Глаша

Для встреч с Шафаком Владимир облюбовал охотничий дом, стоящий на краю березового заказа. Постепенно он стаскал в него множество необходимых вещей: одежду, покрывала, подушки, кальян и любимые побрякушки Шафака. Домик хорошо отапливался, уютное тепло не покидало бревенчатые стены и холодными темными ночами и зимними морозным утром. К домику шла утоптанная дорога, по ней резвые лошадки привозили счастливых грешников в их тайную обитель. Здесь же было обустроено большая утепленная карда[99] с крышей для лошадей. Никто не мог добраться до этого тайного алькова, занесенного снегами и метелями. Ни одна живая душа не догадывалась о том, где барин коротает ночи. Ни одна… Кроме вездесущей Лукерьи Потаповой. Она излазила вдоль и поперек все заснеженные дороги, проваливалась в огромные сугробы, ее самокатные валенки вязли на снежных обвалах. Выбиваясь из сил, настырная баба, как волчица рыскала по следу обожаемого барина. И, наконец, ее любопытство было вознаграждено!

Несколько дней стояли трескучие морозы, но было безветренно. Следы от валенок и санных полозьев оставались в первозданном виде, не тронутые ни метелью, ни поземкой. Вот по этим следам и пробежала любопытная Лушка, от поместья до охотничьего заказа. Одному богу известно, как эта проныра проделала такой огромный путь в несколько верст, прежде чем очутилась у заветного домика. Зоркие глаза заприметили вертикальную струйку дыма, поднимающуюся над заснеженными березами и уходящую в стеклянный от мороза воздух. Тут же шла утоптанная санная дорожка. По этой дорожке и добежали Лушкины резвые ножки прямиком к тайному пристанищу барина. Несчастная сильно замерзла по дороге и только и мечтала о том, чтобы как можно быстрее очутиться в теплой избе, согреться и попить чаю. Она и хотела от радости постучаться в двери, но что-то удержало ее от столь решительного поступка. Может, она боялась гнева хозяев, а может, решила поосторожничать. Стараясь не шуметь, Лукерья Потапова обошла вокруг дома, мимо лошадиного стойла. Подкралась к окну. Небольшая шторка прикрывала окошко не полностью. Лушка прильнула к нему круглым носом. Перед ней, как на ладони, оказалась комната. В ней были двое! Это были мужчины… А далее, она смотрела и не верила своим глазам: на толстом напольном ковре, распластав стройные ноги, облокотившись на пурпурную мутаку[100]. лежал голый барин Владимир Иванович, возле его ног копошился другой обнаженный некрупный мужчина. Лушка пригляделась и узнала в нем смуглого юношу иностранца, проживающего у Махневых. Через минуту началось такое, о чем Лушка впоследствии вспоминала с негодованием, но забыть это действо не могла до конца жизни. Барин принялся целовать юношу, гладить и обнимать так страстно, как не делал никогда ранее ни с одной женщиной. Даже сквозь подмороженное окно было видно, что глаза его горят вдохновенным огнем, движения порывисты и откровенны. Лукерья забыла о том, что замерзла, забыла, что голодна – она вся так и приросла к этому окну. Пытливые глаза вбирали каждую деталь происходящей сцены. Развратная бабенка, видавшая ранее многие похотливые сцены и сама принимавшая участие в барских оргиях, отпрянула от стекла, когда меж двух любовников, наконец, произошло само содомское соитие. «Вот оно что! Вот, с кем отдыхают его мудя! Вот, на кого он нас променял! Мне намекали, а я не верила! Ну, погоди, голубчик, я тебя ославлю на все деревни, на весь уезд слава пойдет», – мстительно соображала она, с трудом выбираясь из заснеженного леса.

Глупая и недальновидная Лушка исполнила свое намерение. Не было ни одного двора, где бы она не растрезвонила эту ужасную новость. Она, словно куница, бегала по знакомым и подружкам, заглядывала на скотный двор, в кузню, в мастерские. Ее толстые пятки, облаченные в серые валенки, сверкали по дорогам, неся полоумную, оголтелую сплетницу на будущую погибель. «Барин-то наш, каков! Нехристь адовый! Он мужиков еть теперь зачал!» – только и слышалось всюду. В одном из дворов хозяйка огрела Лушку по морде мокрой тряпкой со словами: «Пошла вон, лярва потаскушная! Сама ты – нехристь адова!» В другом ее чуть не окатили помоями.

Поверил ей кто, или нет – нам не ведомо. Только на следующее утро Лукерью разбудил громкий стук в дверь. Накинув зипун, заспанная баба выскочила в сени. На пороге стоял Игнат. Черные глаза метали громы и молнии, казацкий ус дергался от напряжения.

– Игнатушка, сокол, как я рада, что ты ко мне пожаловал. А то совсем уж Лушку все позабыли. Идем в постель мою вдовую, она ешо вся теплая от моих телес. Я тебя приголублю. Тоскую я по ласке. Сил моих нет. Я баба в соку, а мужики-то нонче – не те пошли. Им не баб подавай, а чертей заморских, – полная, заголившаяся рука потянулась к рукаву Игнатова полушубка.

Игнат резко вырвал рукав, крупная ладонь ударила Лушку в распахнутый ворот ночной сорочки. Захватив ногами пустое ведро, женщина с грохотом полетела в угол сеней. Сильная боль пронзила Лушкину поясницу. Она взвыла, словно раненная собака, запричитала и заохала. Игнат подошел к ней вплотную, наклонился и злобно прошептал.

– Собирайся, сука! Пошли, можешь не одеваться!

– Кудааа?! – завыла она и затряслась от страха. Никогда ранее Игнат не вел себя так грозно и жестоко.

– Куда?! И ты еще спрашиваешь? Язык твой поганый вырывать пойдем!

– Игнатушка, не надо! Я не виновата! Отпусти меня! – плакала она, размазывая по щекам горючие слезы.

Железные пальцы приказчика схватили ее за полную шею, нога, обутая в новый, добротный сапог, пнула дверь – в сени ворвался морозный воздух. Лушкино тело сжалось от холода и страха. Минута – и она оказалась лежащей на снегу босиком и в одной тонкой исподней рубахе. Длинные белесые волосы развевались на морозном ветру, как мочала на заборе, голубые глаза застекленели от слез. Лушка дрожала так, что зубы прикусывали язык: во рту появился привкус крови. «Он отрежет мне язык!» – мелькнуло в ее голове.

– Игнатушка, пощади! Пощади, родимый! Не губи меня, дуру окаянную! – она бросилась к его ногам, руки схватили за сапоги. – Не губи, я… я… ведь тяжелая, а вдруг это твой ребеночек, – ляпнула она первое, что пришло на ум. До нее дошел весь ужас ею содеянного. Она поняла, какую совершила глупость. Как было спасаться? Чем оправдываться – она не знала.

– Врешь, ты все, блядь ярыжная. Не ждешь, ты дите! Врешь, чтоб от наказания уйти! – проговорил он, но пыл его немного поубавился, а на лице появилось задумчивое выражение.

В одну секунду Лушка вскочила на ноги и побежала назад в дом. Там она наскоро нацепила полушубок и валенки. Игнат догнал ее в два прыжка и волоком потащил во двор имения Махневых.





Глава 23




По приказу барина на одном из задних дворов поместья собрались многочисленные дворовые, прислуга, и крестьяне из близлежащей деревни. Все те, кого смог собрать решительно настроенный, приказчик. Крепостные жались от утреннего мороза, притоптывали валенками, слышался оживленный шепот, пересмешки, людской гул. На середину двора вышел Игнат. Говор толпы сразу поутих. Игнат прокашлялся. Его лицо покраснело, изо рта валил пар, шапка сдвинулась на затылок. Несмотря на холод, он вспотел – черные волосы липли на хмурый, тяжелый лоб.

– Православные! – громогласно обратился он к толпе, – я собрал вас для того, чтобы на ваших глазах свершилось правосудие над одной мерзкой холопкой. Она возомнила, что имеет право быть ровней своим господам. Эта богомерзкая тварь дерзнула опорочить честное имя своих хозяев. Тех благороднейших людей, которые давали ей кров и пищу. Она подняла руку на «святая святых» – на честь своего барина.

По толпе прошел гул, посыпались одобрительные реплики деревенских бабенок: «Давно пора прибить эту потаскуху! Нет ей пощады! Забей ее, Игнатушка!»

– Сейчас, на ваших глазах, в назидание всем, я отчленю ее поганый язык! Чтобы каждому из вас было неповадно брехать, что нипопади на своих господ, которые и так добры и милостивы к вам без меры! – зычно продолжал он.

Один из слуг вывел бледную, испуганную, дрожащую от холода Лукерью. Она была в валенках, но в одной тонкой исподней рубашке. Сквозь белую ткань просвечивали сжавшиеся от мороза, соски арбузных грудей, полный живот и темнеющее устье обнаженных ног.

– Вон, как отожралась, прорва, на хозяйских-то харчах! – крикнула в толпе какая-то пожилая женщина и погрозила сухоньким, темным от работы, кулачком.

Игнат подтащил Лукерью к деревянной колоде, где разделывали мясные туши. Сильная ладонь надавила на круглое плечо, Лушка упала на колени перед колодой. Ее бил колотун. В воздухе нависла тишина. Сотня глаз со звериным любопытством ждали, как Игнат будет выдирать язык из живого человеческого рта. Игнат склонился над несчастной.

– Высунь язык и клади на колоду. Я отсеку его топором, – проговорил он, дыша водочным перегаром. Он специально выпил для храбрости накануне зловещей экзекуции.

– Нет! – взвыла Лушка нечеловеческим голосом и замотала головой с сильно сжатой челюстью. – Пощади, Игнатушка! Люди добрые! Владимир Иванович, пощади, меня – дуру окаянную! Слова худого от меня более не услышите! Уйду в монастырь, буду за здоровье своих господ молиться, до самой смерти буду! – скороговоркой кричала она и тут же прятала язык за крепкие зубы, дрожащая ладонь прикрывала мокрый рот.

Владимира Махнева не было в толпе. Он и Анна Федоровна наблюдали за наказанием из окон своего дома. А потому не слышали безумных и жалостных криков виновной.

– Володя, все же, как-то, это все не комильфо… Мы же не язычники какие – языки и ноздри рвать. На дворе просвещенный век, – заметила барыня. Но глаза ее горели оживленным огнем.

«Настоящим хозяином сын становится. Холопов наказывает. И главное кого? Свою любовницу бывшую. Поделом ей. Другим неповадно будет. А то – распустили языки. Нет, с народом надо быть жестче. Они хорошего отношения не понимают. И воля таким образинам ни к чему. Дай им волю – они напьются, дома и посевы пожгут, да потравят. Дикари!» – размышляла она.

Меж тем, на улице Игнат тряс острым топором перед скрюченным от плача, Лушкиным лицом.

– Высунь язык, я говорю! Не уйти тебе от наказания. А в монастыре ты и без языка сгодишься. Там немые в цене!

Лушка мотала головой, сквозь сомкнутые зубы прорывался звериный вой.

– Ну ладно, не хочешь топором, я по-другому с тобой расправлюсь. Я пошел в кузницу за клещами. Тебе же хуже будет! Сейчас зубы выбью, и пол глотки с корнем вырву.

От этих слов несчастная заорала еще громче, потом странно задергалась и… обмочилась. Желтые струи побежали по полным ногам и залили весь снег возле деревянной колоды.

– Володя, сынок, выйди, посмотри, чего там? Накажи ты ее розгами и отпусти с миром. И так уж хорошо. И так страху на холопов нагнал.

Махнев нехотя оделся и вышел во двор. Он перехватил Игната, когда тот нес из кузни огромные лошадиные клещи.


– Игнат, скажи им, что я милую эту суку. Кровопролития не будет. Вот тебе мое решение: дай ей пятнадцать ударов розгами, – проговорил он. А потом усмехнулся и добавил, – а как поправится, отправь ее в ближайший гарнизон, в казармы к солдатам. Этой бляди не монастырь нужен, а тысячи крепких удов. Я добрый – пускай она получит то, чего желает.

Игнат объявил народу и обезумевшей Лукерье «барскую милость». Женщину привязали к столбу и избили розгами. Рубашка пропиталась кровью, изорвалась во многих местах, оголяя полное и белое Лушкино тело. Но Лушка почти не кричала от боли. Она знала, что «легко отделалась», а потому, в глубине души была безмерно счастлива такому повороту.

«Надо же, почти не кричала», – думал Игнат. – «Может ей приятно, я помню, как она любила, когда я сек ее плетью. Нет, она точно не тяжелая… Не может этого быть». Через две недели он с легким сердцем отвез Лукерью Потапову в солдатские казармы, заплатил прапорщику и велел держать ее на солдатском довольствии и использовать по назначению…





* * *


Глупая, несчастная баба поплатилась за свой болтливый язык. Барские холопы поутихли, стали еще больше уважать и почитать своего барина. А что за толки были, о чем судачили, в чем барин был грешен – о том все разом замолчали. Не холопское это дело – господам указывать. Все пошло своим чередом. После этой истории Владимир Иванович стал вести себя немного осторожнее. Но привычек и пристрастий не переменил. Жил в свое удовольствие.

Глаша все так же маялась с нелюбимым мужем. Серые будни были полны беспробудной тоски. Если бы не Татьяна, жизнь и вовсе была невыносимой. Мысль о том, что она не сможет вот так целый век прожить с ненавистным мужем, давно поселилась в душе у Глафиры. Что было делать? Бежать? Куда? Как жить дальше? Все эти вопросы мучили ее, и казалось, были неразрешимы.

Последней каплей в огромной чаше терпения стало еще одно событие. В один воскресный день Ефрем Евграфович проснулся в крайне раздраженном настроении. Он подозвал к себе Глашу.

– Глафира Сергеевна, я вчера до ночи подсчитывал наши расходы и пришел к неутешительному выводу: ваше содержание мне слишком дорого обходится. Одного мяса и масла я стал покупать вдвое больше. Не экономятся свечи, мыло, крупы и прочие продукты. Наш бюджет не выдерживает таких трат. Призывать вас к экономии я замучился. Из вас не вышло ни хорошей жены, ни экономной хозяйки. А эти ваши платья? Когда вы станете одеваться скромнее?

– Но, это, же мои платья. Они не вами куплены. А деньги? Тетушка давала за меня небольшое приданное. Отчего вам не пользоваться этими деньгами?

– Ах, вот вы как заговорили? Приданное свое вспомнили? Про эти деньги можете забыть. Не вашего ума дело – на что они мне надобны, – он соскочил со стула и принялся нервно выхаживать по комнате длинными, словно у цапли, ногами.

– А что вам от меня-то нужно?

– Что нужно?! Вот, мое решение: Татьяну отправьте Махневым, вы и без нее справитесь. Не велика барыня – горничных иметь. Она хоть и сноровиста, а все же мне лишние рты не надобны! И от шушуканий ваших куньих, да переглядок злокозненных я порядочно устал. Небось, все кости уже мне перемыли, пока я на службе государевой тружусь, рук не покладая? – Муж поморщился, оглядывая Глафиру. – И вам, голубушка, придется попоститься. Чтобы закрыть брешь в семейном бюджете, я должен перевести вас на месяц, на хлеб и овес. Вот, так вот! Не умрете. Оно вам даже пользу принесет. Гордыню усмирит. А то, я смотрю: дни идут, а вы все румянее становитесь. Словно на водах побывали. Вам остепениться надобно, а вы все порхаете. Словно и не замужем.

– Так… А по-вашему замужняя женщина должна через полгода в старуху превратиться? Скукожиться, чтоб вам под стать сделаться? – гневно прокричала Глаша.

– Как, вы смеете на мужа голос повышать? Кто, вам дал такое право?!

– Ефрем Евграфович, давно я терпела и молчала. А теперь скажу: не «по Сеньке шапку» вы выбрали. Зачем женились на мне? Чтоб голодом морить и злобу свою срывать оттого, что мужчина вы никудышный? А еще хвастали, что проблем с женщинами не знали. Знайте, я с Татьяной не расстанусь. Хоть жизни меня лишайте. Противны вы мне до невозможности. Прошу вас, не ходите ко мне ночами. Толку не будет. Детей я вам не рожу!

– Ах, ты потаскуха! – злобно прошептал муж и с размаху ударил Глашу по лицу. Она упала. Глаз немного припух. – Детей она не родит! Смотри у меня… Я устрою тебе жизнь веселую. Сама захочешь мужниной ласки, но не получишь ее вовек!

Хорошо, что Татьяны в это время не было дома, а то неизвестно, чем бы все закончилось. Стараясь не сгущать краски, зная горячий нрав подруги, Глаша рассказала ей о разговоре с мужем. Та отреагировала на удивление – спокойно. Только сделала примочку на Глашин глаз.

– Придется взять грех на душу, – сквозь зубы прошептала она.

– Какой грех, Танечка?

– Я отравлю плешивого.

– Ты, что? Нас же на каторгу отправят!

– Не бойся. Я все сделаю своими руками. Это не твой грех будет. Я давно уже это смороковала. Мне ворожея дала вот эти грибки, – худенькая ручка нырнула в карман и вытащила холщевый мешочек с неведомым зельем, – мы их истолчем в порошок и добавим ему в суп или кашу. Через день он начнет животом маяться. А еще через пару – богу душу отдаст. Это проверенное средство. Верное! И недели не пройдет, как ты вдовой станешь. Полно ему изгаляться. Поживешь с этим супостатом еще годок, и точно в старуху превратишься. Горе-то никого не молодит.

– Таня, я боюсь. Вдруг, как полиция прознает? Вдруг, нас выведут на «чистую воду»? Окажемся из-за него в Сибири.

– Владимирка[101] не про нас… Комар носу не подточит. Уж лучше сами, без него как-нибудь. Лихо жить в нуже, а в горе и того хуже.

С этого самого разговора Глаша и вовсе потеряла покой. Она ходила словно во сне, пока рыжая преступница готовила страшную месть для ее мужа.

В одно прекрасное утро, во время завтрака Татьяна подала хозяину тарелку со зловещей кашей. Ефрем Евграфович не спеша попивал бледный чаек и собирался уже приступить к еде.

Глаша стояла за дверью и наблюдала за происходящим. Все, что было далее, она видела как в замедленном действии. Сердце рвалось из груди, ужас застыл у самого горла, богатое воображение подкидывало страшные картины ареста, суда и каторги. Не успел муж протянуть руку и взять ложку, как она выбежала из комнаты, схватила тарелку и унесла ее на двор. Через минуту она вернулась, как ни в чем не бывало.

– Сударыня, и как это прикажете понимать? – спросил удивленный муж. Он так и остался сидеть с открытым ртом.

– Я… Я… просто кашу сожгла.

– При наших-то стесненных средствах, вы еще и кашу позволяете себе сжечь? А где была ваша помощница? Полный дом баб, а толку никакого. Голодным теперь на службу идти надо… Послал же господь женушку. Что толку, что красива? Красотой сыт не будешь! Никудышная хозяйка. Сосватали Махневы «кошку в мешке».

Он еще долго ворчал в передней, кряхтел и разговаривал сам с собой, пока за ним не захлопнулась входная дверь. Глаша медленно вошла в комнату Татьяны, села на кровать, руки упали словно плети, лицо побледнело.

– Таня, не говори ничего. Я так решила. Ни ты, ни я не возьмем грех на душу. Этот болван не стоит такой высокой цены. Теперь, я прошу тебя на меня положиться. Я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю.

Не слушая возражений Татьяны, Глаша наскоро оделась в самое лучшее платье, уложила на голове крендель из собственной косы, накинула пальто и выскочила на улицу. Она взяла извозчика и поехала к поместью Махневых.

Часа через полтора она была уже на месте. Глаза с радостью смотрели на знакомые дома, заборы, сараи. Ей так захотелось войти в господский дом, броситься к тетке, рассказать ей обо всем. Но более всего хотелось увидеть ЕГО. Хотелось, но она вовремя одумалась. «Глупая я… Правильно, Таня говорит про меня, что я глупа и доверчива. Жизнь меня треплет, а я все надежды лелею. Кому пожаловаться захотела? У кого защиты решила искать?» – с горечью думала она. Ноги понесли ее к дому приказчика Игната. На удивление, он оказался дома и очень обрадовался, увидев Глашу на пороге.

– Ба, Глафира Сергеевна, какими судьбами? Рад видеть вас!