Глаша

– Таня, ну послушай: да, я иду к нему. Не хочу тебя обманывать. Но свидание будет недолгим. Я не могу его ослушаться. Ты знаешь, что я живу здесь из милости. Мне никто, кроме тебя не нужен, – Глаша, поймала себя на мысли, что оправдывается перед Татьяной, как жена перед мужем. – И ничего страшного в том нет… – голос ее дрогнул.

– Не трудитесь, Глафира Сергеевна, – зеленые глаза полыхнули болотным огнем. – Не холопское это дело, вам господам указывать. Воля ваша: ступайте к своему любовнику. А ежели вам худо от любви демона вашего кудлатого станется, то вспомните еще свою Танюшку. Вспомните – да поздно будет!

– Таня! Постой!

Татьяна, вскочив на длинные ноги, выбежала из комнаты, как вихрь, дверь хлопнула так громко, что у Глаши заныло сердце – словно огромный колокол ударил языком в чугунную твердь своей чаши.

Глаша долго ходила по комнате из угла в угол: она не знала, что теперь делать. Хотелось побежать за подругой, попросить прощения. Но что-то удерживало. «Я побуду недолго с Владимиром, и вернусь. Таня вспыльчивая, но отходчивая. Она любит меня и все простит», – думала она. Глаша долго нервничала, находила себе оправдания, злилась на Татьяну, жалела ее, но когда стрелки часов в зале показали половину седьмого, она, накинув серый клок[75] с высоким капором, словно преступница бросилась бежать к злополучной бане.

Густые влажные сумерки спустились на унылые и по-осеннему поредевшие деревья, бревенчатые стены домов чернели, промоченные долгими дождями. Казалось, что деревенская, ранее бойкая жизнь, манящая вечерними посиделками и звонкими песнями до зари, пахнущая свежей травой и теплой землей, сулящая любовный непокой и короткий маятный сон на влажных от пота, простынях – вся эта живая суета куда-то исчезла. Пропала с концами: все присмирело, пригорюнилось, смирилось с неизбежностью конца. Где-то далеко, в теплых краях было весело и радостно, где-то люди танцевали, любили и пьянели от счастья. Где-то… Но, не здесь. Здесь Глаша всем осиротевшим сознанием ощущала безысходное, вселенское одиночество, предчувствие скорой погибели и полного забвения всего живого и самой себя, как маленькой частицы этого огромного, тоскующего подлунного мира. Этот мир послушно и обреченно вгонял сам себя в тягучую дрему, готовился к предстоящей зимней спячке. И не важно, что вслед за зимним холодом народится новая жизнь… До этой новой жизни будет лежать огромная снежная долина – без конца и края. Она старалась отогнать мрачные мысли, хотелось человеческого тепла, надежды, спасения. Хотелось чуда… Думалось, что это чудо и надежду на скорое счастье дадут одни лишь любимые руки, любимые глаза не предадут. Да, он обманывал, да, поступал неблагородно. Все меняется, изменится и он. Ему, наверное, также в душе холодно и одиноко. Он также хочет ласки и тепла. Эти мысли придали решимости, она шагнула навстречу холодному сумраку осеннего вечера.

Туфли вязли в размытой дождем, дороге. Она старалась идти возле деревьев по мокрой увядшей траве, но дважды поскользнулась, едва устояв на ногах. Подойдя к бане, увидела, что окна на втором этаже светлы от пламени свечей. «Это он для меня постарался, мой любимый», – думала она. На минуту показалось: послышались чьи-то голоса и смех. Остановилась, прислушалась: всюду была тишина, только ветер трепал ветки старых ив. Лунный свет свободно проходил сквозь голые верхушки, вся золотая листва плотным ковром лежала на холодной земле, прикрывая обнаженные корни, похожие на гигантских, заснувших змей.

Постучалась, двери распахнулись, на пороге стоял ее ненаглядный Владимир. На нем был надет шелковый шлафрок и туфли на босу ногу. Он протянул руку, она вошла и бросилась к нему на шею. Он обнял ее и тут же отстранил, подойдя к двери, крепко закрыл все замки и обернулся.

– Я рад, что ты пришла. Мне удалось-таки заманить мою птичку в железную клетку.

– Ты, опять шутишь? Какая железная клетка? Твои объятия для меня – рай земной.

– Поднимайся наверх, – посмеиваясь, приказал он.

Глаша увидела, что движения кузена отличаются от обычных, глаза блестят и взгляд какой-то странный. Вином от него не пахло, но вел он себя будто пьяный. Она поднялась наверх, дверь распахнулась… Глаша задохнулась от негодования.

Комната, как всегда, была освещена множеством горящих свечей, но свет дрожал рассеянно сквозь облака бурого тумана, клубящегося перед глазами.

В нос ударил какой-то неведомый запах: то ли табака, то ли восточных благовоний – она не поняла. С непривычки горло свело от внезапного кашля, выступили слезы, закружилась голова. Она шагнула вперед, и только тут до сознания дошло то, что она увидела: в разных углах комнаты, на креслах, пуфиках, диване в свободных позах сидели обнаженные женщины. Сначала показалось, что их слишком много – от обилия молочно-спелых грудей, пышных бедер, распущенных волос, длинных гладких ног и мельтешения голых рук. Она присмотрелась: женщин было четверо – Лушка, Маруська, Катька и одна белокурая, кудрявая незнакомка. Все они с наглым вызовом смотрели на Глафиру. В одном из кресел развалился Игнат и с любопытством наблюдал эту мизансцену.

– Вольдемар, qui est-ce?[76] Это и есть ваша аппети кузина? – спросила незнакомая блондинка, и встала во весь рост, тонкая рука отвела от лица вьющийся белый локон. Русские слова она произносила с небольшим французским акцентом. Глаша смогла внимательнее рассмотреть эту белокурую особу. Блондинка была довольно хорошо сложена: высокая и стройная она стояла без стыда, выставив напоказ белые груди, необычной удлиненной формы; неширокие бедра переходили в сильные, чуть тонковатые ноги; плоский живот заканчивался небольшим лобком, на котором не было волос – лобок, похоже, был выбрит. Это обстоятельство сильно поразило Глашу, глаза косились в сторону этого белого треугольника с трещиной посередине. Лобок блондинки походил на маленький пирожок, такие лобки бывали у совсем юных девочек. Глаша с жаром и любопытством подумала о том, как раскрывается эта маленькая голая раковина навстречу большому фаллосу. Подумала и тут же постаралась отогнать от себя все греховные мысли. Блондинка выглядела изящно, словно юная нимфа, если бы не ее лицо. Лицо выдавало возраст: голубые, распахнутые глаза с длинными ресницами и приподнятыми бровями были немного красны и затуманены; тонкая кожа вокруг век чуть примята; мелкая сеточка ранних морщин расходилась от глаз тонкими, словно паутинки, лучиками; заостренный аккуратный носик вздернут; крупный, не соразмерно маленькому лицу рот, чувственно полуоткрыт. Самым красивым в блондинке были ее густые, вьющиеся из кольца в кольцо, светлые, длинные волосы. Она знала, что ее роскошные локоны являются главным достоинством всего облика и часто трясла головой или откидывала их руками то вперед, прикрывая роскошную грудь, то назад, изящно обнажаясь.

– Мари, S’il vous plaît[77] прошу любить и жаловать: это моя славная кузина. Рекомендую: она очень горячая особа, хотя и ярая противница свободной любви. Не приучена еще, так сказать. Может ты, моя жрица искусная, бестия белокурая, блудница, рожденная у берегов Луары, приучишь сию скромницу к нашим веселым игрищам? – проговорил Владимир, театрально знакомя двух женщин.

– Comment vous appelez-vous?[78] – спросила блондинка, улыбаясь уголками губ.

– Je m' appelle[79] Глафира Сергеевна, – сухо отвечала Глаша, не сводя глаз с голого лобка французской красотки.

– Je suis très heureux de faire votre connaissance[80], Глаша. – лукаво отвечала блондинка, – Меня зовут Мари. Я думаю, что будет приличнее перейти на русский, тем паче, что не все в нашей компании знают мой родной язык. Я говорю с акцентом, но в России живу давно и можно сказать, почти обрусела.

Глаша надменно кивнула и, повернув голову к Владимиру, произнесла:

– Владимир Иванович, я вынуждена вас покинуть. Вам давно известно мое отношение к подобным мероприятиям. Вы подло обманули меня, сказав, что будете один на нашем свидании.

– Один на один с вами? Я же не сошел с ума, – он громко расхохотался. Глаза глядели бессмысленно, расширенные темные зрачки превращали их в два темных, бездонных колодца, посмотрев в которые, можно заглянуть в саму Преисподнюю. – Мне, дорогуша, сие занятие давно уж опостылело. Не хочу вас оскорблять: вы очень привлекательны, как женщина. Любой мужчина был бы счастлив – держать в объятиях такую красоту. Но я – совсем другое дело. Я смолоду искушен совсем другой любовью. Можете считать меня поборником свального греха, содомитом или адамитом, отступником, развратником, греховодником, сатиром и даже исчадием ада. Мне все это безразлично… Мне не интересно ваше мнение на сей счет. Пока меня интересует только ваша плоть, и то – «пока». Вам на замену тысячи девиц найдутся, что с удовольствием падут передо мной.

– Господи, какой ужас! Зачем я не послушала Татьяну? – невольно вырвалось у Глаши. Она развернулась и толкнула тяжелую дверь. И эта дверь была закрыта на замок.

– Это ты, про Тишу нашего говоришь? – глаза Владимира притворно округлились. – Это мой славный паренек тебя предупреждал? Я давно догадался, что ты, наша скромница и тихоня сожительствуешь с этой худой дворовой холопкой. Ай-яй-яй, как вы могли, Глафира Сергеевна, с вашим-то происхождением, так низко опуститься? Крепостная Танька не только ваш конфидент[81], что само по себе является cas curieux[82], но и любовница?!

Глаша густо покраснела и совсем не знала, что ему ответить. Его слова действовали на нее, словно хлесткие пощечины.

– Игнат, друже мой, ты понял?

– Давно все понял, – ответил Игнат с усмешкой.

– А ты, еще спрашивал: как наша институтка без утехи ходит при ее-то темпераменте? Переживал за несчастную. Хотел наведаться к ней. А ей ненадобен мужской пенис. Ей милее языки и пальцы, да плоские груди. Сознались бы честно в своих пристрастиях. Я уважаю вкусы своих дам, и сам порой, люблю наблюдать за дамскими утехами. Сказали бы правду, и я бы вам кучу искусных лесбиянок предоставил. Хотя, надо отдать должное, мы приучили тогда Танюшку к нашим утехам. Она прошла хорошую школу. Рад сударыня, что мой труд оказался ненапрасным. Хоть вам, сия худышка мужиковатая пришлась по вкусу и нужду жгучую облегчила, – Владимир продолжал глумиться над смущенной Глашей, – желал бы я понаблюдать за той картиной.

– Нет, Владимир Иванович, наша Глашенька – особа капризная. Ей сегодня язычок женский подай, а завтра и от уда мужеского не откажется. Я же помню, как она жарко отдавалась, – проговорил Игнат.

– Так, от уда хорошего, какая дура откажется? – посмеиваясь, отвечал барин.

– Господа, не кажется ли вам, что сей спор надо прекратить? Вы совсем замучили расспросами нашу милую красавицу. Я умираю от желания потрогать ее везде. Думаю, ей приятно будет сегодня испробовать всяческие ласки: и мужские, и женские, – проговорила Мари и плотоядно посмотрела на Глафиру, – Cherie, я думаю, что вам пора раздеться.

– Нет! Я прошу вас: отпустите меня, – взмолилась Глаша, по щекам побежали слезы.

Мари подошла к ней и лизнула языком щеку, поймав слезинку кончиком горячего языка. От ее нежного прикосновения по телу Глафиры пробежала дрожь.

– Mon cher, не надо так сердиться. Расслабься – станет легче. Я не враг тебе. Пусть, мужчины смеются. C'est La Vie[83]! Они часто злятся, когда женщины обходятся без них. Сие обстоятельство понижает их самооценку, раздутую до небес, как их огромные фаллосы, – проговорила тихо Мари, – я хорошо понимаю тебя: зачем страдать, когда рядом есть искусная подружка? Я сама не раз пользовалась услугами трибад во время моего пребывания в борделе а ля' рус, особенно в те дни, когда было мало клиентов. И не смотри на меня так удивленно, девочка, ты многого еще не знаешь в жизни. Ко многому должна привыкнуть. Но, с твоими данными не стоит унывать, ни при каких обстоятельствах. Владимира я знаю давно, еще со времен его студенческой юности. О, как я тебя понимаю: не любить этого демона – просто невозможно. Он пригласил меня к себе погостить ненадолго, я скоро уеду. Была бы моя воля – я забрала бы тебя с собой.

Глаша слушала все это, не веря своим ушам. Жгучая ревность к белокурой красавице сменилась небольшой признательностью за то, что та доверительно разговаривала с ней.

– Володечка, ну сколько можно? Хватит уже разговаривать. Мы устали ждать,

– проговорила Маруся капризным голосом. – Давай, выгоним ее. Зачем тебе эта гордячка?


– Цыц, Маруся, не распускай язык, пока я не велю!

– Ну, тогда давай, мы ее разденем.

– А вот это можно. А ну, девки, налетайте! Снимите все тряпки с этой красотки.

Глаша пятилась к выходу, а три фурии, налетев на нее, стали как попало срывать одежду. Она поняла, что сопротивление бесполезно: перед лицом мелькали злобные глаза, цепкие руки тормошили и дергали крючки барежевого платья, путались в подвязках, разрывали в клочья батистовые панталоны. Они старались ей сделать больнее, проводя эту унизительную процедуру. В какой-то момент стало страшно, что они могут ее убить.

Барские оторвы, словно свора голодных собак, почувствовали ее липкий страх и потеряли контроль над своими жестокими действиями.

– Но, но, девки, вы поаккуратней. В чем она назад пойдет?

– Голая побежит, – злобно отвечала Лушка, продолжая тормошить неуступчивую барыньку за длинные косы. Сильные руки хватали барахтающиеся ноги. Смеясь, девки сдирали с несчастной нижние юбки, рвали шелковые чулки. Кто-то из них пребольно дернул за лобок, вырвав пучок волос. Лушка старалась с силой развести в стороны голые ноги, показать зрителям всю срамоту и беспомощность Глафиры Сергеевны. Глаша, как могла, сопротивлялась чудовищному натиску. Вдруг, раздался оглушительный визг, крик от боли.

– Charmant! Вот, Игнат, смотри: и где твоя хваленная женская добродетель? Эти патлатые шлюхи похожи на злобных стервятниц. Дал бы я им приказ: убить ее – они бы сделали сие незамедлительно. Смотри: так и стараются сделать ей больнее. Похоже, Лушка укусила нашу барыню за грудь. Оттащи их. Они, от дури и зависти бабской, пожалуй, сорвут с нее и кожу.

– Вольдемар, утихомирьте своих подданных. Они совсем сошли с ума от опия, а может и сами по себе жестоки, – сказала Мари, спокойно взирая на эту картину. Ее саму сильно возбуждало то, что делали безумные холопки. По мере того, как обнажались участки тела Глаши, знакомый зуд проникал в ее потаенные чресла.

Игнат подошел к девкам и растащил их в стороны. Глаша лежала на полу – чуть живая: волосы были расплетены; развратницы сорвали с головы атласные ленты; их жесткие пальцы тянули их из волос, стараясь выдрать живые пряди; голые ноги в нескольких местах покрывали красные, вздутые борозды от ногтей; на обнаженном бедре красовался багровый кровоподтек; на белой торчащей груди пропечатался полукруглый синеющий отпечаток от Лушкиных зубов; один корсет прикрывал талию – его не успели содрать.

– Ну, дуры, такую плоть попортили! Нет, я вам больше не доверю такое тонкое дело, – проговорил Владимир. – Тебе больно, девочка?

Глаша не отвечала, она тихонько плакала, закусив нижнюю губу. Он приподнял ее с пола, аккуратно развязывая шнурки. Сняв корсет, прижал к себе и долгим поцелуем прильнул к соленым от слез, губам. Обнаженная, она уже не сопротивлялась. Казалось: ей все безразлично. В голове настойчиво и горько звучал один вопрос: «Зачем, я не послушала Татьяну? Как отсюда сбежать?»

– Вот видишь, лапушка, я преподал тебе маленький урок в ответ на твое непослушание. Твоя жизнь в имении полностью зависит от меня. Одно мое слово – и найдутся желающие не просто наказать тебя розгами, но и с удовольствием, заметь, с удовольствием – убить. Ладно, я поиграю в доброго барина и нежного любовника: твои ранки болят – я дам тебе лекарство. Это прекрасная травка, восточное зелье. Будет намного легче, боль пройдет, станет очень хорошо. Раньше я поил тебя водкой и вином – ты славно расслаблялась. Поверь: опий гораздо лучше… Для тебя я не пожалею хорошую порцию этого чудотворного зелья. Мне привезли его издалека. Нарочно для дам у меня есть бонбоньерка[84] с восточными сладостями. Сушеный фрукт, он называется инжиром или фигой; внутри его добавлен опий – чистейшего качества. Ты съешь его и вознесешься до небес.

– Владимир, ради памяти моих несчастных родителей, отпустите меня, Христа ради. Я уйду из вашего имения в женский монастырь, – проговорила Глаша, но голос звучал неуверенно. Когда он прижимал ее к себе обнаженной грудью, боль и обида куда-то уходили. На их место приходило предательски сильное желание. Она едва справлялась с ним, стыдно было признаться, что она все так же продолжала хотеть его близости.

– Assez, mademoiselle![85] Глупая гусыня, я был о тебе лучшего мнения, – он резко оттолкнул ее. – Ничего, мое зелье вмиг тебя сделает послушной. Странно, что опиумный дым до сих пор на тебя не подействовал. Я сейчас раскурю еще одну папиросу… Игнат, свяжи ей пока руки и ноги.

Он подошел к маленькому блестящему столику, длинные пальцы зажгли тонкую бумажную трубочку, вставленную в костяной мундштук. Он затянулся, закатив серые глаза, и с наслаждением выдохнул коричневатый дым. Казалось, Владимир впал в какой-то транс: сидя по-турецки в шелковом шлафроке, он походил на султана, его торс раскачивался из стороны в сторону, лицо побледнело, отяжелевшие веки прикрыли туманный взгляд, губы шептали восточную мантру. Затем он встал и, подойдя к связанной Глафире, от всей души дунул в лицо опиумным дымом. Дым, пройдя через губы и тонкий изрез чувственных ноздрей, попал ей прямо в горло, и нос.

Она закашлялась, глаза заволокло слезами. Некоторое время спустя, она почему-то послушно открыла рот. Владимир, чуть задержав в ее рту пальцы, положил на высунутый язычок какой-то сморщенный и неприглядный на вид, фрукт. Глаша раскусила его: зубы вязли в сладкой и удивительно тягучей клейковине, приятно похрустывали мелкие зернышки, небольшая горчинка послевкусия не испортила впечатления от диковинной восточной сладости.

– Как хорошо тебя Игнатушка связал: бедняжка, ты, не сможешь пошевелить своими ручками и ножками. Поверь: тебе так этого захочется. Ты будешь занимать у нас почетное место в партере. Игнат, посади нашу гостью в это красное кресло. Я хочу, чтобы ей были хорошо видны все подробности предстоящего спектакля.

Через несколько минут Глафира почувствовала себя очень необычно: боль утихла, во всем теле появилась необыкновенная легкость. Вдруг, кресло оторвалось от пола и взлетело вместе с ней в воздух. Покружив по комнате, оно остановилось в том месте, куда поставил его Игнат, но не упало на пол, а плавно покачивалось на двух аршинной высоте в дымных струях, стелящихся по комнате. От необыкновенного, внезапно нахлынувшего счастья, Глаша звонко рассмеялась. Громко ударили барабаны, празднично заиграли трубы, нежнейшими голосами откликнулись скрипки, невидимый оркестр торжественно заиграл праздничную увертюру. Глаша до этого момента не слышала этой дивной музыки. «Боже, как хорошо! Как хорошо играют музыканты!» – подумала она с восхищением. Закончилась божественная увертюра, и зал позади нее взорвался грохотом рукоплесканий и криками: «Браво!». Через пару минут послышалось соло необыкновенной, ангельской флейты, кровь стыла в жилах от неслыханных ранее звуков: то была музыка небесных сфер, музыка, уводящая разум далеко от земной суеты, в неведомые миры, она прорывалась сквозь броню времени, сворачивала тугие пласты галактических расстояний. Глашина грудь была мокрой от слез. Никогда ранее она не испытывала такой причастности своей души к тайнам божественного мироздания. То ей казалось, что ее душа огромна и может оказаться в любой точке Вселенной, то казалось, что она маленькая песчинка, лежащая на дне самого глубокого океана…

Флейта оборвала райское соло, и снова присоединился оркестр. Невидимый дирижер руководил всеми инструментами, создавая гармонию красивейшей в мире мелодии. Кроме звуков эта мелодия принесла свой запах и цвет. Сначала Глафира уловила легкий намек, едва различимый, размытый розовый флер. Словно ветер, собрав ночные запахи с далекой цветочной долины, принес их под утро к раскрытому окну спальни. Чем больше она концентрировала обоняние, поводя носом, как полевая мышка, тем более явственно стала ощущать благоухающий аромат розовых кустов. По обе стороны кресла коричневый туман немного рассеялся и приобрел голубоватые, серебристые тона. Внутри голубого свечения произошло легкое шевеление и преображение красок в бордовый цвет. Этот цвет стал стремительно приближаться, трансформируясь в более четкие, бархатистые очертания лепестков и плотных бутонов. Она поняла, что голубое пространство заполнилось охапками свежесрезанных темно-бордовых роз, чьи нежные, холодные на ощупь, нераскрытые головки хранили в себе хрустальные капли утренней росы. Вот откуда шел этот дивный запах.

Звуки божественной мелодии стали понемногу утихать. Огромные прожекторы ударили ярким светом на круглую желтую сцену, которая плавала чуть ниже, перед креслом Глафиры. Опять раздались аплодисменты. На сцену вышел Вольдемар, легким движением руки он скинул шелковый шлафрок. Шлафрок заскользил по стройным ногам и живой лужицей растекся перед ногами хозяина. Полежав немного, он превратился в красную, широкую и скользкую змею с золотистыми боками. Змея, приподняв ласковое лицо, мирно уползла в партер и свернулась замысловатым кренделем возле Глашиных ног.





Глава 18




Итак, Вольдемар вышел на середину круглой сцены. Аплодисменты стихли, зрители, затаив дыхание, ждали начало спектакля.

– Атансьон, дамы и господа! Начинаем наше действо. Я вижу, что почетные гости уже заняли свои места в партере. Антре, мои милые блудницы – ваш выход.

Четыре обнаженные женщины выскочили на середину сцены и, присев на колени, расположились полукругом около своего господина. Им нравилось играть в эту игру, они изображали из себя покорных рабынь: разноцветные головы с распущенными волосами были приклонены, глаза кротко смотрели в пол, весь вид говорил о том, что они готовы повиноваться каждому слову хозяина.

– Сейчас мы поиграем в старую восточную игру: Игнат завяжет мне глаза, а мои прелестницы по очереди, начнут ласкать моего жадного, до утех друга. Каждой из них дается ровно полминуты. Игнат будет следить за временем строго. Та, чьи губы и язык окажутся искуснее, та от ласк которой, мой пенис разрядиться жгучей лавой, получит от меня похвальный приз и пару золотых монет.

Игнат с улыбкой принес шелковый шарф и повязал его на глаза барину. Владимир сел на край бархатного кресла, крепкие ноги разошлись в стороны. От предвкушения удовольствия, его фаллос стал приподнимать розовую, глянцевую головку.

Первой подлетела Лукерья Потапова. Рухнув на колени перед барином, она раскрыла огромный чувственный рот и с наслаждением заглотила торчащий ствол. Склонившись над ним, Лушка смачно зачмокала, водя крупной головой вверх и вниз. Через распахнутую створку светлых, спускающихся почти до пят волос, обнажилась белая, широкая спина и мясистый, подернутый ямочками зад. Обнажились и сами пятки: круглые и… почему-то грязные. Глаше стало смешно от вида этих пяток, чмокающие звуки, заполнившие все пространство горницы, внезапно прервались громким, неуместным смехом. Все недоуменно посмотрели на Глафиру.

– Хорошее зелье, – Игнат крякнул от удовольствия.

Лушку было трудно оторвать от любимого занятия: по истечению положенного времени, Игнат почти с силой оттащил хваткую сладострастницу от распахнутых врат хозяина. Наступил черед Маруськи: та тоже хотела показать себя искусной любовницей. Она зазывно прогибала талию; оттопыривался круглый, смугловатый зад; тонкая рука нарочно уводила пряди распущенных, струящихся, словно черный шелк, длинных волос. Обнажалась узкая спина, дрожащая от вожделения, спелые ягодицы покрылись испариной. В какой-то момент Маруська раздвинула колени еще шире, и благодарным зрителям представилась впечатляющая картина: темнокрасный сжатый тоннель, в обрамлении черных волосков, и бархатистая, кофейная звездочка. Тоннель и звездочка блестели от выступивших соков и заметно пульсировали в такт Марусиным движениям. Глаша не смогла остаться равнодушной к этой возбуждающей сцене. До этого момента она весело и бездумно хохотала, охваченная легкой, все возрастающей блаженной радостью, которую принес ей наркотик. Постепенно на смену смешливому настроению пришло сильное телесное желание. Она попыталась дернуться, привстать – не пускали сильные веревки: они до боли врезались в нежную кожу рук и ног. Какая это была ужасная мука! Она сидела, ерзая задом, словно на горячей сковороде. Как и предсказывал Владимир, опий не только дал необыкновенное наслаждение, но и жесточайшее, сводящее с ума желание. Маруськино время закончилось, ее тоже с силой оттянули от Владимира, словно щенка от сучьего соска.

Владимир сидел, откинув голову назад, звуки наслаждения изредка срывались с его губ. За дело принялась Катерина. Она делала тоже, что и подруги, но ее голова совершала более энергичные движения, в надежде, что барин разрядится именно с ней, и она получит законную награду.

Когда подошла очередь Мари, она не бухнулась сразу же на колени, а постояла в задумчивости несколько минут, словно ленивая пантера, потерлась ногами о раздутый ствол, присела на корточки, разведя узкие колени и нежно поводя острым языком, едва коснулась красной, тугой головки. Владимир застонал от удовольствия. Она ласкала его как-то по-особенному: то захватывала полностью – и становилось странно, как такой огромный предмет почти целиком скрывается в недрах узкого горла; то порхала языком словно бабочка, сводя с ума легкими щекочущими прикосновениями.

– О, это ты прекрасная Мари. Я чувствую твое дыхание… Ты, так искусна, как ни одна из моих любовниц. Продолжай, я скоро взорвусь.

– Стыдись, мой мальчик, ты едва прошел первый тур. Рано, очень рано… Потерпи, я приласкаю твоего дружка дважды.