Глаша

– Нет, сударыня, уберите руку. Вам не было команды самой себя ласкать. А потому сидите и терпите, пока я не разрешу.

Глафира покраснела, до кончиков ушей. Владимир, бесцеремонно задрав подол нательной сорочки, глянул на пухлый влажный лобок, его наглая рука коснулась горячей трещины в пуху, палец скользнул вглубь лона. Глаша выгнула спину, ноги непроизвольно разъехались в стороны.

– Mon cher, как вы мокры… Терпите, я подам команду. Кто вкусил сладость томления и муки воздержания, тот удовольствие получит – равное троим. – сказал он, заглядывая ей в глаза, и отдернув руку, опустил сорочку. – Сидите смирно и положите руки на колени! Увижу: двинете рукой – я вас побью!

Глаше ничего не оставалось, как подчиниться. В это время Игнат закончил свой танец возле разверзнутой Лушкиной промежности, его бедра еще пару раз дернулись в сладкой конвульсии, и он, пошатываясь, отошел от женщины.

Наступила очередь Владимира. Он обошел изуверскую конструкцию и, подойдя к Лушке, вынул плотный кляп из растянутого рта. Как не странно, та улыбнулась барину онемевшими белесыми губами и залопотала что-то ласковое. Глаша не расслышала слов, но поняла, что Лукерья очень признательна двум кобелям за доставленное удовольствие.

Глаша покраснела от ревности и досады. Ей так захотелось схватить плетку и еще раз ударить светлоголовую прорву по широкой жирной спине и заду. Лукерья же, не обращая внимания на волны кипучей ненависти, посылаемые ей из другой стороны комнаты, по-сучьи ласково и зазывно смотрела на барина. Белесые мягкие губы тянулись к красивым длинным ладоням Вольдемара, шея вздувалась от натуги синими венами: Лушка тщетно пыталась облобызать руки барина. Казалось: награди природа эту женщину куцым собачьим хвостом, она бы завиляла им от избытка чувств.

– Ладно, моя хорошая… Вижу: что довольна. Скоро отвяжу тебя. Поласкай еще напоследок своего барина, – с этими словами он вложил фаллос в ее мягкие губы. Она ловко и радостно обхватила его ртом и усердно зачмокала.

Владимир закатил глаза от наслаждения, его ноздри трепетали. Лушка старалась от души. Она, то глубоко заглатывала фаллос, то быстро, многократно и нежно проводила языком по его разбухшей головке. Щекотала кончиком языка уздечку, предано, как собака, заглядывая в глаза обожаемому барину. Было видно, что Лукерья Потапова в этом деле не новичок, а опытный мастер. Владимиру нравилось, как Лушка обрабатывала языком его плоть, он хотел было разрядиться в горячий сосущий рот, но в последний момент передумал. Вытащив член, он подошел к Лушкиному заду и, взяв полотенце, осушил ее промежность.

– Что я больше всего люблю, так это вид того, как у похотливых самок льется семя из всех растянутых щелей, – сказал он.

С этими словами, он пристроился к анусу Лушки. У нее уже не было кляпа, и она к удивлению Глаши, не кричала от боли, а во все горло сладострастно стонала, поощряя хозяина встречными подмахивающими движениями. Она с силой насаживалась на толстенный ствол.

– Да, да, да, так, господин мой, посильнее, – извиваясь, орала она.

Глаша сидела с красным от ревности лицом. Продолжалось это довольно долго, пока Владимир, рыча и ругаясь матом, не кончил. Лушку уже всю било, как в лихорадке. Задница ее продолжала поступательно двигаться в ожидании нового гостя. Игнат подошел и окатил ее ковшом холодной воды, чтобы остудить пыл. Казалось, Лушкиной утробе надобен полк бравых солдат для дальнейшего удовлетворения безграничных потребностей.

Игнат отвязал Лушку от скамейки, освободил ее руки и ноги. Она распрямила круглую спину и, кокетливо поглядывая на двух самцов, поглаживая себя по затекшим рукам и ногам, потянулась и картинно зевнула.

– Ну, я тогда пошла, че ли, али нет?

– Нет, постой немного, – сказал ей Владимир, – ты сейчас мне сделаешь еще одно дельце. У нас тут барышня вся в соку сидит, уж терпежа ей нету. А я ее сегодня нарочно не трогаю, берегу для особого случая. А барышне-то нашей уж очень плохо стало. Правда, Игнат?

– Сущая, правда, – ухмыляясь, ответил приказчик.

– Ну, и чего я сделать должна? – притворно спросила Лукерья. – Я-то, тут причем? – ее колючий взгляд с усмешкой прошелся по бледному лицу Глафиры.

– Не прикидывайся глупой. Сама знаешь: язычок-то тебе для чего ловкий? Ты потрудись, а мы посмотрим.

Лушка, ревностно разглядывая Глашу, все же подошла к ней вплотную и резко опрокинула ту на спину. Потом сильным движением, как у мужчины, она взяла Глашу за бедра, руки притянули ее к краю кровати. Встав на колени перед бедрами Глаши, она задрала повыше тонкую нательную рубашку. Обнажив девушку, сильно раздвинула ее согнутые в коленях, дрожащие ноги.

Оба мужчины, стоя напротив, с интересом наблюдали за происходящим. Глаша попыталась прикрыть рукой пушистый лобок, но Лушка грубо прикрикнув на нее, резко убрала ей руки. Наклонившись над распухшей и мокрой промежностью Глаши, Лушка стала умело обрабатывать ее языком. Глаша почувствовала на себе горячее дыхание этой деревенской «матерой самки». Та же, то лизала промежность широким движением языка, то слегка щекотала ее, раздвигая лепестки нежной плоти, то нежно покусывала. Она даже умудрилась, раздвинув Глашины ноги, войти длинным языком в узкую норку и поработать в ней, словно членом. Глаша вся текла и извивалась от этого неописуемого удовольствия, и наконец, кончила с таким глухим гортанным криком, что вся компания была удивлена: как столь нежное создание может издавать такие грубые и сладострастные звуки.

На дворе уже стояла глубокая ночь, когда все четверо вышли из бани. Было по ночному свежо и тихо. Лишь где-то вдалеке брехали деревенские собаки. Большая желтая луна серебрила гладь старого пруда, и казалось, что по этой лунной дорожке можно перейти по воде на другой берег. Легкий ночной ветерок слегка перебирал длинные ветви плакучих ив, и поводил едва заметной рябью поверхность тихой воды. Глаша невольно залюбовалась всей этой сказочной ночной красотой. Лукерья Потапова, наскоро попрощавшись со всеми и, подоткнув подол широкой с оборками юбки, ловко обходя кусты, поспешила напрямую к своему дому.

Владимир и его приказчик задержались на крыльце бани и разговаривали о своих хозяйственных делах и планах на завтрашний день. Глаша почувствовала себя лишней, и тихонько свернула на тропинку, которая вела к усадьбе. На нее никто не обратил внимания, никто не окликнул, чтобы проводить до дому. Было немного обидно и страшно идти ночью одной. Хотелось, чтобы Владимир Иванович догнал и обнял за плечи. Страх постепенно проходил, луна светила так сильно, что виден был каждый куст и каждая травинка. Девушка побежала по тропинке чуть быстрее. В саду с переливами запел свою любовную песню соловей, заражая все кругом сладким ядом своих трелей. Ночные шорохи и запахи сада так очаровали Глашу, что она остановилась и глубоко и счастливо вздохнула полной грудью этот упоительный ночной воздух. Молодая горячая кровь стучала где-то у висков так громко, что казалось: кто-то шепчет на ухо, страстные слова любви.





Глава 7




Раннее летнее утро ворвалось суетливыми жизнерадостными звуками и запахами в чуть распахнутое окно Глаши. На дворе были слышны неспешные и по-деревенски обстоятельные разговоры крепостных работников, металлический скрип колес, стук дубовых дверей. Словом, все те звуки, которыми наполнялся двор барской усадьбы каждое утро. Запах скошенной травы смешивался с по-детски знакомым и таким далеким ароматом кипяченого молока и горьковатым запахом кофе. Глаша проснулась и, быстро соскочив с постели, накинула легкий халатик. Все тело заполняла какая-то тугая, звенящая и кипящая молодая сила. Наскоро перекрестившись на образа, она присела к зеркалу расчесать гребнем длинные, пшеничного цвета волосы. Косые и яркие солнечные лучи играли искрами в волосах. Глафира Сергеевна поглядела в зеркало и осталась довольна свежим видом: фиалковые, словно промытые глаза, в обрамлении густых черных ресниц сияли так ярко, щеки розовели, а сочные губы были наполнены томной негой. Она с удовольствием подумала о том, что все это, всю молодость, а заодно и саму жизнь готова подарить своему ненаглядному Владимиру.

Подумала, но тут, же осеклась: «Опять я в облаках летаю, опять надежды мучают меня? Ведь, только вчера я имела возможность убедиться, что Вольдемар совсем не тот, за кого себя выдает. Он оказался настолько порочным человеком… Кто он? Отступник? Молокан? Адамит или содомит? Господи, какие все ужасные названия. Скорее всего, он просто заблудший человек. И надобно ему помочь. Ведь он хороший, только запутался из-за учености своей. Вот и подражает, бог знает, кому… Ведь он, по сути, одинок… Я никогда его не брошу и выведу на светлую дорогу. Я поведу его к батюшке исповедаться и принять Святое Причастие. Он отвыкнет от порочных наклонностей. Мы поженимся и станем любить друг друга». Вдохновленная этими мыслями, она решительно встала и нервно заходила по комнате.

«Надо, как можно быстрее, отвести его в нашу церковь. Я сегодня же пойду с ним». Но какой-то негромкий, но въедливый и гнусный голосок внутри нее, сначала невнятно, потом все громче забубнил «другую песню»: «К батюшке пойдем, но не сегодня… Нечего спешить… Посмотри, как ты спела и хороша. Ты создана для чувственной любви. Вспомни, как тебе вчера было хорошо. Вспомни, как ты таяла от вида совокуплений. Вспомни, зуд внутри лона своего. Вспомни, Лушкин язычок. В следующий раз все будет еще интересней. Ты познаешь неземное блаженство в его руках. Глупо – отказываться от такого счастья».

Лицо залилось пунцовым румянцем, ноги отяжелели, ладони стиснули горячую голову: «Боже, помоги мне. Ну, что со мной такое? Неужто, кузен подлил мне что-то в вино, и разум мой помутился? Или вправду говорят, что демон он, а не человек. А Лушкины ласки? Боже, какой стыд! Позволить женщине себя ласкать. Я ли это была?»

Она долго еще сидела на кровати, потом неспешно стала одеваться. Надев легкое платье розового цвета с белыми оборками и, заплетя густые волосы в толстую косу с широкой атласной лентой на конце, Глаша в этом наряде так понравилась себе, что еще долго крутилась перед зеркалом, оглядывая себя спереди и сзади, изгибалась тонкой талией. Это платье очень шло ее милому, свежему лицу. Когда она показалась из своей комнаты в коридор барского дома, то сразу наткнулась на спешащую по своим делам, с ведром и мокрыми тряпками, Маланью. Увидав такую красавицу, бесхитростная Маланья всплеснула руками от восхищения:

– Как вы, барышня, пригожи сегодня! Вона, как лоб налощили[38].

– Ну, что ты, Маланьюшка, – заливаясь краской, и кокетничая, отвечала ей Глаша, – не так уж, я и хороша!

Глаша сильно надеялась застать Владимира Ивановича и покрасоваться перед ним незатейливым девичьим нарядом. Ей так хотелось все больше нравиться ему, хотелось, чтобы он влюбился в нее по-настоящему. Она также поймала себя на мысли, что было бы совсем недурственно, если бы ее приметил в этом платье и… приказчик Игнат.

Выйдя на террасу, она увидела на столике свой завтрак, прикрытый льняной салфеткой. Владимира нигде не было. Маланья, как будто прочитав мысли Глаши, заглянула на террасу, красноватая, крупная ладонь поправляла вылезшие из-под платка, рыжеватые, сальные волосы.

– А Владимир Иванович уехали-с раненько вместе с Игнатом в город на два дня.

Расстроенная этой новостью, Глаша села за круглый обеденный стол, и без особого аппетита съела маленькую булочку и запила ее чашкой душистого кофе с молоком. Начинающийся летний день обещал быть ясным и погожим. Но Глашу не радовал ни ясный день, ни ее распрекрасный наряд, ни легкость и сила молодого тела. Вокруг все сильно изменилось и наполнилось звенящей в ушах, пустотой. Все краски молодого летнего дня как будто разом потухли. Взор туманился от закипающих слез. Едва сдерживаясь, чтобы не заплакать у всех на виду, она быстро сбежала с террасы и побрела неровным шагом подальше вглубь сада, чтобы оставшись наедине с собой, предаться грусти по любимому.


Пройдя несколько аллей, засаженных яблонями и грушами, на которых уже потемнела густая листва, и всюду виднелась крупная зеленая завязь плодов, Глаша свернула к мрачному ельнику. Под ногами трещала скользкая прошлогодняя хвоя и сухие еловые шишки. Всюду – в саду и в ельнике ее преследовал образ ненаглядного Владимира. Разлука с ним почти физической болью сжимала сердце. Разум подсказывал, что она полюбила жестокого развратника и бессердечного сластолюбца, но сердце не верило голосу разума, и билось все чаще при воспоминании об его изощренных ласках и сильных объятиях.

В грусти по Владимиру прошли два долгих, бесконечных дня. Глаша, как будто, и не жила в эти дни, а просто пережидала, словно рыба в стоячей воде, считая долгие часы и минуты.



Наконец, к обеду третьего дня Владимир вернулся из города. Он поел с хорошим аппетитом, смакую каждое блюдо, которое приготовил к его приезду искусный домашний повар.

На обеденном столе красовалось фарфоровое блюдо с жареными рябчиками в клюквенном соусе, пятислойная кулебяка с капустой и грибами, Страсбургский пирог[39], желтые ломти ноздрястого швейцарского сыра. Капельки прозрачного жира, словно слезки, застыли на румяных, поджаристых бочках молочного поросенка, фаршированного гречневой кашей. Пучок зелени торчал из зубастенькой спящей мордашки под круглым пятачком порося. Остромордый осетр с хреном, замерший в прозрачном заливном бульоне, поражал крупными, до невозможности, размерами. Зернистая икра трех видов блестела в хрустале, обложенном свежим колотым льдом… Легкий дымок шел от горячей тарелки с раковым супом. Стояли тут и излюбленные Владимиром, напитки: ядреный квас с изюмом и черносмородиновая наливка, пахнущая ягодными листами и почками, белый рейнвейн, и миндальный мараскин.[40]

Владимир Иванович был большим гурманом и потому, разнообразие его стола всегда поражало воображение даже самых искушенных едоков из дворянской и купеческой среды. Не большой любитель общества, он скорее слыл среди них затворником, потому, что все реже и реже устраивал в своем поместье званые обеды, журфиксы[41] или домашние балы.

После обеда, вытянув длинные сильные ноги, он с удовольствием выкурил английскую сигару, полистал свежую газету, которую ему ежедневно доставляли с почтовой станции, зевнул, и хотел было пойти вздремнуть. Но передумал и пошел искать Глафиру Сергеевну.

Глаша в это время гуляла по берегу пруда и бросала хлебные кусочки в воду, наблюдая за тем, как их поспешно, с жадностью заглатывают домашние серые утки. Ее стройная фигура на фоне воды поражала хрупкостью и какой-то девичьей беззащитностью. Девушка задумчиво поправляла на лбу, выбившиеся от дуновения ветра, пряди шелковых волос.

«А она, похоже, похудела бедняжечка за эти дни. Руки стали совсем прозрачными и талия под корсетом до невозможности тонка», – подумал Владимир. Он уже мысленно представлял, как возьмет ее за талию сильными руками, так что пальцы сойдутся на гладком животе, подвинет резко к себе, и нагнет вниз гибкую спину. Хотелось сделать это так, чтобы она прогнулась под ним, словно кошка, выставив круглую попу навстречу. В мечтах он хотел развратить ее до такого состояния, чтобы она сама просила, молила его о ласках, и сама с удовольствием насаживалась на огромный ствол, захватывая его с жадностью обеими своими норками.

Глаша медленно повернула голову, будто почувствовала, что он стоит и смотрит на нее сзади. Она, словно прочитала вслух его тайные мысли. В ее взоре смешалась тревога, мольба, горькое отчаяние, но вместе с тем, горячая, доводящая до исступления, страсть. Он подошел вплотную, и не здороваясь, негромко и хрипло проговорил:

– Приходи сегодня в баню к семи часам.

И, развернувшись, ушел не оглядываясь. Он знал, что Глаша душой и телом давно принадлежит только ему, а потому, можно было не сомневаться, что она будет на месте к назначенному времени.

Ровно к семи часам Глафира Сергеевна уже стояла у дверей господской бани. На ней было то розовое с белыми рюшами платье, в котором ей так хотелось показаться Владимиру. Волосы, заплетенные в косу, перевивала широкая атласная лента. Тонкие пальцы нервно теребили рюши на высокой груди. Сердце стучало так сильно, что казалось, она в любой момент может лишиться чувств. Постояв немного возле крыльца, Глаша нерешительно постучалась.

– Войдите! – крикнули из-за дверей.

Она, ступая как мышка, прошла через сени в нижнюю горницу. За столом сидели Владимир Иванович и Игнат. Они о чем-то негромко разговаривали. «Опять их двое, я сойду с ума», – с отчаянием подумала Глаша. – «Интересно, а Лушка тоже здесь, или я одна должна буду ублажать двух голодных кобелей?» Ей стало страшно от этих мыслей, но, в то же время, сильное возбуждение охватило тело, в руках появилась дрожь.

Казалось, мужчины не обращают на нее внимания, продолжая деловой разговор о ценах на лес, видах на урожай и прочих торговых делах. Только Игнат искоса, с любопытством, поглядывал на девушку. Глаша присела к столу на краешек длинной скамейки и стала ждать. Наконец, Владимир встал, подошел к ней и налил большую рюмку анисовой водки из запотевшего холодного графина. Его рука протянула рюмку и маленький пирожок.

– На, пей. Тебе сегодня будет нелегко, cherie. Надо, чтобы ты, немного расслабилась.

Глаша, морщась, покорно выпила водки и откусила кусочек пирожка.

– Я думаю, пока хватит, иди наверх, – сказал Владимир, – готовься, сейчас мы с Игнатом придем к тебе.

Глаша неровными шагами стала подниматься вверх по деревянной лестнице. Водка горячим теплом разливалась по телу, притупляя страх, и делая намного раскованней мысли, выпуская на свободу тайные желания. Пройдя в верхнюю горницу, она увидела, что комната снова была хорошо освещена жирандолями – каждый предмет казался ярче и живее, чем днем. А впрочем, перед глазами Глафиры все начинало понемногу расплываться.

Свет восковых свечей, казалось, плавился, играл и рассыпался на множество мелких ярких огоньков. Огоньки трепетали рваными краями, искрились и бежали в диковинном, танцующем хороводе. Предметы теряли четкие очертания. Слух притупился, словно в уши накапали теплого душистого меда. Голове стало мягко и тепло, потянуло в сон. «А Лушки-то и нет, значит, я буду сегодня одна. Меня одну будет любить мой ненаглядный Володя», – сквозь сладкий туман путались мысли Глаши. – «Но, ведь тут не только Володя, но и Игнат. Это – нечестно, это постыдно… Это – адски постыдно. И адски страшно. Зачем я пришла? Зачем? Я не хочу быть нагая перед чужим мужчиной. А вдруг, он позволит себе лишнее? Надо бежать, пока не поздно.

Я не сторонница свального греха… Сегодня же к батюшке!»

Пьяные ноги понесли ее к двери, но она споткнулась, запутавшись в длинной юбке, и упала, колени ударились о деревянный пол. Боли не чувствовалось, стало вдруг смешно. Она перевернулась на спину, бессмысленный взгляд устремился в бревенчатый потолок. Глаша лежала на полу, силясь подняться, все безуспешные попытки вызывали у нее новые приступы смеха. Она лежала, закатив пьяные глаза и выгнув белую шею, смех кривил полные губы, обнажал полоску влажных зубов, глаза блестели от внезапной и всепоглощающей радости.

Сознание настолько было в плену пьяного дурмана, что она даже не услышала, как подошли оба мужчины. Они были почти обнажены и уже достаточно возбуждены от мыслей о нежном Глашином теле.

– Игнат, друже, а мы видимо, сильно ее напоили. Смотри, улеглась наша цирцея и встать не может. Лежит – улыбается, аки блаженная.

– Оно и лучше, что напоили. Ей легче перенесть.

Вереница смешных гримасок пробежала по лицу Глафиры. Наконец, пьяная мордочка приобрела какое-то беличье выражение.

– Pardonne, monsieur, я вовсе не лежу тут, я упала… – раздался тихий смех, руки описали в воздухе замысловатый крендель и бессильно опустились на пол. – Какой конфуз, я даже встать не в силах…

Туманный взор прошелся по обнаженным мужским телам, задержался на эрегированных членах.

– Господа, а вам не кажется, что это не сomme il faut[42] c вашей стороны, стоять в голом виде перед дамой, сверкая толстыми дубинками? – спросила Глаша, коверкая слова, – я давно хотела спросить: почему они у вас такие… крупные? Ведь, это же не прилично. Мало того: вам, верно, неудобно ходить. Я уж не говорю о поездке верхом… – хохот душил ее.

– Mademoiselle, вы просто очаровательны! – рассмеялся Владимир. – Я, кажется, уже пытался доказывать вам неоспоримые преимущества больших фаллосов над малыми.

Очевидно, вводная лекция без постоянной практики теряет свой назидательный эффект. А, впрочем, дело вкуса… Игнат, ты не находишь, что дама в том положении, когда ее приятно употребить?

– Я давно нахожу сие обстоятельство, – хрипло подтвердил приказчик.

Игнат, нервно посмеиваясь, взял Глашу на руки и отнес на большую мягкую кровать.

– Нет, господа, нет… Так не пойдет: я одна, а вас двое. – Она попыталась встать, но тяжелая голова предательски склонилась к пуховым подушкам.

– Глашенька, но ведь это – не дуэль… И не – шахматная партия… Здесь правила иные. Скажите спасибо, mademoiselle, что нас не трое и не четверо.

В студенческие лета мы пользовались как-то дамою… Нас было восемь человек. И каждый норовил повторно дать даме возможность свои деньги отработать. Как вспомню этот случай, так жутко завожусь, – негромко молвил Владимир.

– Что вы там бормочете? Потрудитесь, громче говорить, я вас совсем не слышу, – сказала она и надула губы.