Где наша не пропадала

Как поют дрозды




Кто не любит птиц? Все любят. Я имею в виду птиц вообще, а не какой-то определенный вид. Знал я рыбаков, которые ненавидят чаек за их наглость. У охотников по тем же причинам натянутые отношения с кедровками – капканы, пакостницы, занимают. Знакомых попов и партийных работников у меня не было, но подозреваю, что они терпеть не могут голубей – сколько памятников и храмов эти обжоры загадили. Хотя попы, наверное, должны всех прощать.

У меня к птицам никаких претензий. Я их всех люблю: и полезных, и бесполезных, и голосистых, и безголосых… может, потому, что вину за собой чувствую. В детстве я собирал коллекцию птичьих яиц. Была такая мода у поселковой пацанвы. И я считался чемпионом – около сотни штук набрал, любопытный был. Довольно-таки злое любопытство, хотя, если без сюсюканья, самые злые люди – это дети. Со мной можно не соглашаться, обижаться можно, так что вернемся лучше к птицам. Люблю я их не за то, что они летать умеют – такая любовь больше на зависть похожа – просто люблю, и все… И гоняла меня эта страсть по всем окрестным лесам. Каких только чудес ни насмотрелся. Первое ястребиное гнездо нашел на Пасху. Дерево было высоченное, на макушку посмотришь – кепка падает, а ствол голый, ветки только под небом. Еле вскарабкался. Но самое забавное, что яйца оказались красного цвета, словно специально к Пасхе в луковой шелухе выкрашенные. А у совы – белые и круглые, как теннисные шарики, даже по размеру такие же. Однажды нашел трясогузкино гнездо прямо на дороге, на мосту через ручей. Трактор выворотил половину бревна, в этой щербатине она и поселилась. Дорога, правда, заросшая была, может, по ней уже и не ездили. Сороку редкой птицей не назовешь, но одно гнездо очень даже запомнилось. Тоже на дороге, вернее, на развилке. Разбитые колеи огибали огромную лужу, а в центре лужи рос ивовый куст, в нем сорока и смастерила свой шалаш, наверное, надеялась, что на острове поселится и никто до нее не доберется. А гнездо у сороки с крышей, громоздкое, сразу в глаза бросается, да и лужа мелкая была. Кстати о сороках, но уже дальневосточных, ехал как-то по Приморью на автобусе и видел металлические высоковольтные опоры, забитые сорочьими гнездами, одно над другим в несколько этажей. Я сначала подумал, что это грачи, любят они в «колхозы» объединяться, но присмотрелся – нет, белобокие трещотки. И, уж если начал об электричестве, имел я удовольствие на озере Шира насладиться почти натуральной светомузыкой. Говорю «почти», потому что подсветка была, как и везде, искусственная. А пела птица. Прогуливаюсь вечером и вдруг слышу скворца. Сидит на уличном светильнике и распевает. Есть такие современные фонари, напоминающие ложку, поставленную на черенок. И вот стоят на площади перед столовой две такие спаренные ложки: одна светит, а вторая темная, на ней скворец и насвистывал. Я на другой день понаблюдал и понял, что у него гнездо в неработающем фонаре. Представляете, как хитро устроился, выбрал скворечник, в котором тепло, светло и мухи с прочей мошкарой роем на свет летят. Вот что значит правильно понять лозунг про «плюс электрификацию всей страны».

Но все-таки лучше всего за птицами наблюдать в лесу, особенно весной. Листочки еще мелкие, нежненькие. Лес полупрозрачный. И никакие хватательные инстинкты не отвлекают – ни грибов, ни ягод – красота в чистом виде.

Что-то меня на лирику разволокло. К чему бы? Я, в общем-то, про коллекцию собирался рассказать.

Кого в детстве не тянуло что-то коллекционировать? Сначала спичечные этикетки собирали, бродили вдоль железной дороги, искали коробки, выброшенные из окон вагонов. Но мне это быстро надоело, а за яйцами охотился года три. Все леса вокруг поселка обшарил, все болота вымерил.

Как хранили, спрашиваете, почему яйца не тухли?

Мы их выдували. Проткнешь иголкой и осторожненько дуешь. Главное, не раздавить. Сложности возникали, когда найдешь редкое яйцо, а оно насижено, птенчик начал образовываться. Тогда уже медицинская операция требовалась, нечто типа аборта, меня на такие подвиги не хватало, больно уж противная процедура. Зато Крапивник был мастак. Расправлялся не слабее Филиппа Григорьевича, но требовал, чтобы приносили по две штуки, одно себе оставлял, за работу, потом нанизывал их на нитку – и на что-нибудь выменивал.

И вот сбежали мы как-то с уроков и отправились в лес. Был у нас шалаш на берегу ручья, там обычно и кучковались. Толпою бродить по лесу неинтересно. Каждый пошел по своим тропам, а встретиться договорились возле шалаша.

Лес ближний, вдоль и поперек исхоженный, найти в нем что-нибудь для коллекции трудно, и все равно надеешься – авось лешачок веселый возьмет да и подбросит подарочек. Но лешак был не в настроении и напустил на меня дроздов.

Помните песенку «Вы слыхали, как поют дрозды?» Там еще и про полевых дроздов намекалось. Я честно признаюсь, что ни разу полевых дроздов не встречал и, как лесные поют, тоже не слышал. Знаю, конечно, что в природе существует певчий дрозд, но как-то разминулся с ним. Зато наслушался, как орут нормальные дрозды.

Иду, значит, к шалашу, мечтаю о гнезде какой-нибудь иволги, и вдруг в метре от меня с диким треском срывается птица. Я даже вздрогнул. Потом увидел, что взлетела обыкновенная дроздиха. Гнездо рядышком было на пеньке с выгнившей сердцевиной. Добротный домик из травы и глины типа саманной хаты, и внутри аккуратненько на желтой травке в два ряда лежат шесть зеленых яичек с мелкими крапинками. Глупая птица, зачем было пугаться самой и меня пугать? Я бы мимо прошел и не заметил. Так нет же – разбудила нездоровое любопытство. Решил посмотреть, потому что иногда среди нормальной кладки встречаются забавные уродины, один раз в грачином гнезде нашел яйцо, похожее на лампочку. Рассматриваю гнездо, и вдруг воздух чем-то немузыкальным заполнился. Оглядываюсь, а эта психованная пичуга с криком несется прямо на меня, словно протаранить хочет. Я даже не понял, кто из нас уворачивался от столкновения. Стою ошарашенный, а она сделала вираж и на второй заход пошла. И опять еле разминулись, ушами воздух от ее крыльев почувствовал. Мчится прямо на человека, да еще и кричит при этом как припадочная. Луговки, например, если возле гнезда проходишь, тоже от крика надрываются, но они плачут и упрашивают, чтобы пожалели. А дроздиха не клянчила, она гнала, требовала убраться, пока хуже не стало. На крик соседки слетелись и уже всем базаром ударили по нервам и барабанным перепонкам, казалось, что в лесу исчезли все звуки, остался только этот сумасшедший гвалт. Отогнали любопытного. И уже для пущей убедительности полоснули вдоль спины пулеметной очередью помета. А кто виноват? Мы же и виноваты. Довели.

И я, конечно, причастен, но я брал единственное яйцо, чтобы птица гнездо не бросила и потом не мучилась по осени с запоздалым выводком. Пусть не всегда, но все-таки думал, как безболезненней разойтись. А Крапивник одно брал для проверки, тюкал о ствол березы и смотрел – нет ли зародыша. И если не было – выгребал подчистую. А потом их пил.

Облаяли меня дрозды, обгадили и погнали подальше от своего дома. Бежал, как швед из-под Полтавы, и за этот позор решил поквитаться с Крапивником, потому как считал, что за его жадность отдуваюсь. Для мести своей прихватил яйцо из дроздиного гнезда. Опустил его в лужу, смотрю – плавает, значит, насиженное, и хорошо насиженное – половина над водой торчит. Такое мне и требовалось.

Подошел к шалашу. Ребята уже костер развели. Рядом с Крапивником лежала кепка, и в ней больше десятка дроздиных яиц. А сам он развалился под деревом и перед трапезой пел свою любимую песенку о том, что яйца чем мельче, тем вкуснее, куриные лучше гусиных, голубиные лучше куриных, дроздиные лучше голубиных, воробьиные самые вкусные, но слишком уж крохотные. И еще он утверждал, что Петр Первый любил суп из воробьев. Где он такую ерунду услышал – не знаю, он уверял, что читал в старинной книге. Врал, наверное, ему и современные-то лень читать.

Пока он балаболил, я незаметно подложил в кепку насиженный сюрприз и для отвода глаз занялся дровами. Ломаю сушняк, а сам посматриваю, жду, когда он к еде приступит, жалею, что ребят не предупредил, хором смеяться всегда веселее. И вот наконец-то он наговорился, достал из кармана коробок с солью и придвинул к себе кепку. Ловко у него получалось: обмакнет палец в соль, лизнет и яйцом запивает, потом снова обмакнет. Не спеша. Со вкусом. Я настороже, еле смех удерживаю – одно, другое, пятое… и все спокойно – аж вспотел, ожидаючи. Начал думать, что он проглотил птенца и не заметил. Хотел уже сказать про сюрприз. Потом гляжу – блаженная мордализация Крапивника вытянулась, глаза налились слезами. Вот оно – маслян ком, и прошел кувырком, да что-то отрыгается. Вскочил наш лакомка, начал отплевываться, потом свалился на землю, и его стало рвать. Да так страшно, что у меня самого тошнота подступила.

И смеяться расхотелось. Я даже рассказывать о своей шуточке не рискнул.

Может, и правильно сделал, Крапивник после этого к дроздиным яйцам не прикасался.



И все-таки поют они или нет? Может, пели когда-то да разучились? Или я такой невезучий?





Игра на высадку




Есть люди, мимо которых трудно пройти не зацепив, они будто сами напрашиваются, чтобы их непременно ущипнули или ткнули в бок. Жил в поселке один Кирюха. И это вовсе не прозвище. Мамочка его Кириллом звала, торжественно выговаривала, через два «л», словно князя какого величала. А какой там Кирилл, если самый натуральный Кирюха. И вид, и повадки – все какое-то непонятное.

Теперь не помню, как мы сошлись на пруду, явно, что не сговариваясь. Их было трое: Кирюха, Сашка Ольховик и Генка Мохов. Компания, в общем-то, не моя, и учились они классом старше, короче, и не друзья, и не враги. Да какая разница, когда всем одинаково скучно! Сашка из Питера возвратился, на лице сплошная тоска, глаза на убогость нашу болотную смотреть не хотят. У Генки настроение еще хуже, он второй год подряд в физкультурный техникум поступал, и оба раза неудачно. Лежим на берегу, млеем. Один Кирюха успокоиться не может. Свербит у него кое-где. Сначала Генку шпынял, все допытывался, как того угораздило экзамены провалить.

– Ты, – говорит, – наверно, лыжи с буквой «ы» на конце написал, они на тебя и обиделись.

Генка, дурачок, оправдывается:

– Не писал я ни про какие лыжи! А правило про «жи – ши», если хочешь знать, я с первого класса помню.

А Кирюха вроде как удивляется:

– Тогда почему же не приняли, если ты главное правило знаешь? Для физкультурного техникума этого вполне достаточно.

Но Генка ему быстро надоел, такая неуклюжая мишень пригодна разве что для разминки, самые отравленные стрелы у него для Ольховика припасены. Завидует, что Сашка целый месяц в Питере болтался. Сам же попросил рассказать про город-памятник, а слушать не хочет, перебивает чуть ли не на каждом слове, тупого из себя изображает, будто разницы между Пассажем и Эрмитажем не знает. Однако Сашка-то не из тех, кто позволяет над собой издеваться. Он быстро нашел способ успокоить остряка, да так хитро вывернулся, что самому мараться не пришлось.

– Слышь, – говорит, – Кирюх, человек в техникум не поступил, у него трагедия, а ты скалишься, на больную мозоль давишь. Генаша терпит, терпит да и окунет тебя в пруд, чтобы охладился чуток…


А Генаше только подскажи. Сгреб маломерка в охапку и прямо в одежде – с крутого бережка. У нас это называлось – воду греть. Бедный Кирюха наглотался, но сделал вид, что не обиделся. Да и как возникать, если сам наскреб? Выжал брюки и предложил почитать книжку в тридцать шесть листов – в картишки то бишь перекинуться на щелбаны. От безделья и то рукоделье. Все лучше, чем рукоблудие, да и Генка душу отвел, карта ему перла, а лупил он свои крученые с оттяжкой так, что слезы выступали. И все равно азарт не разгорелся. Свежего ветерка не хватало.

И тогда Кирюха придумал новую игру. Давайте, мол, на высадку сыграем. Мы сначала не поняли, но он растолковал.

В десять вечера на седьмой участок уходил мотовоз, между поселком и участком – три остановки: разъезд, суходол и мост. Мы должны были сесть в вагон и начать играть на высадку – значит, тот, кто проигрывает первый, высаживается на разъезде и топает домой. Второй проигравший вылезает на суходоле и отправляется вдогонку. Третий выходит на мосту. А чемпион преспокойненько доезжает до конечной и обратным рейсом возвращается домой.

Придумано было не слабо. Всем понравилось, особенно Генке, он даже объяснил нам, что подобный розыгрыш называется «олимпийской системой». Правда, Сашка попытался его отрезвить, успокойся, мол, ты же первый и потопаешь на свою олимпиаду. Ну а физкультурник решил, что, если карта пошла, значит, это надолго, раздухарился малый.

– Ты меня не пугай, – кричит, – мы еще посмотрим, кто потопает, а кто поедет!

Кирюха тоже свое шило подпустил:

– Не слушай его, Генаша, я, к примеру, на голову ниже тебя, значит по сравнению с тобой – безголовый!.. Так у кого больше шансов? И вообще, трус в карты не играет…

Договорились встретиться на вокзале без пятнадцати десять.

Вечером из дому вышел – небо нездорового цвета, и духотища опять же – вроде как дождь собирается. Идти, думаю, или нет. Дорога до вокзала недолгая, отправился для очистки совести. А игроки уж там. Нервничают. Ольховик заверяет, что слышал по радио, будто бы дождь обещали. Сашка вообще привык за главного выступать, каждый год то старостой, то комсоргом выбирали, и на вокзале сразу же два шага вперед – и обсуждать повестку дня. А первым предложением – не разойтись ли по домам, пока дождик не начался. Ехидненько так предложил. Генка заменжевался – я, мол, как все. А что все? Ясно, что каждому по отдельности хочется домой, под надежную крышу, только сознаваться в этом никому не хочется. Сашка провокацию подпустил и ждет. Я смекнул, что он ждет, когда мы запаникуем, и молчу. Но всех удивил Кирюха. Уперся – и ни шагу назад. Уговор дороже денег. Колоду из кармана выхватил и быстренько сдавать, а если карты на кону, то отговорки уже не в счет. Взялся – ходи.

Но на игру его уже не хватило. Зашел, что называется, не в свою масть. И карта вроде нормальная пришла, так нет же, разбазарил козырей и остался ни с чем. Глубокий нокаут. Генка от радости чуть ли не визжал.

– На выход! – кричит, – уговор дороже денег!

Я, грешным делом, думал, что Кирюха начнет изворачиваться, вечно у него отговорки находились. А тут, как партизан, молчит, терпит. Подъехали к разъезду. Кирюха вздохнул, подобрал с пола газетку затоптанную, поднял ее над головою, вроде как на случай дождя, и под нашим конвоем подался из вагона, да и спрыгнул-то прямо в лужу – это уже явный перебор… Но сам ведь игру придумал.

Он остался, а мы поехали дальше. Генка продолжает духариться: теперь, мол, очередь за молодым, выставим пернатого, авось дождичек начнется, пусть подрастет. За молодого, разумеется, меня держит. А пернатым меня звали, потому что фамилия птичья.

– Сам, – говорю, – не вылети.

А он в философию пускается:

– Ерунда, мне в техникуме не повезло, значит, здесь будет все нормально.

Достойное утешение нашел, ничего не скажешь. И, самое интересное, что он почти угадал. Карта мне пришла жиденькая, можно было и, не играя, сдаваться. Но Сашка распорядился по-своему – он собрал верхушку козырей и держал игру, кому вылетать, зависело от него, и выгоднее было топить меня, потому как сидел под моей рукой, – но он почему-то пожертвовал Генкой. А тот сразу в хай:

– Сговорились! Не считается! Или будем переигрывать, или я никуда не пойду. Сяду здесь, и ничего вы со мною не сделаете.

И действительно, что можно сделать с человеком, для которого не существует законов чести?

Да тут еще здоровенный дядька услышал наш базар и подошел. Поинтересовался, не на деньги ли играем. И поинтересовался именно у Генки, потому как догадался, кто в проигрыше и кому предстоит расплачиваться. Но у того хватило ума сказать, что играем на щелбаны. А за это дяденька ему тут же и выговорил:

– В таком, случае, парень, ты не прав. Коли проиграл – подставляй. Сам-то, поди, горазд лупить, вон клешня какая.

Мы для вида засмеялись, а когда мужик отошел, Сашка высказал должнику – не громко, но вразумительно – что если он не вылезет из вагона, то вылезем мы, только жизнь его после этого дня станет очень и очень грустная. И Кирюху в пример привел, дескать, на что уж хиляк, а держался, как настоящий мужчина.

Генка закис. Крыть было нечем. И чтобы хоть как-то отвлечь нас от военных мыслей, предложил, пока мотовоз ползет до остановки, сыграть просто так, чтобы время убить. Но Сашка его тут же окоротил:

– Нет, Генаша, если ты сейчас сойдешь, завтра мы с тобой может быть, и поиграем, а пока извини… Страшно, конечно, одному, но Кирюхе тоже невесело было.

Нашел чем пронять – кому хочется оставаться без друзей, да еще и трусом прослыть?

Высадили. Ноги он не проиграл, так что бежать было на чем. Остались вдвоем. Пока с Генкой склочничали, вроде как союзниками сделались. Но игра-то не кончилась. Да тут еще гром как хрястнет, вагон чуть ли не подпрыгнул. И дождик влупил. Сашка колоду в руки взял, тасует, а сдавать не спешит. Я тоже не тороплю. Сижу, прикидываю – если протянуть время, то можно до моста не успеть разыграть партию, тогда уже волей-неволей придется ехать до конечной в сухом и теплом вагоне. А на мосту, между прочим, даже будки нет, чтобы сильный дождь переждать. Оказалось, что и Сашка об этом же думал. Может, так и протянули бы, но он возьми да и предложи – давай, дескать, на ничью. Говорит вроде как в шутку, а ухмыляется так самодовольно, будто подарок мне делает. И абсолютно уверен, что я обрадуюсь его подарку и с благодарностями полезу. Это меня и взбесило.

– Нет, – говорю, – сдавай. Ребята мокнут, а мы чем лучше?

Он тогда с другого боку. Ты, мол, ничего не понял – нас надули, как первоклашек. Сам подумай – что выигрывает чемпион? Катается всю ночь в поезде – это разве выигрыш? Занявший второе место шлепает по шпалам восемь километров, а тот, кто догадался проиграть раньше других, идет всего два километра.

Получалось, что Кирюха проиграл специально. И пока мы выясняли, кто из нас дурнее, он лежал на диванчике и посмеивался. Глупые дерутся за первое место, а умный предпочел занять последнее, но остаться в выигрыше.

Кстати, я сразу обратил внимание на странный проигрыш, но подоплеку не усек. Хорошая мысля пришла опосля и после подсказки. Однако на Кирюху злости почему-то не было. Зато против Сашки… аж до лихорадки. Может, потому, что всегда недолюбливал его за гонор, за то, что на все рот кривил и «шестерками» себя окружал.

Он, когда Генке помогал проиграть, уже тогда был уверен, что я подчинюсь ему. С глупым Генкой можно было на неожиданности нарваться, а со мной – без церемоний…

Это меня и доконало. Лучше уж пешком, под дождем, чем под Сашкиным крылышком. Не нужен мне такой зонтик.

– Нет, – говорю, – будем играть.

Ему деваться некуда. Марку терять неохота. Он даже сказал, будто пошутил насчет ничьей, на вшивость меня якобы пробовал.

Я и потом таких фруктов частенько встречал, им почему-то казалось, что они имеют право экзамены людям устраивать…

Как выиграл, я не понял. Наверное, слишком сильно хотелось. Не проиграть боялся, не высадки из вагона, а именно выиграть хотел. Да и дурная наследственность должна была помочь. Не мог же внук знаменитого шулера опростоволоситься в такой ответственный момент. Доигрывали уже после остановки, так что на прощальные слезы времени не было. Да и желания. Сашка даже не доиграл, как только понял, что с его картами не победить, бросил их и, ни слова не говоря, вышел.

Когда поезд тронулся, я все-таки не удержался, выглянул из тамбура посмотреть, как он там, но ничего не увидел.

Дождь.