– Ты что! Хочешь сказать, что я хуже власовцев?

Минаич тертый калач, без суеты, но и не мешкая, переместился на другую сторону стола, сначала обезопасился, а потом принялся успокаивать:

– Ни в коем случае, Юра, как можно. Власовцы с расчетом в драку ввязались, надеялись, что благодарные чехи им приют дадут, правда, не дождались, но это естественно. А вы люди подневольные, подвиг ваш бескорыстен. Зато сами остались на свободе.

Обиженный кисло усмехнулся и поблагодарил:

– Спасибо, утешил.

А Минаич ему:

– Да на здоровье! – Смекнул, что бить не будут и пропел: – «Сто тысяч улыбок ты мне подарила, и я не забуду хороших минут, рассветная Прага, красавица Прага, тебя золотою недаром зовут».

Песенку, разумеется, не по этому случаю сочинили, значительно раньше, но завклубом умел ввернуть из хорошо забытого.

Потом ребята поселковые рассказывали, что запил он сразу, как из армии вернулся. Не вглухую, конечно, на работу все-таки устроился, да и здоровьишком не обделили, не алкоголик же. В глаза, по крайней мере, не бросалось. Не он первый, не он последний после дембеля тормоза отпускал. Может, и успокоился бы. Но весной случилась заваруха на Даманском. Ненужный остров с китайцами не поделили. Там совсем другая история и стрельба другая. Только Юрка вникать не стал. Его и перекосило, и заклинило. Как, мол, так? Почему про погранцов и в газетах, и по радио, а про них ни слова? Они что – в Прагу пивка попить зарулили? В самоволку туда сбегали? Бабанскому звезду Героя на грудь, а ему позорным коленом под зад. И так далее. Чем больше выпьет, тем больше обид. Чем больше обид, тем больше крику.

Народ-то к нему с понятием относился. Видно было, что не врет парень. Потому как сочинять не умел. Врущие, они всегда по-разному рассказывают: сегодня – одно, завтра – другое, каждый раз чего-нибудь прибавляют и обязательно героем себя выставят. Если бы его на придуманные подвиги потянуло, там бы сразу толпы чешских красоток сбежались и реки крови потекли бы. А тут даже морду никому не набил. Потому что о больном изливал, не до хвастовства. Парень один засомневался, что Юрка за автомат схватился, когда бутылка по башке звезданула, так он без разговора въехал ему между глаз. Все ему казалось, что не верят, а если верят, то осуждают.

Дядя Вася Кирпичов предупреждал его, что добром это не кончится. Загремит за хулиганство лет на пять. Ошибся старый милиционер. Не посадили. Поехал на праздники в Рыбинск, там и зарезали. Город бандитский. Одно время поговаривали, что занимает третье место по бандитизму, после Одессы и Ростова. Правда, в Черемхове я слышал, что это же самое место занимают они. Но в Черемхове мало кто знает, что такое Рыбинск. Прага, конечно, более знаменита.





Торела




Поселковый народец по наивности своей полагал, что в советской стране таких мужиков не существует, исчезли вслед за князьями, графьями и прочими пережитками. Я старателей имею в виду. Оно и понятно, поселок завяз в болотах, а золото, как в песне поется, роют в горах. Но не круглый же год его там роют. Любая работа отдыха требует. И вот заявляется к нам в поселок отпускник из Сибири, и оказывается, что он самый настоящий старатель, причем не какая-нибудь там темная личность неизвестного происхождения, а наш поселковый парень, с братаном моим в одном классе учился. Служил на Дальнем Востоке и после армии угодил в старательскую артель. Отстарался сезон и явился во всей красе. Были, конечно, и чемоданищи с подарками для родни, и местные любители выпить на халяву погужевали вокруг него, ну и рассказы про диковинную жизнь и настоящих мужчин через край лились. И не только о том, как пьяные старатели кабаки потешат. Там и на другие фокусы мастеров хватало. Взрывник у них, например, насыпал полный стакан аммонала и делал направленный взрыв, при этом стакан оставался целехоньким, только стекло от перегрева белело, правда, потом, когда его в руки брали, он моментально рассыпался в пыль. Но это уже после аплодисментов. А другой трюкач надевал на голову лучшего друга каску или обыкновенное ведро, а потом челюстями грейфера снимал. Какая там сила сжатия, сколько тонн на квадратный сантиметр черепа, я точно не скажу, но достаточно, чтобы при малейшей неловкости голова превратилась в лепешку. Многие наши мужики, конечно, сомневались, особенно насчет взрыва в стакане, но мы, пацаны, верили, слушали, вытаращив глаза.

И Торела тоже верил.

Правда, в то время его звали просто Куликом, потому что фамилия такая была. Торелой он стал после отъезда старателя, когда каждому встречному обещал, и не по одному разу: «Вот поднаторею немного и обязательно завербуюсь к старателям в артель». В одном поднатореть мечтал, в другом поднатореть собирался, а в третьем вроде как и успел поднатореть – так Торелой и прозвали. А в чем может поднатореть тракторист? С какого красивого бока сумеет показать себя? На малых скоростях фокусы не проходят. Успевают рассмотреть. Но он все-таки придумал трюк. Правда, не без помощи артиста Крючкова. Подсмотрел, как он на танке через канавы прыгал, ну и решил повторить его подвиг на своем тракторе. Дело-то, в общем, нехитрое, надо перед канавой нажать на сцепление, а потом резко отпустить. Да и картовые канавы на торфяном поле не очень широкие. Так что риск не ахти какой. Прыгнул – раз, прыгнул – пять. Все гладко. Хорошо, когда себе что-то доказываешь, но хочется и других удивить. И опять же хочется, чтобы эти другие были, как бы это помягче сказать… Короче, дождался, когда на их участок заявится директор. И на глазах высокого начальства, а если точнее – перед самым носом, распугивая свиту, подкатил трактор Торелы к канаве, замер на пару секунд, потом взревел, как бык, и спланировал на другой берег. Четко по расчету. Вот только приземлился не совсем удачно. Попадаются на торфу зыбкие места, на первый взгляд почти незаметные, разве что чуть темнее, как пятно от бывшей лужи. Человека они выдерживают, а трактор – махина железная, с большим избыточным весом. Гусеницы гребанули под себя и зарылись. Чем сильнее Торела газует, тем глубже садится его «летучий голландец», вернее – «челябинец». Вылез из кабины, когда трактор уже по окна углубился. Выполз к ногам начальства, а встать стесняется. В ошметках грязи – с головы до подошв. Из блондина в негра превратился. К неграм в те годы у нас очень сочувственно относились. И тем не менее… Хотя могли бы и простить.

Кроме торфопредприятия в поселке еще и строительная контора существовала, вроде как независимая, со своим начальником. Но если одни власти сказали – слазьте, то и другие не подсадят. Власть, она женского рода и потому всегда с оглядкой на соседку живет. Ну разве что из вредности может, под настроение, позволить себе поперечину, только в этом случае человек позаметнее Торелы нужен.

Прыгать научился, а прыгнуть некуда.

Хорошо, что поселок в обжитом месте построили, в окружении трех колхозов, а то бы пришлось монатки в дорогу паковать.

И стал Торела сельским механизатором широкого профиля, хотя старатель и объяснял, что у них в цене только узкие специалисты. Так было бы из чего выбирать.

Поставили его обслуживать зерносушилку. Для начала, чтобы себя показать, навел хозяйский порядок на вверенном объекте, мужик-то не без рук, где капало – подтянул, где скрипело – смазал, где дребезжало – подрегулировал. И заскучал. От натуры не спрячешься. Работу для рук надо искать, а голова сама себе заботы находит. Механизмы, как люди, одни тянут общее дело не жалея сил, а другие только видимость создают. Пригляделся Торела к вентилятору, и показалось ему, что этот бугай картину гонит – шуму много, а тяги почти нет. Весь пар, как говорится, в свисток уходит. День вокруг него походил, второй, третий… и догадался, как заставить его трудиться с полной отдачей, взял и наклепал на лопасти дополнительные полосы, увеличил поверхность захвата. Операцию проводил, конечно, в вечернюю смену без главнейших врагов изобретателя – без надсмотрщиков и без советчиков. Наклепал, закрыл кожух и врубил мотор. Соображал он правильно, только не до конца. Колесо оказалось тяжеловато для движка, да еще и расцентровка получилась…

Задымило.

Заискрило.

Вспыхнуло.

А пыль от зерна загорается, как порох. Была у колхоза зерносушилка и не стало. Благо сам живым выбрался. Случись такое во времена Иосифа Виссарионовича, как раз бы к старателям и угодил лет на десять, если не больше, но уже без отпусков в межсезонье.