Герой

— Не понимаю тебя.

— А ты подумай, — старый варяг легонько стукнул твердой ладонью по Артёмову лбу. — Ты ж не дурень. Сколь языков выучил. И по-печенежски тоже болтаешь, как природный копченый.

— Ага! У тебя, дед, видно, совсем с глазами плохо. На меня погляди! Похож я на копченого?

— Что-то есть... — усмехнулся в усы старый варяг. — Чернявый...

— Вот и всё сходство! Первый, кто глянет на меня повнимательней, сразу чужака признает!

— А ты сделай, чтоб не глянули.

— Это как?

— Придумай!

И Артём ушел думать. И придумал.

Позже в летописях напишут: мол, был такой парень, который сам вызвался через половецкий стан среди бела дня идти. И объявил об этом при всем честном народе. Возможно, всё так и было. Но сомнительно. Поскольку акции подобного рода абсолютно не переносят огласки.





Глава третья





Отрок с уздечкой




Темна южная ночь. А вот с тишиной — не очень. Свиристит, квакает, ухает... А если к этому животному хору добавить человеческие голоса — совсем шумно получается.

Нынешняя ночь выдалась особенно шумной, потому что киевляне сделали вылазку.

Три сотни гридней верхами вылетели из распахнувшихся ворот, посекли подвернувшихся под руку печенегов, подрубили пару шатров, один даже поджечь успели — и умчались обратно так быстро, что полетевший вдогонку град стрел разбился о запертые уже ворота.

Лихо, эффектно, но совершенно бессмысленно с тактической точки зрения.

Если не знать подоплеки данной акции.

Гридни не знали, но им всё равно понравилось. Приятно поразмяться после многодневного бдения на стенах.

Правда, подобный фокус проходит лишь один раз. С этой ночи разленившиеся степняки будут начеку.

Но это уже не важно.



Нож вошел в печенежский загривок аккурат между грязными косицами. Такой удар требует навыка. Перерезать горло проще. Но горло — это много крови и довольно много шума. Шум в данном случае был помехой небольшой, а вот кровь, которая перепачкала бы одежду, — совсем ни к чему. Печенег умер мгновенно и беззвучно. Артём аккуратно снял с него верхнюю одежду: куртку, кожаные штаны, оставив только исподнее. Потом осторожно вытянул нож и воткнул на его место стрелу.

Теперь всё выглядело как надо. Убитый лежал мордой в землю, стрела торчала из шеи. Любой степняк, увидев полураздетого соплеменника, тут же сделает «правильный» вывод: выскочил воин, в чем спал, на шум битвы — и схлопотал стрелу.

Артём поборол искушение — немедленно двинуть к реке. Рискованно. В лагере сейчас — светлей, чем днем, все взбудоражены, начеку. По-печенежски Артём говорил свободно, но всё равно не так, как настоящий степняк. Признают в нем чужака — всё пропало. А выйти из печенежского стана сейчас не легче, чем войти. Нет, надо ждать утра.

Приняв решение, Артём подобрал оброненную кем-то попону, завернулся в нее и улегся «спать» у первого попавшегося возка. Пару раз его «будили» — пихали в бок. Надо полагать, с целью проверить — жив или нет. Артём бормотал невнятно по-печенежски, и его оставляли в покое. А под утро он и впрямь задремал.

Проснулся, когда солнце уже взошло. Жизнь в печенежском стане шла обычным чередом. На замызганного парня в растрепанной одежке никто особого внимания не обратил, хотя даже среди неопрятных степняков парень этот выделялся особой неряшливостью: весь в земле и пепле, спутанные сальные пряди липнут к физиономии, босой, ковыляет неуклюже, всхлипывает. Зато в руках — уздечка дорогая, золотом украшенная.

Ханская.

Бродит парень по лагерю, суется ко всем, бормочет невнятно, уздечкой трясет.

Степняки его отпихивают, смеются. На парня почти не глядят, только — на уздечку. Знатная вещица. За такую полную гость серебра отдать не жалко. Есть чем полюбоваться. А с парнем — всё ясно. Проспал, дурень, хозяйского коня. Не найдет — взгреют, мало не покажется. Иной пожалеет, спросит: какой конь?

— Саврасый, в «яблоках», — бубнит соня, носом шмыгая.

Отличные приметы. В степных табунах каждый десятый конь — саврасый, и каждый пятый — в «яблоках».

— Еще приметы какие? — спрашивают.


— Красивый... — бормочет парень и всхлипывает.

Вокруг смеются еще громче.

— Иди у воды поищи, — говорят ему. — Может, он пить пошел. Заодно и себе морду ополоснешь.

Парень бредет к воде. У мостков, где прежде киевские бабы стирали одежку, теперь купают коней печенеги. Много коней, сотни, а может, и тысячи. Но и в тысячном табуне любой степняк безошибочно признает своего. Дурачок с уздечкой бродит по воде, ищет. Долго бродит. Сначала — по колено в воде, потом по грудь. А потом и вовсе...

— Слышь, брат, а куда этот дурень поплыл? — без особого беспокойства спрашивает один степняк другого.

— Да коня он ищет... — отмахивается тот.

— Что, на том берегу, что ли? Эй ты! Куда поплыл, пес шелудивый? Ты! Ну-ка вернись!

Не слышит. Плывет себе. Да так ловко, совсем не по-печенежски.

— А ну вернись, сейчас стрелой достану!

Плывет. Еще быстрее. И еще чуднее. Никто из степняков так не плавает.

Оно и понятно. Это Духарев сына кролю обучил. Здешние такого стиля еще не придумали.

Стрельнуть — это правильно. Но те, что коней купают, оружие на берегу оставили. А те, кто на берегу...

— Эй, там, на берегу! Бейте, чего вылупились! Уйдет!

А пловец уже локтей на сто уплыл.

На берегу, наконец, тоже расчухали, что дело нечисто. Защелкали луки, полетели стрелы вдогонку... А пловец — ждал. Успел нырнуть.

Нырнул и пропал. Стрелки, которые считать умели, сто ударов сердца насчитали, пока черная голова пловца опять показалась над водой. Уже не в ста локтях, а в трехстах. Вдохнул раз-другой — и нырнул. А стрелы печенежские снова пропали попусту. В третий раз вынырнул — никто и стрелять не стал. Далеко.

С дюжину степняков, что коней купали, на конях же вплавь в погоню пустились. Но заметили, что не поспевают, и повернули обратно.

На берегу тем временем нашли челнок рыбацкий, брошенный, довольно неказистый, но крепкий. Погрузились, погребли. А пловец уже почти до середины реки добрался.

Будь в челноке варяги или даже обычные рыбаки, догнали бы беглеца запросто. Но печенеги с веслами не очень дружны. Да и набилось их б лодочку раза в три больше, чем надо. В общем, пока разобрались да разогнались, пловец две трети пути до противоположного берега одолел. И тем не менее был у печенегов шанс его достать — веслом грести все ж быстрее, чем рукой...

Но тут выплыла с того берега, из камышей, малая лодья с красными щитами на бортах, и печенеги сочли за лучшее ретироваться.

В четверти стрелища от беглеца лодья затабанила, сбросила ход. На носу встали двое, с луками.

— Эй, ты! Куда плывешь? — крикнули с нее.

— К вам и плыву! — последовал ответ. Лодья малым ходом поравнялась с ним.

— Руку давай!

Пловца выдернули из воды, перекинули через борт — на гребную скамью.

— И что ты, копченый, у нас искать хочешь? — спросили пловца не очень дружелюбно. — Смерти легкой иль работы тяжелой?

— Какой я тебе копченый! — сердито бросил пловец, убирая с лица мокрые волосы. — Из Киева я!

Дышал пловец тяжело. Видно было, что устал,

— А докажешь чем? — поинтересовался один из тех, кто выловил его из воды.

— Пояс гридня надень, тогда и вопросы задавать будешь, — оборвал его пловец. — Старший у вас — кто?

— Я старший, — сказал другой воин.

— Да не ты, — с досадой произнес пловец. — Воеводит у вас кто? Или вы сами тут по камышам прячетесь?

— Мы не прячемся, — воин пристально разглядывал пловца, пытаясь определить, что за рыбку они поймали. Одет по-печенежски, но на печенега не похож. Молод с виду, а держится — как гридь из Старшей дружины. — Мы не прячемся. И не сами. Нас воевода послал: за рекой присмотреть. Сказывали: копченые на том берегу.

— Так и есть, — пловец усмехнулся и от этого стал выглядеть еще моложе. — Воевода у вас — кто?

— А тебе зачем знать?

— Затем, чтобы знать, с кем говорить буду.

— Ежели воевода Претич станет с тобой говорить.

— Еще как станет, если скажут ему, что сын воеводы Серегея к нему из Киева приплыл.