Где наша не пропадала

Голубой город




В институте не доучили, зато курс молодого бойца усвоить заставили. Сверхсекретную службу свою и подписку о неразглашении до смерти не забуду. Но одну военную тайну все-таки приоткрою – снились людям иногда голубые города – особенно перед дембелем, когда всем отделением решили отправиться на комсомольско-молодежную стройку. Была такая мода, чтобы не один человек, не три товарища, а, например, целый класс после выпускного вечера уезжал из Москвы в костромскую деревню работать на свиноферме. Радио все уши об этом почине прожужжало. И не приведи господь, кому-нибудь из героического коллектива спасовать или заартачиться: забойкотируют и заклеймят с головы до пят. Наш замах был поскромнее, и в радиогерои мы не попали, да и с каких пирогов: москвичей в отделении не было, питерцев – тоже, а возвращаться в какой-нибудь Грязовец или Гаврилов-Ям не заманчивее, чем ехать на стройку. Оставалось выбрать – куда. Братскую ГЭС уже достраивали, Усть-Илимскую – только начинали. В одном месте романтика почти испарилась, в другом – ее было слишком много. Ходим, гадаем: перводан, другодан – путь недолог в Магадан, восьмерка, девятка – скучный город Вятка, одиннадцать, двенадцать – некуда деваться. Будь я один, без лишних разговоров отправился бы на Дальний Восток поближе к дебрям уссурийской тайги, но сержант наш, Борька Свешников, уговорил ребят не забираться в бескрайнюю даль, чтобы в случае чего, если не приживемся, оставалась возможность по домам разбежаться. Потому и путевки комсомольские не брали, чтобы в зависимость не вляпаться. Гадали, рядили, отмеряли, взвешивали, а выбрали металлургический комбинат на Южном Урале. У Борьки там заочница жила. Такие нежные письма писала, что, если перед отбоем прочитать, не уснешь. Когда спор возник, он пачкой конвертов перед нами помахал и нагнал романтического тумана. У нежной заочницы и подруги должны быть похожие. А что гвардейцу главное? Чтобы его далекая и пылкая ждала. И купились романтики. И я, как тот монах, что за компанию женился.

Клялись, божились, а время пришло: у одного мать захворала, другому невеста ультиматум предъявила, у третьего – пятое, у пятого – десятое. Но семь человек все-таки собрались. И конечно, не из тех, кто семь раз отмеряет, прежде чем отрезать. Но опять же, семеро – как в кино.

Когда уже подъезжали, две тётечки сердобольные в вагон вошли, к нам подсели. Шанежками домашними солдатиков угостили. А услышали, куда мы нацелились, сначала замолчали, потом одна таратористей другой начали стращать комсомольцами, у которых комсорги конвоирами называются. Днем на этой стройке от газов задыхаешься, а вечером от страха дыханье перехватывает. Резня чуть ли не каждую ночь, а заработки все ниже и ниже. Короче, сплошные географические новости о комсомольско-молодежных стройках. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Агитация наоборот. На всякий случай спрашиваем, зачем сами там живут, если все так плохо. У тетечек благородное возмущение на лицах, они, дескать, из ума еще не выжили, но у одной младший брат непутевый, а у другой племянник-забулдыга: погнались за длинным рублем да за квартирами обещанными, три года прождали и по три года заработали, одна радость – условно.

После таких шанежек Борька схватился за папиросы и нас в тамбур на перекур выманил. Кипятится, уговаривает не раскисать перед бабьими сплетнями. Мы осторожненько соглашаемся, не сказать, что перетрусили, но стали вроде как задумчивее.

Прибыли ночью. Выходим на перрон. Держимся кучкой. В любой момент готовы накинуть ремни на запястья и спиной к спине. Осматриваем вокзал. Ничего подозрительного. Не без ханыг, конечно, а какой вокзал без ханыг? Самая что ни на есть нормальная обстановка. И мы повеселели. А утром, уже спокойные и уверенные, поехали устраиваться.

Получили направление в общагу. Комендантша для начала принюхалась, потом заявила, что мест у нее нету, но ребята мы хорошие и временно поживем в «красном уголке». Представьте себе огромную комнату, разделенную двумя рядами шкафов на три отсека: в боковых – кровати вдоль стен, в среднем – длинный стол со стульями. Военную казарму сменили на гражданскую.

В первый же вечер Боря собрался к долгожданной заочнице. Сапоги начистил так, что их можно ставить на стол вместо зеркала и бриться перед ними. Шипром несло, хоть закусывай. Нам, неумехам, пожелал спокойной ночи, но пообещал закрепиться на завоеванном рубеже и сразу же вызвать нас из резерва, товарищей по оружию он не забудет.

И слово сдержал. Через полтора часа вспомнил. Я имею в виду – возвратился. Но в комнату заходить не стал, постучал в окно и махнул рукой, чтобы я выходил – один. Без лишнего шума залезаю в парадную одежду и – к нему. На бегу воображаю, какую принцессу для меня припасли. Чудес не жду, с красивыми подругами не знакомят, но где-то в глубине, между сердцем и животом, словно тонюсенькая морзяночка попискивает – а вдруг? Молодой же еще. Надежды юношей питают. Но глянул на Бориса, и не только морзянка утихла, даже небо погрязнело.

– Ты мужик? – спрашивает.

По тону чую, что к подругам меня не поведут, скорее всего, придется с кем-то драться. Большого желания махать кулаками ради сомнительной справедливости, разумеется, нет, но если другого не остается, тогда уже ничего не поделаешь.

Соглашаюсь, что я – действительно мужик, и жду подробностей. А он… предлагает отправиться в кабак. Значит, разговор совсем серьезный. Идем. А на крыльце ресторана видим нашего ефрейтора Витьку Прохорова с подтаявшим мороженым в руках. Из обертки капает, Витек вытанцовывает на месте, извивается, чтобы не испачкаться, давится, но глотает – каждому свои радости. Парнишка надежный, но Борису лишние уши, да и лишний рот были не нужны, однако, если уж не разминулись, деваться некуда, пришлось и его брать с собой.

Ресторан – слишком громко сказано. На первом этаже обыкновенная домовая кухня, а на втором – довольно-таки оригинальное помещеньице типа телефонной трубки: по краям два зальчика, а между ними галерея с маленькими столиками в один ряд. В серединке мы и присели. И, кстати, очень точно угадали, заняли свое законное место. Потом нам объяснили, что галерея предназначена для случайных людишек, а в залах столики для блатоты, в том, что ближе к оркестру – уголовной, в дальнем – начальственной, солидные люди тишину любят.

Прикинули наличность. Заказали бутылку водки, пивка и по салатику – велики ли солдатские капиталы. Борька сначала мялся. В одну жилетку плакаться – это еще куда ни шло, а в две… уже как на собрании, не по-мужски как-то. Но видно, приспичило. Тяпнул для храбрости, кулаки сжал – и в раскаянку, как в драку.

А влип он, без дураков, позорнее не придумаешь. Пришел, значит, по адресу. Открывает пожилая тетенька. Увидела бравого вояку и растерялась, сначала вроде хотела дверь захлопнуть перед носом, потом отступила на шаг, но в квартиру приглашать не торопится. Щелкнул каблуками, ладонь к пилотке:

– Гвардии сержант Свешников прибыл для продолжения заочного знакомства!

Тетенька мнется. Борис чует, что посадочная площадка не совсем готова, может, даже и заминирована, но гвардейцы отступать не привыкли, продолжает, не теряя напора:

– Не могу ли я видеть прекрасную Ниночку, письма которой согревали суровые солдатские будни?

Хозяйка не церемонясь осмотрела его оценивающим взглядом и говорит:

– Извините, молодой человек, но Ниночка ваша уехала, и когда вернется – неизвестно.

Борьке, по его словам, от такой новости в туалет захотелось. Не могла она уехать. Зачем тогда письма душевные каждую неделю писала? Зачем о встрече мечтала? После таких писем не прячутся. Просто мамочке не глянулся, вот и плетет, старая.

– Не верю! – кричит. – Что хотите со мной делайте, а я ее дождусь, сяду на лестнице и никуда не пойду!

Тетенька во второй раз перепугалась.

– Зачем на лестнице, проходите на кухню, я вас чаем напою и все объясню.

Ну и рассказала, что Ниночка месяц назад влюбилась в уголовника и сбежала с ним. Посоветовала выкинуть из головы ветреную девчонку. Даже утешить попыталась. Голову Борькину прижала к груди и поцеловала в маковку. А когда он засобирался уходить, велела не стесняться, и если будет очень грустно, то у нее всегда найдутся для молодого человека и теплые слова, и душистый чай.

Спускается по лестнице, понурив голову, глядит на зеркальные сапоги и плеваться хочется, а еще лучше – попинать кого-нибудь. Видит, пацаны у подъезда на лавочке сидят. Спросил для затравки, давно ли Нинку из пятнадцатой квартиры видели. Хотел выпытать, что за хлюст ее увел, а дальше по обстоятельствам: или на поиски бежать, или пацанов отметелить, чтобы злость сорвать. Спросил, а те глаза пучат – нет в доме никакой Нинки и не было, а в пятнадцатой квартире живет учительница Нина Степановна…

Вот вам и заочница. А какие письма присылала, расписывала, как встретит его, усадит в ванну, каким шампунем голову мыть будет, какими цветами спальню украсит и какая музыка возбуждает в ней самые сумасшедшие желания. Борька эти письма наизусть знал. Но в себе такое не удержишь, отведет в укромное место и по секрету показывает перегнутый листок, чтобы три или четыре строчки прочитать можно было. Одному – по секрету, другому – по секрету. Задолбал. Жениться на заочнице после такой лирики Борис не собирался, но душу отвести и поучиться кое-чему – надеялся.

Ну а тетенька, разумеется, не верила, что солдатик приедет. Но зачем писала? Теперь я, пожалуй, смог бы объяснить, а в ту пору все мы были больше, чем наивными.

Выплакался Боря, и захотелось ему обязательно закадрить какую-нибудь девицу. А их на весь ресторан десятка не наберется, и все в плотном окружении, не подступишься. Если до чужих дам руки коротки – остается официантка. Чтобы лишний раз ее подозвать, пришлось заказать еще чекушку, на большее у нас денег не было. Пока делали заказ, Боря весь на комплименты изошел. Она в ответ улыбается. Работа у нее такая. Да и с какой стати сердиться, если приятное говорят? А Боря улыбки эти на свой счет принимает. Была у парня слабость – стоило девице случайную вежливость проявить, а он уже воображал, что она втрескалась. Майор наш сказал ему, что с таким шнобелем на гражданке можно без работы прожить. Майор пошутил, а Боря возомнил. Он еще в поезде нам надоел. Пройдет скучающая кукла по вагону, а он сразу же: «Как она смотрела на меня!» Теперь томными взглядами его награждала официантка. Оно и понятно – после конфуза пережитого, да еще и пьяненький… Опять же пострадавший авторитет поднять не терпится. Чекушку принесли, он разлил по граммуле и полупрозрачно намекает, что не обидится, если мы оставим его дожидаться закрытия кабака, чтобы новую подругу проводить. Пока мы намеки переваривали, за наш столик мужик подсел, по специальности радист. Борька тоже на радио заклиненный. У них сразу общий разговор. Мы с Витькой переглянулись и откланялись. Зачем мешать парню, с официанткой не выгорит, так хоть поддаст на халяву, а радист сразу дал понять, что намерен серьезно выпить.

Вернулись в общагу. Сидим с парнями, в карты играем. Может, час прошел, может, полтора. Слышим, кто-то в окно скребется. Подхожу, смотрю – Борька. Требует, чтобы раму открыл. Почему в дверь не хочет, понять не могу, но если нервничает, значит, есть причина. Присмотрелся, а их двое. Радист вроде и отнекивается, неудобно, мол, однако бутылку протягивает. Оказалось, что мужику далеко добираться и с женой он поскандалил, и Бориса он очень уважает. А нам жалко, что ли. Пусть ночует. Койки свободные имеются. Убрали карты со стола, поставили стаканы. Компания солдатская, значит, и разговор про юность, перетянутую ремнем. А когда выяснилось, что гостю нашему повоевать досталось, и не с фашистами, а на корейской войне, про которую мы даже и не слышали, вообще притихли, зауважали. История Советского Союза – предмет темный, а военная история – еще темней. Сидим, уши как локаторы. Воевал мужик в авиации, стрелком-радистом был. Человека в нашем возрасте взяли на серьезное дело – интересно же. И завидно немного. Но что-то он все-таки недоговаривал. Случай, дескать, у него произошел, о котором до сих пор вспоминать стыдно. А нам не терпится, если уж начал, так не тяни за душу, зачем намеками томить? С вопросами домогаемся. А он вдруг резко раскис и запросился спать. Борис пошел его укладывать. Мы стол не успели вытереть, чтобы снова за картишки сесть, а Борис уже вылетел к нам и хрясть кулаком о шкаф.

– Убью гада! – кричит.

Вскочили, ничего понять не можем: привел товарища, пил его водку и вдруг – убивать. Пытаемся расспросить. Бесполезно. Рычит, как пес, челюсть откляченная, глаза бешеные… Из-за шкафов – ни звука. Иду посмотреть на гостя, извиниться за психованного товарища. Смотрю – живой, сидит на койке в полуспущенных штанах, но все еще при галстуке, голову ладонями сжал и раскачивается. Спрашиваю, что случилось. Молчит. Начинаю объяснять, что у сержанта большие неприятности на любовном фронте, выпил лишнего, вот нервы и сдали. А он голову ко мне поднимает, в глазах слезы, и спрашивает:

– Почему молодежь такая обозленная?

Я как могу разуверяю, не все, мол, одинаковые, снова прошу понять состояние Бориса и не обижаться. Вроде проникся, успокаиваться начал. А сидел он как раз на моей койке. Чтобы лишним словом не задеть какую-нибудь чувствительную мозоль, там же и спать ему предлагаю. Сам-то нашел бы где приткнуться. Укладываю прямо в одежде, а он сопротивляется, просит, чтобы раздеться помог. А слезы все текут. Стащил с него кое-как брюки, за галстук взялся, а он целоваться полез. Я уж сильно не уворачиваюсь, читал ведь у Есенина: «как пьяный друг, ты лезешь целоваться». Морда колючая, губы мокрые. Терплю. Не привередничаю. Лишь бы отделаться побыстрее. Лишь бы снова не заплакал. Вожусь, как со стеклянным. Подушку под голову подсунул, одеялом прикрыл. Все, думаю, отмучился. Хотел подняться. За руку схватил, не отпускает.

– Ложись, – говорит, – и ты рядом со мной.


Я пытаюсь втолковать, что мучиться на узкой кровати нет нужды, свободных мест полно, а он раскапризничался, как ребенок:

– Ложись, – канючит, – а то мне одному страшно, был у меня случай на корейской войне, только не знаю, как рассказать о нем…

Я еще за столом подумал, что струсил, наверное, там или кореянку изнасиловал, а стесняется, потому что народу много, для такого дела один человек нужен, и меня угораздило подвернуться под сопли. Так не отталкивать же. Добивать не любитель. Ну и прилег рядышком, поверх одеяла. А он:

– Ты почему не раздеваешься?

Успокаиваю, потом, дескать, разденусь. А он торопит.

– Зачем потом, давай быстрее, пока парни базарят. – И в штаны ко мне лезет.

Вот тут-то до меня и дошло, чего он добивается. Нет, я, конечно, слышал, что бывают такие мужики, но мне казалось, что встретить их можно только в загранице или в столице. И вот тебе на – гром из навозной кучи. Отпихнулся локтем и не обуваясь к ребятам. А у стола никого.

Пусто.

Тишина.

И так мне жутко сделалось. Выглядываю в коридор – там никого. Выбегаю на крыльцо – наконец-то – разыскал. Борька сразу навстречу кинулся. С извинениями лезет. Толку-то от них – припоздал чуток. Меня трясет. Ребята молчат, мнутся, чуть ли не сторонятся меня, будто заразный. Но все обиды на потом. Что делать будем, спрашиваю. Первая мысль была набить ему рожу и выкинуть в окно, чтобы знал, до кого домогаться. Но самый осторожный из нас предупредил, что семерым одного избить и выкинуть нетрудно, а утром он ворвется с кодлой и перережут нас, как баранов, откуда нам знать – одиночка он или их целая шайка. И то верно – не знаем, как эти птицы гнездятся. В новинку подобные приключения. Не сказать, что трусим, но и смелость попридерживаем. Запаниковали слегка. Борька кулаком в грудь:

– Мужики, я его привел, мне и отвечать, все на себя возьму, пусть режут…

Голос у бедолаги срывается, чего доброго, истерика начнется. Успокаиваем его – поодиночке передавят, а вместе, глядишь, и отобьемся… Минут пятнадцать совещались и решили обойтись без уроков вежливости. Выпроводить, и пусть топает, но предупредить, что в следующий раз не простим. Возвращаемся в комнату. Соблазнитель в трусах на койке сидит. Борис без предисловий – уматывай, пока цел. А тот, как будто ничего не случилось, – про позднее время, про трамваи, которые не ходят, пожалеть просит.

Что он имел в виду, выпрашивая жалость?

Не знаю даже теперь. Но страха в нем не чувствовалось. Опытный бес. Увидел, что растерянности в нас больше, чем решимости. Борька на него буром прет, а он еще и капризы себе позволяет, одеваться не спешит. Пьяным в дымину прикидывается, а глаза совершенно трезвые. Нам бы, дуракам, за руки его, за ноги – и в окно, а одежду вдогонку. Нет. Цацкались. Натягивали на него брюки, ноги в ботинки вставляли…

На другой день ждали, что вернется счеты сводить. Ходили и оглядывались. Обошлось.

Кстати, когда в отдел кадров заявились, предложения были не менее оскорбительными – ехали славные подвиги совершать, а нас – подсобными в строительный цех.

О том, что мы на этой новостройке долго не задержались, рассказывать, пожалуй, не стоит. И так понятно. Почти как московские школьницы в костромской деревне…

Я же сразу говорил, что надо ехать на Дальний Восток. Не послушались. И вляпались. Хорошо пчеле, она с рождения ученая.

И все-таки, чтобы не возводить напраслину, «голубые города» воспринимали в те годы без нынешнего подхихикивания. Тогда и тайга была голубою. И «планета голубая по имени Земля». И присказка «искать приключения на свою задницу» воспринималась не в прямом смысле. Так что первая неудача меня не отрезвила и до Тихого океана, пусть и с множеством пересадок, я все-таки добрался. Портной гадит, а утюг гладит.





Восьмой ребенок




Нельзя перескочить пропасть в два прыжка, но Сибирь, к счастью, не пропасть, в ней всегда есть куда приземлиться и от чего оттолкнуться. Так что по дороге на Дальний Восток я сначала зазимовал в Иркутске, потом отступил до Красноярска, потом… Впрочем, стоит ли забивать ваши головы длинным перечнем, проще назвать, где я не был, да и это, пожалуй, ни к чему. Короче, одним из промежуточных пунктов оказался Мирный. Тот, где алмазы добывают. Но, чтобы избежать лишних вопросов, скажу сразу – камушки эти драгоценные не видел и людей, которые их в руках держали, не встречал. И вам не советую. Не знаю, как теперь, а раньше там специальный дом, битком набитый сотрудниками, занимался лечением народа от жадности, а заодно и от праздного любопытства. Да я и без них к драгоценным камням и металлам интереса не проявлял. С детства равнодушен. Так что про алмазы ничего сказать не могу. А вот пиво там было замечательное. Потом испортилось. Но я застал лучшие времена.

Хорошее. Много. Без очередей.

Стою возле бочки, допиваю третью кружку, уже лишнюю, потому что билет в кино взял. Смотрю, парнишка подходит. Здоровается. Я сначала подумал, что с крановщицей, ну, с теткой, которая кран у бочки открывает, потому как сам я в городе второй день, знакомыми обзавестись не успел. Но крановщица на его приветствие не реагирует, да и парень на нее не смотрит, ко мне обращается: «Башка, – говорит, – как чугунная, возьми пару кружек».

Полтинник – не деньги, беру. Я бы и сам с ним выпил, если бы в кино не идти. Почему бы не поболтать, не разузнать про жизнь в городе? На всякий случай спросил, не обознался ли, слишком уж по-свойски подошел и пива потребовал.

– Скорее всего, перепутал, – сказал, как отмахнулся. Ни извинений. Ни спасиба.

Он остался допивать, я пошел. В клубе, пока журнал крутили, все о нем думал. Не мог понять, что за фрукт: или хитрый наглец, или после крупной поддачи соображаловка заторможена, или у них на Севере так принято?!

Дней десять прошло, я уже и забыл о нем, других впечатлений хватало. Сижу в столовой, хлебаю не очень горячие щи. Подходит. На мне красный свитер был, по нему, наверное, и высмотрел. Здоровается и говорит:

– Слушай, тут меня в гости позвали, дай хотя бы пятерку, а то с пустыми руками неудобно заявляться. – И опять запросто, весь в нетерпении, словно его такси на улице ждет. Смотрит на меня недоумевающим взглядом – почему, такой-рассякой, задерживаю занятого человека.

– С какой стати, – спрашиваю.

Он еще больше удивляется:

– Ты разве не знаешь, что я восьмой ребенок в городе?

Меня смех разобрал. А он хоть бы что – стоит ждет. Тогда я заявляю:

– Иди-ка, парень, по-хорошему, вот если б ты первым ребенком был…

Он, конечно, пообещал, что пожалею об этом. Но я подобных обещаний успел к тому времени наслушаться и не от таких ухарей. Парнишечка-то, как маманя моя говорила, совсем невразумительный, да и сопляк еще, лет восемнадцати, если не меньше.