Где наша не пропадала

Свинская история




Я вроде говорил, что поселковому люду выжить без подсобного хозяйства было тяжеловато. Все, кто имел хотя бы плохонькую сараюху, а к рукам и голова на плечах присутствовала, держали свиней. Иные даже не одну, чтобы мясо в город на базар отвезти и обновку справить. Свиней кололи на Октябрьскую, под зиму, холодильники-то редкостью были.

В Сибири, кстати, по тому же расписанию заготовки вели. Зимы разные, а праздник один на всех. Дружок мой Мишка Хамайкин об этом празднике с большой нежностью вспоминал. Самые светлые дни туманной юности. Все нормальные мужики в октябре на промысел уходят, и он нарасхват. Первый парень на деревне. Бабы в очередь к нему. А какой пацан такому уважению не обрадуется? Тозовку в руки – и вперед. Хозяйка свинью за ухо выводит, а он, в красивой стойке, ноги шире плеч. Прямо, как пятнадцатилетний капитан. Прицелился и…

Нет, не в глаз, что вы, это же не белка, а домашнее животное. Большое и сильное. У свиньи на лбу волосы звездочкой расходятся. Туда и шмалял. Щелкнул, и чушка пятаком в землю. А бабы вокруг него чуть ли не хороводом: и водичку горяченькую – извольте, и чистенькую тряпочку – руки вытереть. Он же и тушу разделывал – все по-взрослому. Потом угощение с рюмками и грибочками. Одна вдова даже постель к его приходу расстелила. Но он сказал, что вывернулся. Поскромничал, однако.

Наших свиней батя колол сам. Ему для этой процедуры брат мой, который подводник, привез морской кортик в железных узорчатых ножнах, с красивой рукояткой из слоновой кости. Вроде как еще немецкий, трофейный. Меня в ту пору сильно удивило, что ножик этот совсем не пригоден для дела, ни резать им нельзя, ни строгать. Не знал еще, что флотским офицерам картошку чистить не приходится.

Батя подарок оценил. Но Петуховы без представления не умеют. Он и здесь маленький спектакль устраивал. Выведет свинью из стойла, погладит, почешет, на ухо что-то шепнет, и она вроде как сама ногу поднимала. И никакого садизма. В сердце попадал с первого раза. Животное ложилось без визгу. В свиное сердце попал, но чтобы свое не страдало, требовалась рюмка водки. Выпьет. Вытащит кортик. Подставит кружку под рану и запивает водку горячей кровью.

Был случай, когда выпил он лекарственную рюмку, а маманю в ответственный момент угораздило позвать его к телефону. Начальству срочно понадобился. Ходили на охоту и увидели в лесу брошенный трактор. Батя, чтобы не затягивать разговор, пообещал сразу же идти на поиски разгильдяев. Отбрехался и на двор, заканчивать дело. Глянул, а свиньи – нет. Убежала через открытую калитку. Он – в погоню. Так ведь легко сказать. Несется, как реактивная. Батя квартал осилил и выдохся. Я батю обогнал, но против свиньи тоже слабоват. А та «сирену врубила» на полную громкость и летит по прямой. Народишко с тротуара шарахается на дорогу и ждет – постой, холостой, дай женатому побегать. Почти всю улицу просквозила, потом, словно запнулась, вильнула в сторону, завалилась в кювет и затихла. Лежит на спине, под лапой кортик торчит. Желтая ручка из слоновой кости, как приросток или большая бородавка. Зеваки собрались. Батя добежал, отдышался и послал меня за тачкой. Тачку пригнать нетрудно, пустая сама катится, однако надо было еще и тушу из кювета вытащить. В ней шесть пудов и без колес. Так что любопытные весьма кстати оказались. Помогли, но поиздеваться над Лукой случая не упустили.

И что вы думаете? Усвоил урок? Изменил своей натуре?

Продолжал, как будто ничего не случилось.

Но через пару лет угораздило сломать руку. И как раз перед праздниками.

Пришлось идти к Ахмету. Жил в бараке мужичок. По-русски говорил плохо, поэтому большей частью помалкивал, только улыбался, особенно если выпьет. Улыбается и здоровается по нескольку раз на день. Сначала он на конюшне работал, Феде-бобылю помогал, а когда лошадей передали в колхоз, его пристроили убираться возле конторы: летом подметать, зимой снег раскидывать. Но была у него и другая работа, более квалифицированная. Если у кого возникала надобность забить скотину, звали его. Грамотно управлялся: и забьет и опалит хоть соломой, хоть паяльной лампой, если надо – и шкуру снимет, и тушу разделает.

Батю моего он пуще самых главных начальников уважал. Когда еще на конюшне работал, беда приключилась. Снабженец поселковый наслушался от конторских дамочек, что в лесу возле Боброва белых грибов хоть косу подпускай. А он, как беззобая курица, всегда голоден. Договорился с начальством насчет лошади и всей семьей отправился на добычу. Ахмета извозчиком взял. Добрались до леса. Перекусили, сабли наголо и, как чапаевцы, ринулись белых кромсать. Ахмет с кобылой остался, выбрал полянку, где трава пожирнее, и прилег на телегу отдохнуть. Час поскучал – надоело. Достал из кармана авоську и тоже решил посмотреть, что это за сладость бесплатная. А в грибах не разбирается, с лесным коварством не знаком. Поискал вокруг полянки, ничего не нашел и незаметно, от дерева к дереву, дальше и дальше. Лешачок ему три подосиновика для затравки выставил, потом пяток мухоморов для потехи. Ахмету много не надо, он нежадный, повернулся лошадку посмотреть. Вроде рядом был, а обратная дорога почему-то удлинилась. На полянку вышел, да не на ту. Стал кричать, никто не отзывается. Бредет наобум и чуть не плачет. Остановится, прокричит «ау!» и дальше бредет, не дождавшись ответа. А лешачок его то в болотистый кочкарник, то в чащобу малинника, то веткой по морде хлестанет, то валежину под ноги подставит – любит над неопытными поиздеваться. Часа три кругами водил, но сжалился, вывел на спасителя. То бишь на батю моего. Тот с полной корзиной к дому выбирался. Ахмет вцепился ему в рукав, трясется весь, то плачет, то хохочет. Батя еле выпытал, что приключилось. Еще труднее было узнать, где лошадь оставил. Довел его до сенокосной дороги, по которой они в лес въехали. Следы от телеги показал – иди, мол. Ахмет ни в какую. Боится. Пришлось прятать корзину в кусты, чтобы не таскать тяжеленную, и провожать до места.

А снабженец с женой и двумя дочерьми уже на телеге. Тоже перепуганные. Они бы, может, и уехали, да Ахмет лошадку выпряг, чтобы животное по травке погуляло. Бросили бы извозчика, если бы запрячь смогли. Снабженец матерится, не обращая внимания на дочек. Жена орет. Ахмет молчит, только головой мотает. Пришлось бате и этих успокаивать. Еле управился, но когда на выезде из леса вытащил из кустов и водрузил на телегу полную корзину белых, снабженческая жена еще страшнее разразилась: опять глупый татарин виноват, что в пустой лес привез. Сами-то они на всю ораву пяток белых срезали, а остальное – лисички, сыроежки да старые валуи. Половина тары порожняком туда и обратно каталась. И снова, бедный батя, вынужден в дипломатию пускаться, объяснять, что пришел с утра и собрал всех белых до их приезда. Хотя на самом деле был в другой стороне.

После этого блуждания Ахмет молился на него, не знал, чем услужить.

И вот подвернулся случай долг возвратить. Батя пришел, постучал ногтем по гипсу – выручай калеку, айда свинью колоть. А боец почему-то мнется.

Батя понять не может. Обычно всегда готов, а тут вдруг заупрямился. И перед кем? Перед уважаемым человеком. Но, опять же, деваться бедолаге некуда, батя и не таких убалтывал.

Закололи.

Опалили.

Сели выпивать.

Ахмет все равно не в своей тарелке. То ежится, то ерзает. Но водка свое дело сделала. Осмелел немного. Извинился пять раз и попросил кусок сала.

За деньги?!

Батя смеется, с чего бы вдруг Ахмет к салу пристрастился. Он и раньше над ним подшучивал, когда тот от сала отказывался, но печенку-то брал, а она тоже свиная. А теперь вдруг сала захотелось, да еще и за деньги. Батя похохатывает, а тому не до шуток. Совсем раскис. Пришлось еще рюмку наливать, для прояснения ситуации. И все-таки выпытал. Признался Ахмет, что сало велел принести завклубом Минаич. После такой новости впадать в растерянность батькина очередь настала.

– С какой стати, – спрашивает, – он тебя ясаком обложил?

– Надо сала, иначе тюрьма!

– За что? – не понимает батя.

– За дело, – шепчет Ахмет и уже совсем еле слышно. – Политика.

За какое дело? Какая политика? И, главное, с какого боку здесь бывший зэк Минаич, батя так и не понял. Видит, что проку от перепуганного мужичонки никакого, дал ему шмат сала и отправил домой. Денег, конечно, не взял. А сам-то, грешным делом, тоже не совсем трезвый. Шлея под хвост попала, хочется загадку разгадать. Маялся, маялся, потом надел парадный пиджак с орденами и отправился к Минаичу.

Вернулся поздно и очень даже шатаясь. Видимо, добавил. Да и как без бутылки в таком деле разобраться?

Матушка ворчит, а он, чтобы оправдаться, объясняет, что не мог не заступиться за обиженного человека. Подсел к радио «последние известия» послушать, но не утерпел. Выключил и начал возмущаться, а может и восторгаться, понять было трудно.

– Ну, прохвост! Ну, хитрован! Ну, темнила! Вот что значит лагерная выучка!

Помолчал, поусмехался себе под нос, пару глотков чая отпил, но усидеть не мог, пустился в рассуждения:

– Зона усиливает в людях два гаденьких качества – чрезмерное уважение к сильным и безжалостное презрение к слабым. Уважение, допустим, вынужденное, а случая воспользоваться чужой слабостью эти никогда не упускают. И творят свое грязное дело с большим удовольствием. Те, кто попроще, мозги не напрягают, учуют шакальим нюхом слабину и прут внаглую, а кто похитрее на ровном месте запнуться вынудит. А Минаич тертый и перетертый. Не знаю, в какой он консерватории недоучился, в музыкальной или художественной, но тюремную прошел без всяких оговорок. Из яйца украдет. Бедного Ахметку мало того, что охомутал, так еще и кнутиком над головою пощелкивает. Подкараулил, когда тот пьяненький после забоя с куском печенки возвращался, и спрашивает, знает ли тот, в честь какого праздника весь советский народ на трудовые вахты вышел. Ахмет, конечно, знал, что Октябрьская на подходе, но Минаич уточнил для него, дескать, не просто Октябрьская, а Великая Октябрьская Революция, которая дала народу свободу и отменила все религиозные предрассудки. А он, контрик, вместо того чтобы встречать замечательную дату самоотверженным трудом, устраивает мусульманские оргии, ритуальные убийства свиней демонстрирует. А это прямая идеологическая диверсия. Для доходчивости Минаич спросил: посадят ли человека, если он контору подожжет или воду в колодцах отравит. Ахмет согласился, что обязательно посадят, если не успеют убить. Минаич и сказал ему, что с татарином, который режет свиней на революционный праздник, могут поступить так же, как с отравителем колодцев. А на свободе он только потому, что милиционер в поселке полуграмотный и народ темный – ни в Карле Марксе, ни в религиях не разбирается. Но в Москве люди ушлые. Дойдет до них – и полста восьмая статья обеспечена. Хорошо, если червонец припаяют, а могут и четвертак влепить.

Бедный Ахмет с перепугу отдал печенку. Умоляет никому не говорить, Клянется, что не только перед Октябрьской, вообще до самой смерти ни одной свиньи не заколет.

Только Минаичу с его обещаний никакого проку.

Поздно, говорит, дело уже сделано, факты засвидетельствованы. Но если Ахмет будет приносить ему с каждой забитой свиньи по паре килограммов сала, то он, Минаич, дает слово благородного человека, что будет молчать.


Терять Ахмету нечего – семь бед, один ответ.

Минаич, не стесняясь, рассказал бате о ловкой шутке и даже похвастался, что кое-какой запасец соленого сальца в зиму заготовил.

Батя заверил маманю, что строго посоветовал Минаичу завязать с ясаком и напомнил жулику, что у полста восьмой статьи много других пунктов.

Минаич к серьезным советам всегда прислушивался. После праздника подходит и докладывает:

– Понимаешь, Лука, я ему сказал, что не надо сала, а он все равно принес, по-дружески, можно сказать. Не мог же я отказом его обидеть?

И действительно, деваться некуда – друзей обижать нельзя. Особенно, если они сало приносят.





В отдельно взятом дворе




В восьмом или в девятом классе заставили нас писать сочинение на тему «Родной поселок – двадцать лет спустя». Чуть раньше Никита Сергеевич пообещал, что наше поколение будет жить при коммунизме, вот нас и нацелили пофантазировать, какой будет малая родина в светлом будущем. Весь класс дружненько написал, что наш поселок превратится в город. Юрка Батурин даже придумал, как над трубами гигантских заводов будут подниматься разноцветные дымы и окрашивать облака во все цвета радуги. Очень уж мы стеснялись своего тихого болота. Когда школу заканчивали – не помню, чтобы кто-то мечтал остаться дома: в институт, в армию, в ремеслуху – любыми путями, но в одинаковом направлении, поближе к тем самым трубам с разноцветными дымами. Парни надеялись, что в городе они большего достигнут, ну а девицы мечтали о прекрасных принцах, которые на болоте не водятся, им снились артисты, выписывали по почте открытки с их портретами и вешали над кроватями в головах.

Через дорогу от меня жила Маринка Белоусова. На два года моложе была, но из ранних. Такая вся из себя цаца – не подступишься. На местных парней ноль внимания, фунт презрения. И вот приехал на первомайские праздники один тип из Питера, показать нам, серятине, как твист танцуют. Брючки с мылом натянутые, кок набриолиненный и коры на каучуковом ходу, хотя подождите, к тому времени, наверное, уже на остроносые перекинулись… В общем – стиляга первый сорт. И красавица оттаяла. На танцах познакомились, а на другой день побежала на свидание, на линию, разумеется, – там «Брод», там все увидят, какого она кавалера отхватила. Все бы ничего, но на дворе-то весна, не только растительность оживает, но и грязь на дорогах от нее не отстает, просыпается и буйствует. Короче, без резиновых сапог на линию не попасть. Но это к местным недотепам можно и в сапогах на свидание заявиться, а к заезжему кавалеру – надо в самом товарном виде. И тогда Мариночка положила в сетку туфельки старшей сестры, дошла до линии, переобулась, а сапоги под кустиком у канавы спрятала. Толпа, конечно, оценила ее трюк, и приезжий понял, что ему выпала честь прогуливаться с местной королевой. И кто его знает, может быть, через какое-то время и получила бы Маринка питерскую прописку… Если бы не бабушка Митрохова. Пошла старушка молочаю для кроликов пощипать. Вдоль по насыпи на пригреве он быстрее подрастает. Искала молочай, а нашла сапоги. Новенькие, без единой заплатки. Не пропадать же добру…

Вернулась модница переобуться, а переобуться не во что. На другой день бабушка Митрохова сама принесла сапоги. Старуха принципиальная. Коли хозяйка обнаружилась – чужого ей не надо. Только это на другой день… А там, на линии, когда «вездеходной» обуви под кустом не нашлось, у девушки случилась натуральная истерика. Всем досталось, кто рядом оказался; она решила, что сапоги специально спрятали. Кавалер попробовал на руки ее поднять, а королева ему – затрещину.

Сняла туфли и – босиком. Грязь к Первомаю еще не успела прогреться. Но лучше уж воспаление легких заработать, чем парадную, да еще и не свою, обувь испачкать. Два дня из дома не выходила, но это было воспаление гордости, а не легких. Болели мы редко. Воздух в поселке чистый, с городским не сравнишь, потому и росли здоровыми.

На питерского стилягу поселковый люд смотрит с восхищением, а местного стилягу держит за придурка. Своему выпячиваться не дозволено. Будь, как все, иначе заклеймим и проклянем.

В параллельном классе с Маринкой учился Вовка Бурмистров. Недотепой рос, что греха таить. Никто из пацанов с ним не церемонился, в игры свои не звали, возьмут, если сам напросится, но все равно никакого толку. Учителя тоже за человека не считали, потому что учился неважно, а подлизываться не умел. Дотерпел парень до шестнадцати и устроился в гараж учеником слесаря, а потом от военкомата поступил на курсы шоферов. Но дело не в этом – сразу, как бросил школу, Вовка заделался стилягой. Съездил в город, купил на барахолке галстук с пальмами и цветастую рубаху, а брюки заузил сам. Ходил и, не замолкая, распевал: «Марина, Марина, Марина, приди на свиданье ко мне…» Под эту песенку в те годы на танцах стиляли, то бишь танцевали по-городскому. Особого успеха он не имел, стилять чаще всего приходилось в одиночку. Но кличка – Марина – прилипла. С ней и в армию проводили.

А через год его мамочка получает толстое письмо, вскрывает и в слезы – фотографию прислал, да не простую, а цветную, на которой стиляга красуется в шикарном драгунском мундире, а может, и в гусарском – не до тонкостей, главное, что форма сидит на парне как влитая и к лицу подходит. Потому, наверное, и взяли в кино сниматься, и не в какое-нибудь простенькое, а в «Войну и мир». Отплакалась мамаша счастливыми слезами, фотографию, чтобы не помялась, вложила в старый учебник и побежала гордиться. Если хочешь быть красивым – поступай в артисты.

Удивил Марина родной поселок. Никто еще из наших не залетал в такие диковинные высоты. Одни ахали, другие вздыхали. Надо же, кто бы мог подумать, что из такого непутевого толк выйдет, вот, мол, что значит в хорошие руки попасть, армию надо благодарить и строгих отцов-командиров. А у самых завистливых на все успехи чужих детей одна поговорка – дуракам везет. С новостями в поселке не густо, так что эту мусолили на каждом перекрестке со всех сторон и не по одному разу. Она и корни пустила, и ветвями подробностей стала обрастать. Были, конечно, желающие обломать эти ветви да в грязи вывалять, но не успели – сам артист в отпуск заявился. Приехал, пусть и не в гусарском мундире, но фотографий привез целую пачку. Расспросов было… на все отвечать – язык от мозолей одеревенеет. Кому подробности про Тихонова вынь да положь, кому о Лановом подноготную расскажи. Марина слишком не завирался, друзьями их не обзывал, но давал понять, что встречаться доводилось частенько, даже выпивали иногда за общим столом. О планах на будущее отделывался туманными намеками: обещал, мол, ассистент Бондарчука… но как бы не сглазить. По гостям таскали из дома в дом. И на улице подносят, и на кухню милости просят. Заглянул и к Маринке Белоусовой. Она после школы ездила в медицинский поступать, но не прошла по конкурсу, вернулась домой и заполняла карточки в нашей больнице, стаж зарабатывала. Не знаю, сох ли Марина по красавице до армии, скорее всего, даже мечтать боялся. Она-то наверняка его не замечала, вряд ли и помнила, каким он был. А тут сама пригласила. И артист подарил ей самую лучшую фотографию. Многие клянчили, а получила только она, единственная. И оказался этот подарок свадебным. Спелись голубки. Марина плюс Марина. Приехал в отпуск холостой солдат, а уехал женатым.

Ни в какие артисты после армии он не попал. Их там сотни, если не тысячи, в массовках снимались. Вернулся к беременной жене в родной поселок. Не успел оглянуться, а она ему двойню принесла. А через два года и дочку состряпали, чтобы не скучно было.

Я в то время уже по Сибири путешествовал. И вот году в восемьдесят третьем приезжаю в отпуск. С утра, помню, за грибками сбегал, а вечером решил искупаться. Иду на пруд через Шанхай. Слышу, за оградой мужик с бабой скандалят. Надрывалась в основном баба, мужик сначала молчал, а потом запел: «Марина пишет, что сломала ногу. А я пишу – купи себе костыль и выходи почаще на дорогу, чтоб задавил тебя автомобиль. Марина, Марина, Марина, приди на свиданье ко мне…» Знакомая песенка. Встревать в скандал было неудобно, и я решил, что будет еще случай встретиться и поговорить. Но они сами увидели меня и окликнули. Узнали, что я купаться направился, и дружно, будто и не собачились только что, закричали, что у них банька еще не выстыла – давай, мол, попарься немного, а потом посидим, молодость вспомним. Тут я и понял, почему у них физиономии красные, поначалу-то, грешным делом, подумал, что распалились они, выясняя отношения.

Короче, уговорили. Пока я хвостался веником, на столе появилась скатерть, а на скатерти – чем богаты: грибочки один к одному, сальцо копченое, чехонь жирнющая, ядреный квас из погреба и настоечка в графине. В поселке не принято закуску от гостей прятать.

Выпили по рюмашке.

Маринка так в больнице и прижилась, сестрой-хозяйкой назначили. Оттуда и спиртик: что сэкономила, что скоммуниздила. Зарплата не очень большая, но жить можно не хуже врачей, если хозяйство свое имеешь, для того и дом в Шанхае построили.

Выпили по второй.

– А чего ругались-то? – спрашиваю.

Они смеются. Утром Марина завез жену на колхозное поле, чтобы нарвала вико-овсяной смеси для кроликов, а сам поехал в район. Договорились, что мешки она спрячет под кустами и вернется домой, а он на обратном пути их прихватит. В районе, пока экспедитор подписывал накладные на их груз, подвернулась шабашка. Нежданно-негаданно заработал центнер комбикорма для свиньи. Ну и забыл на радостях про траву. Да и Маринка не сразу хватилась. Только в бане, когда мужик заигрывать начал, вспомнилось некстати… Рассказывают, друг друга перебивают и закатываются от смеха.

Выпили по третьей.

Вышли свежим воздухом подышать. Дверь гаража открыта была, там два мотоцикла: один – нестарый, второй – совсем новенький. В сарайке корова сопит, чушка хрюкает. Дом в резных наличниках, как терем расписной. Хозяева от спиртика разомлели, стоят в обнимочку…

И вспомнилось мне, глядя на этих Марин, как писали сочинение на тему «Родной поселок – двадцать лет спустя». Вот вам, пожалуйста, любуйтесь – коммунизм в отдельно взятом дворе.





Мститель




Сейчас в школе вроде и на второй год не оставляют, не говоря уже про третий, а в наши времена у некоторых шестиклассников усы росли. Вся эта послевоенная безотцовщина не очень тянулась к знаниям, да и с чего бы, если в питании не хватало сахара, а в воспитании – ремня в твердой мужской руке. Но это к слову…

Учился в нашем классе Толик Южаков. Нет, не второгодник, почти отличник, на математическую олимпиаду ездил. Но олимпиада была потом, а для начала его искупали в этом самом… продукте, на который все мы перерабатываем окружающую нас фауну и флору. Короче, в сортире искупали. Заскочил первоклашка на переменке, а там второгодники махрой дымят, кольца пускать учатся, ему интересно, засмотрелся ребенок. А те:

– Чего уставился? Чинарик ждешь?