Где наша не пропадала

Стоит!

Она!

Лицо ангельское, волосы золотые и все остальное, как Саблин обрисовал, только словесный портрет получился все-таки побледнее.

Улыбка и добрая, и приветливая. Но с гостеприимством все понятно – день будничный, половина столиков пустует – любому гостю рады. Глупо такое радушие на свой счет принимать. Но что-то глупенькое внутри шевельнулось, врать не буду. Красавица крикнула какую-то Свету, и сразу же подошла официантка. Чтобы лицом в грязь не ударить, заказываю самые благородные закуски. Сижу, посматриваю исподтишка, любуюсь, и не верится, что такая женщина может оказаться моей. Но с другой стороны, передача по акту прошла по всем правилам, значит, можно надеяться. И все равно сомнения давят. Голова тормозит, а глаза торопят. Но сколько можно скромничать? Выпил для храбрости, подхожу и говорю: привет, мол, от Гены Саблина, встретились перед отъездом, просил передать самые добрые пожелания.

Она обрадовалась, руками всплеснула:

– Ой, как здорово! Ой, спасибо! – разулыбалась и обещающим голосом обнадеживает: – Знаете что, вы подождите до конца смены, посидите, выпейте, а потом проводите меня и расскажете, как он там, чем дышит, не собирается ли в гости к нам.

Я, конечно, сплошное обещание. Такую женщину согласен ждать сколько потребуется и даже дольше. Попросил официантку заменить графинчик, но понимаю, что напиваться нельзя. Цежу в час по чайной ложке. На калорийную закуску налегаю. До конца поверить в удачу боязно. И жалость к женщине в душу прокралась, бередит, на мозги капает. Не укладывается в моей голове, зачем ей такие, как мы с Геной, неужели не может найти нормального мужика, выйти замуж, нарожать красивых детей? Благородные мысли потому и называются благородными, что нам, грешным, руки ноги вяжут. Не будь она пропащей, не сидел бы я в этом пустом кабаке, не ждал бы ее, сгорая от нетерпения. А время, как в той песенке: «Все часы сговорились и не идут…» – смотрю на них через каждые десять минут. Заодно думаю, что мне про Саблина рассказывать? Всю правду выкладывать – вроде как не по-мужски, подумает, что сплетничаю. А половину правды – слишком красивым покажется, небезопасно. Теперь мы не только друзья, но и соперники, в некотором роде. И уже перед уходом новая задачка на ребро встала – брать с собой выпивку или не брать? Этим тоже отпугнуть можно. Думал, гадал и решил все-таки воздержаться.

Она пару раз подходила, интересовалась, не устал ли ждать. Я бодренько отвечал, что готов хоть до утра. Из посетителей я один остался. Официантка рассчитала меня, но покинуть помещение не предложила. Смекаю, что моя красавица предупредила девушку.

Наконец дождался.

Елена Витальевна вышла из подсобки в плаще, в руке сумка, явно с продуктами. Я похвалил себя за сообразительность – дама сама позаботилась о том, чем накрыть стол. Она прошла мимо и легонько кивнула головой, подала сигнал. Выждал для конспирации пару минут и взял след.

Она ждала метрах в пятнадцати от парадного, отдала мне сумку, подхватила под руку, и потопали мы по безлюдным ночным улочкам. Плечо у нее мягкое, от прикосновения тепло по всему телу плывет. Она извинилась, что автобусы к ее дому не ходят, но успокоила, что идти не очень далеко. Для завязки разговора спросила, не смотрел ли я фильм «Осенний марафон». Посоветовала обязательно сходить, но не удержалась и стала пересказывать, очень живо, с выражением, но путано и я ничего не понял. Да и не тем голова была забита. Дорога, кстати, оказалась не такой уж и близкой. Возле подъезда Елена Витальевна забрала у меня свою тяжеленную сумку, извинилась, что не может пригласить в гости, у нее, дескать, не прибрано, генеральную уборку на субботу наметила, да и боится, что муж неправильно поймет. Чмокнула в щечку на прощание и попросила передать горячий привет другу, но имя Саблина вспомнить не смогла.

Да, чуть не забыл, пригласила меня наведываться в их ресторан. Очень радушно пригласила.

Гене повезло, когда я воротился в трест, он был уже в Забайкалье. Встретились аж через полгода. Я успел остыть.

– Что же ты, – говорю, – подлец, шутишь так бесчеловечно?

А он удивление изображает.

– Объект подготовил по всем правилам котлонадзора, – говорит, – а если сорвалось, значит, сам виноват или поторопился, или глупостей наплел, а она дураков сторонится.

Так серьезно отчитал, что я чуть было не поверил, но Саблин сжалился или комедию ломать поленился.

– Поинтересуйся у своего друга Анатолия Степановича, это он мне красавицу по акту передал. – Потом засмеялся и спрашивает: – Она тебе кино пересказывала?

– Пересказывала, – говорю, – «Осенний марафон».

– А мне – «Мачеху», да так выразительно, наверно, в девках мечтала в артистки попасть.

Похихикали мы, повздыхали, посетовали, что не осталось добрых женщин на Руси, и пошли искать пиво.

А после дюжины кружек Саблин вспомнил, что Анатолию Степановичу она пересказывала «Старшую сестру» и даже в гости его приглашала, обещала с мужем познакомить. Видимо, больше, чем нам, доверяла.





Вьетнамец




Снегу в Забайкалье мало и растительность небогатая, случалось – едешь, едешь, а вокруг только голая степь да лысые сопки, зато мужичков с кудрявыми биографиями хоть на рассаду бери, и не только декабристских отпрысков. В Хоронхое, например, мне показывали бывшую любовницу Рокоссовского, в Акатуе – старика, знавшего самого батьку Махно Нестора Ивановича, а приятель мой столкнулся в Усуглях с настоящим племянником дипломата Литвинова. Ну и тех, у кого свои приключения через край перехлестывали, – тоже предостаточно.

Приезжаю в Горный Зерентуй. Мест в гостинице, как всегда… Дежурная поахала, поохала, позвонила начальнице. Слышу, разговор о каком-то вьетнамце, дежурная вроде как не хочет к нему подселять, только непонятно, о ком она больше печется, чью жизнь боится усложнить. Жду. Не вмешиваюсь. После трехдневной дороги лишь бы носки снять и на койке вытянуться. Дежурная трубку положила, пожевала губы и с недовольной физиономией отправила меня к вьетнамцу.

– Иди, – говорит, – по коридору до конца и направо, только не шуми шибко, человек перед ночной сменой отоспаться должен.

Значит, пеклись не обо мне. Вроде и понятно, а все равно обидно. Вот, думаю, чума иноземная, даже во глубину сибирских руд проникла. Он – человек, а я кто? Дохожу до конца коридора. У торцевой стены – двухсотлитровая бочка. На черной воде качается алюминиевый ковшик с кривой ручкой. Перед встречей с важной иностранной птицей выпил для смелости ледяной водицы. Тронул дверь. Не заперто. В комнате две койки: одна – пустая, на другой – мужик в мятом костюме, голова под подушку спрятана. Возле койки сапоги кирзовые, замазанные серой грязью. Не очень аккуратный иностранец, думаю, и все-таки стараюсь угнездиться как можно тише, но он все равно проснулся. Подушку с головы стянул. Смотрю и ничего понять не могу. Рыжих хакасов я видел, они, кстати, у своих особым почетом пользуются, каждая хакаска считает за счастье родить от рыжего земляка. Но чтобы вьетнамец был с рыжими кудрями, да еще и голубоглазым? Короче, понятно, что вьетнамцы происходят от вологодских или псковских.

Когда познакомились, оказалось, что парень из-под Смоленска, правда, «акал» страшнее самого московского москвича. Почему дразнят «вьетнамцем» спросить не успел, он сам об этом разговор завел и обещал рассказать, но не в первый вечер, потому что на смену собирался, а история длинная. Но все-таки дал понять, что во Вьетнаме побывал.

На другой день я задержался по делам, прихожу в гостиницу, а стол уже накрыт. И не водку принес, а херес и вроде как стесняется его, но в то же время не без гордости – с молодости, мол, привык. Херес этот, кстати, по всем рудничным магазинам пылился, местные им брезговали, но кто из них бывал во Вьетнаме?

Разлили вино по кружкам, открыли консервы… и началась сумасшедшая история. После нее про мои мелкие приключеньюшки даже рассказывать неудобно. Слушал и не мог поверить, что человек, переживший такое, запросто сидит передо мной и угощает меня вином.

Представляете, пацану и двенадцати лет не было, когда немцы погнали его в Германию. Погрузили в телятник. Окошечко маленькое, да и то под крышей, кроме неба, ничего не видно. А небо везде одинаковое – куда везут – непонятно. И так почти месяц. Кормежка – хлеб из опилок и баланда. А пацану ведь расти надо, сколько сантиметров он недобрал? Дружок там у него был, убежать с ним хотели, да придумать не могли, как изловчиться. Пока изобретали, дружок поносом заболел, так и сгинул от поноса, двое суток в одном вагоне с мертвым просидел…

Загнали их на самый запад Германии. Выстроили прямо на вокзале. Хозяйки ходят вдоль шеренги, в зубы заглядывают, мускулы щупают. Подошла и к нему. Высоченная и зад, как две тумбочки. По голове погладила. Еле удержался, чтобы за руку не укусить. Но хозяйка попалась незлая, зря не обижала, хоть и мужик на Восточном фронте воевал. Зато старшая работница в свинарнике – настоящая фашистка. Споткнулся как-то и ведро с пойлом пролил. Лупцевала плеткой, пока из сил не выбилась, присела на скамейку, дыхание унять не может, руки с колен не поднимаются, а злоба кипит, мало отхлестать, так еще и поиздеваться надо, взглядом на разлитое пойло показывает – жри, русская свинья, прямо с земли жри, чтобы все до капли вылизал. У парня на спине живого места не осталось, лежит и зыркает по углам, окажись поблизости вилы или топор, нашел бы сил доползти, а там уж пусть хоть вешают, вот только инструмент у немцев не валяется где попало, порядок любят.

Когда почувствовал, что наша армия наступает, ударился в бега, надеялся сыном полка стать и с оружием в руках явиться в свинарник. Не получилось. Догнали и всыпали, чтобы от работы не отлынивал. Потом французы пришли. Стали к себе агитировать, пугать, что в России все равно житья не дадут. Кто-то согласился, он – ни в какую. Да не больно к нему прислушивались. Загрузили вместе с другими в вагон и дальше – на запад. Францию за войну тоже порядком потрепало. Работы – каждому по десять рук давай – не переработаешь. И в шахту их, голубчиков, в департаменте Па-де-Кале. Семь лет оттрубил. Приживаться понемногу начал. По-ихнему разговаривать научился. Зарабатывал неплохо, парень здоровый, а к трудовой дисциплине еще немцы приучили. Франки в карманах зазвенели, а тоска по родине все равно давит. Пробовал в распутство удариться и отказа от француженок не знал, но легче на душе не стало. Попивать начал. Чем бы все кончилось – неизвестно, только случилась на шахте забастовка и он как советский человек прятаться за чужие спины не захотел. Выступил на митинге. С работы уволили, зато приняли во Французскую коммунистическую партию. Появилась цель в жизни – превратить Францию в такую же справедливую страну, как Россия. Во всех мероприятиях участвовал, даже в ограблении банка для пополнения партийной кассы. Товарищи уважали, заместителем секретаря выбрали, хотели – секретарем, но на этом посту должен быть человек коренной национальности. Потом произошла трагическая любовь. Познакомился с девушкой, а после выяснилось, что ее отец самый настоящий фабрикант, классовый враг. Родители, естественно, и слышать не хотели о свадьбе. Товарищи тоже коситься начали. И надо же именно в такой щекотливой ситуации судьба отколола очередную жестокую шутку. Ячейка решила уничтожить черные списки. Операцию готовили в строжайшем секрете, а когда пошли взрывать бюро, нарвались на засаду. Двоих взяли, он чудом выскользнул, но скрываться пришлось и от чужих, и от своих. Чтобы не портить жизнь любимой, подкрался ночью к дому, бросил в форточку прощальную записку с просьбой не поминать лихом и прыгнул на подножку товарняка, не зная, куда он идет. Затравленному волку и на родной земле надежды мало, а на чужой – полная безнадега. И тогда его осенило завербоваться во Вьетнам и при первом удобном случае перебежать к своим. О том, что без наших ребят там не обходятся, буржуазная пропаганда все уши прожужжала. И, кстати, не обманывала. Он не очень-то верил вражеским голосам, но деваться было некуда. Явился на вербовочный пункт. Документов не спросили. Контингент – сплошные уголовники. О русском происхождении он, на всякий случай, умолчал, да и не слишком-то любопытствовали. Сперва их отправили в Африку, на стажировку. Учили стрелять, взрывать, метать ножи, драться и так далее. Старался, не жалея сил, знал, что все пригодится. Начальству такая резвость приглянулась и его назначили командиром взвода разведки. Во Вьетнам прибыли во время затишья, и жизнь после карантинной муштры чуть ли не раем показалась. Разведчики из его взвода быстро пронюхали, где найти выпивку и хорошеньких азиаток. У него покинутая любимая из головы не выходит, снится каждую ночь, но, чтобы не выглядеть белой вороной и не вызывать лишних подозрений, приходилось пользоваться услугами, но только добровольными. Случай сдаться в плен подвернулся уже через месяц: попали в окружение, но идти с пустыми руками не рискнул, испугался, что не поверят, да и пользу хотелось принести. Полгода стрелял по облакам и собирал данные. Короче, явился в народную армию не пленником загнанным в угол, а своим ходом с толстым планшетом документов и офицером на горбу.

Без проверки не обошлось, но поверили. Написали в Москву письмо, что к ним пришел русский, угнанный в детстве в Германию, желающий возвратиться на родину. Отправили быстро, но ответа ждали долго. Наши бюрократы – публика известная. Чтобы даром не проедать чужой рис, явился к вьетнамскому начальству и предложил свои услуги, разведчик все-таки. Отговаривали, хватит, мол, и того, что уже перенес, но поняли, что бесполезно, и приняли к себе. Вьетнамцы ему нравились – свободолюбивый народ, даже девушки взялись за оружие, целые женские роты создавались. И никакие шуры-муры с ними не пролазили. Они за святое дело пришли драться, а не с мужиками спать.


В народной армии он провоевал полтора года. Французы за его голову тысячу франков обещали, а вьетнамское командование наградило именным пистолетом.

Когда вызов пришел, вроде и уезжать расхотелось, но стоило добраться до первой русской станции, спрыгнул на родную землю и словно прирос. Поезд гудит, а он сдвинуться не может. Еле в последний вагон заскочил. До Читы дотерпел и сказал себе: хватит кататься, хватит воевать, у тебя есть профессия проходчика.

Так и остался в Забайкалье.

На этой красивой остановке в Чите я и скривил губы. Собственно, и по ходу рассказа, начиная с Франции, стали возникать подозрения, слишком густовато получалось, но когда он сказал, что вылез, не доехав до Москвы… Да кто бы ему позволил? Я к тому времени уже достаточно повидал и кое о чем был наслышан. С какого боку ни подступись, но его были обязаны довезти до столицы для очень продолжительных бесед.

Чтобы не обидеть, я осторожненько спросил:

– Неужели человеку с таким опытом не могли ничего предложить, кроме работы в шахте?

– Предлагали, – говорит, – и в контрразведку, и еще в два хитрых места, но я отказался, надоело воевать.

Может, и не врет, думаю, а если и врет, не приставать же с допросом, с какой стати, он от меня ничего не требует, вином угостил, захотелось человеку кино пересказать, он и рассказывает: не любо – не слушай, а почему бы и не послушать, если складно, я вам только вкратце передал, а у него куда складнее получалось, с такими картинками… Чтобы сгладить заминку, спросил какую-то глупость про Вьетнам, типа, не страшно ли было.

И он с удовольствием продолжил:

– Еще как страшно, особенно, когда узнал, что мою голову оценили в тысячу франков, за такие деньги и те, кого друзьями считаешь, могут продать, – сказал, но, видимо, почувствовал мои сомнения, вытащил из-под койки чемодан и протянул мне пожелтевшую обтрепанную газету.

Статья называлась «Человек из легенды», небольшая статейка – галопом по Европам – зато с портретом. Против документа не возразишь. Да и не собирался я возражать. Но за подозрительность свою как-то неудобно было.

На другой вечер приготовил ответный ужин, того же хересу взял и отбивных из столовой прихватил, а герой где-то потерялся. Лежу на койке книжку читаю. В коридоре возле бочки с водой какие-то мужики сходку устроили. Место удобное: тепло, не дует, ковш холодной воды на закуску всегда под рукой, и магазин рядом, если на добавку деньги найдутся. Стенки тонкие, под дверью щель – все пьяные тайны наружу. Сначала кто-то жаловался на бабу, настолько, дескать, запилась и закурилась, что непременно рак пищеблока заработает. Потом начали ругать какого-то Коваленку, получившего талон на машину потому, что не пьет и в партию вступил. Очередь на машину обсуждали, пока выпивка не кончилась. Повздыхали, что на бутылку не хватает, и затопали к выходу. А минут через десять, если не меньше, моя дверь открылась и, не постучавшись, вошел мужик в ондатровой шапке. Спросил Вьетнамца. Я сказал, что не знаю и понятия не имею, когда вернется. Надеялся, что уйдет. По голосу я сразу высчитал, что он из той компании, которая возле бочки топталась.

– Обожду, – говорит, – до девяти все равно делать нечего. А может, ты добавишь? У меня полста копеек есть.

Хорошо еще мои бутылки в тумбочке стояли, а то бы не открутился. Очень уж рожа у него противная была. И о Вьетнамце с каким-то пренебрежением спросил. Встречаются типчики, сами из себя ничего не представляют, но гонору… и с языка сплошные помои, когда о других говорить начинают. И про соседа моего, не отказал себе в удовольствии, все выложил, рассказал, в какой он Франции был и в каком Вьетнаме, и как они лес валили на одной зоне.

Вьетнамец пришел с пучком багульниковых веток. А тот, рта никому не дав раскрыть, не выпросил, стребовал с него пятерку. Обещает в получку вернуть, а всем поведением дает понять, что никогда не отдаст ни эту, ни предыдущие. Деньги выдрал, но не успокоился, для полного удовольствия надо было и перед посторонним опозорить. Похлопал его по плечу и говорит:

– За что я тебя, Вьетнамец, уважаю, за то, что ты зла не помнишь. Я тебя на зоне возле параши держал, а ты…

И тут я не выдержал. А ну, гнида, говорю, гони пятерку назад. Тот огрызаться, видал я, дескать, таких, но отступить поближе к двери не забыл. В рожу ему все-таки заехал, но, если бы сумел отобрать деньги, было бы чувствительнее, да не успел, удрал, гаденыш. И опять же, Вьетнамец помог, то есть помешал, если с моей стороны смотреть.

Остались вдвоем, глаза прячет. Херес мой оказался очень даже ко времени. Выпили немного. Стал объяснять мне, для чего принес веточки багульника, рассказывать, что по-научному он называется рододендроном, что означает «роза-дерево», как он цветет в банке с водой… Все это я знал, но слушал. Нельзя же добивать человека.

А как же появилась газетная статья, спрашиваете?

Понятия не имею, но видел собственными глазами и заметку, и портрет.





Бедный паспорт




Говорить о секретных заводах – все равно что рассказывать старые анекдоты. Этим уже трудно удивить. Спроси любого, кто рядом живет, и он тебе растолкует, какие пакости там производят, а если на территории магазин с дефицитами есть, так и потайной ход покажет. Но в меня еще в пионерском возрасте вколотили, что болтун – находка для шпиона, поэтому о секретах, на всякий случай, не будем – да и скучно это, интереснее – о секретарях, то бишь о тех, кто эти секреты охраняет.

Я уже вроде жаловался, что очень серьезные люди, глядя на меня, приходят в тихое бешенство. А мне что делать прикажете? На их выпивку рот не разеваю, в кумовья не набиваюсь, а если уж по работе случай сводит, так я не виноват, у меня начальник есть, и не один, к сожалению.

И приходит в нашу контору бумага с одного хитрого завода, просят установить и запустить регуляторы. Дело привычное, только у шефа моего допуска нет. У меня – тем более. А без допуска на такие заводы не проникнешь. Начальник вызывает кадровика. Тот является с бланками и приказывает нам заполнить их печатными буквами. Интересуемся, к чему такие сложности. Повышает голос, приказы, мол, не обсуждаются. Не он законы устанавливал, и не нам их отменять. Анкета длиннющая: кто с кем, кто от кого… Короче, биография переходящая в порнографию. А у меня же и дедушка, левый эсер, два срока отмотал, и дядька, красный командир, враг народа. Дядьку, правда, реабилитировали, а деда – забыли. Спрашиваю у шефа, как быть. А у того свои родимые пятна, матушка из поволжских немцев, в деревне Каргино под Енисейском ссылку отбывала.

– Зато, – говорит, – у меня папаша остяк, а это все равно что большевик с дореволюционным стажем, а может, еще и понадежнее.

Шеф написал, что не судился и родственников за бугром не имеет. Я взял его анкету и воспользовался, как шпаргалкой. Отдали бланки кадровику и уехали в командировку. Возвратились через месяц, отчитаться не успели, а секретарша уже в кадры гонит. Не прошли наши сочинения. Нет, родственников наших не разоблачили, но шеф что-то не очень аккуратно исправил, а у меня нашли три грамматические ошибки. Кадровик выговорил нам, пригрозил, что, если снова испортим бланки, будет требовать, чтобы лишили премии. Заполнили по второму разу и шеф укатил в отпуск к своей остяцкой родне. Двух недель не прошло, вызывает начальник. Так, мол, и растак, но пришла очень серьезная телеграмма, езжай без допуска, оформят в процессе, не пустят – возвратишься, но совесть наша будет чиста. Не о совести он, конечно, переживал, другое прикрывал, ну да ладно.

Хитрый завод снаружи ничем не отличается от любого другого. На то он и хитрый. Но вся наивность до первой двери, за которой тебя встретит румяный гладковыбритый молодец. Даже в заводоуправление не пустили. Вызвали по телефону энергетика и велели ждать. Потом велел ждать энергетик. Потом энергетику кто-то велел ждать, и мы ждали вместе. Наконец-то поднялись к нему в отдел. Посадил меня в уголок на расшатанный стул, дал журнал «Крестьянка» и удалился за фанерную перегородку к телефону. Секретничает, а слышимость – как на озере в лунную безветренную ночь. Самый главный из охраны, как я понял, отлеживался на больничном, надорвался на тяжелой работе, занемог, а замы боятся ответственность на себя взять. Энергетик канючит, что план срывается, а тем по барабану, достаточность режима важнее производственной необходимости. И так не в дугу, и этак поперек оглобли. Начальники на Руси плохие, но это не самая страшная наша беда. Самое страшное, что заместители и помощники еще хуже. Если не трусливый, так пакостливый, если не тупой, так ленивый. Случается, что все эти опивки в один стакан слиты. Однако хитрый энергетик отыскал-таки слабую доску в непроглядном заборе. Слышу, внушает кому-то:

– Чего нам бояться, это же всего-навсего слесарь. За инженера без допуска я бы и просить не стал, образованный человек всегда представляет определенную опасность, вдруг чего разнюхает? А здесь нормальный слесарь, он, кроме своих регуляторов, ни в чем не разбирается… – Еще чего-то плел, потом вышел из-за перегородки потный, но довольный и говорит: – Слесарям везде у нас дорога, дуракам везде у нас почет.

Разрешили выписать временный пропуск, но перемещаться по территории только под присмотром сопровождающего лица.

На другой день выяснилось, что лицу этому несколько за тридцать, но при фигуре. Татьяной Ивановной звали. Я спросил, почему она без ружья. Отвечает, что дамский пистолет всегда при ней, и сумкой передо мной помахала, чтобы я чего дурного не подумал. В общем, нормальный человек женского пола.

Каждое утро встречала меня на проходной и провожала на котельную, а там пристраивалась где-нибудь в уголке и писала свои бумажки, а потом и вязать приспособилась, если начальства рядом нет. В обед, чтобы я по пути в столовую головой не вертел или нечаянно не забрел в цех основного производства, тоже сопровождала. А вечером сдавала под расписку.

Как я в одиночку, без шефа, с регуляторами возился рассказывать, полагаю, нет надобности. Скажу одно: бардак на котельной ужаснейший. Встречал я, конечно, и страшнее, но там алкаши кочегарили, а здесь все тверезые, как телеграфные столбы, и под охраной. Может, потому и службу содержали, чтобы позор скрыть?

Дожили до субботы. Я бы и поработать не прочь, командировочные для родины сэкономить. А моя конвоирша на пятидневке. Пришлось и мне сачковать. Выбрался в город с достопримечательностями ознакомиться. Заглянул на базар. И нос к носу, здравствуйте, Татьяна Ивановна. Имя ее специально другое называю, мало ли чего, завод все-таки секретный. Увидела меня, обрадовалась, у нее полная сетка даров осени.

– Эка мне повезло, – говорит, – я теперь и арбуз куплю, раз кавалер подвернулся.