Гнилые холмы

Не единожды он не усомнился в правильности, праведности своих действий, но путь, прежде занявший совсем немного времени, затянулся, превратившись в бесконечное блуждание среди сосен. Подбадриваемый молитвами парень и не подумал, что те, против кого он объявил войну, те, чей Холм он намеревался раскопать и извлечь страшное содержимое из его смрадной вони, вовсю творили свои темные дела с изможденным рассудком несчастного.

Эвжен не мог знать, что незримая Царица водит его кругами. Не мог знать, что Хозяйка лишь тянет время. Парень не ведал, что именно в это самое время человек, которого звали Ансгаром, вёл своих выродков в пролесок.



4



Горст провел рукой по неглубокому порезу, оставленному гарротой старика. Кем бы он был, если бы не носил на шее стальной ворот?

В свете луны, пробившейся сквозь антрацитовую корку облаков, лицо старшего выжлятника выглядело пугающе спокойным. Горст наступил на смрадный бурдюк, и из оного со свистом вышли остатки воздуха.

– Ты что самый умный, а, старая гнида? – его слова заставили Вита вздрогнуть от ужаса. – Ты думаешь, что прежде меня не пытались задушить?

Вит отступил назад. Старик успел поверить в собственную исключительность. В присутствии дочерей Царицы он забывал о сострадании, его не тревожила совесть и опьяняло чувство близости к чему-то необъятно великому. Вит успел позабыть себя прежнего, он отрекся от своего прошлого. Презрел старого Вита, что трясся от ужаса при виде рыцаря, сшибающего в пьяном угаре столы и лавки, рыцаря, волокущего сельскую девку на сеновал и не задумывающегося о том, что родители той самой девки слышат крики и стоны своей дочери. В тот счастливый для Вита час, когда убогие фигурки Возлюбленной, Покинутой и Скорбящей назвали ему свои имена, старик твердо решил изменить мир, избавить его от скотского гнета феодалов и их приближенных. Тогда он клялся Царице в любви, обещал сохранить в тайне её имя. Теперь Вит понимал, что его будущее под угрозой и самое омерзительное заключалось в человеке, возжелавшем оборвать путь праведника.

– Сестры! – взвыл он. – На помощь!

В голосе этого нелюдя было отчаяние. «Ладно рыцарь, но умереть от рук выжлятника! – думал Вит. – В этой смерти не будет чести, братья не сложат о старом проповеднике Вите песен и легенд».

– Видимо, они наигрались, – кровь, сочащаяся из пореза, не сильно заботила старшего выжлятника. Медленно, будто боясь, что старик не успеет проследить за его движениями, Горст достал нож из голенища сапога. – Мне столько всего нужно узнать.

– Сестры, спасите! – Вит задыхался. Обида и ужас действовали сообща, и слабый желудок старика вот-вот мог опозорить его окончательно. – Царица!

Вит упал на колени и, опустив голову, поднял сцепленные в запястьях руки. Надеясь привлечь внимание Хозяйки, он принялся хулить Отца Переправы.

– Кому ты там, сука, молишься? Будь мужиком, не разочаровывай дядю.

Горст медленно подошел к безумцу, ожидая, что тот выкинет какой ни то фортель, секутор как следует ударил его по лицу. Мысок сапога вышиб из Вита полный ужаса вой и несколько зубов в довесок.

– Се-е-стры! – прохрипел тот, но рук не разжал. – Помоги-и-те.

Присутствие Сестер заглушало боль и голод, притупляло и другие чувства, присущие любому человеку. Стоило Сестрам оставить Вита в сознании, у того вновь забурлило прежнее, тщательно скрываемое под личиной странствующего проповедника дерьмо.

Горст, видя, что разговор не ладится, ударил деда по ребрам. Он учил своих парней, что прежде, чем получить ценную информацию, нужно слегка расположить к себе собеседника. Именно этим он сейчас и занимался.

Схватив Вита за волосы, секутор поднял выродка на ноги, несколько раз полоснул того ножом. Неглубоко и не смертельно. Ровно так, как того требовала ситуация. Опираясь на богатый опыт, выжлятник знал – жертва должна видеть результаты действий экзекутора, иначе допрос теряет в эффективности.

– Гляди, – он схватил Вита за впалые щеки и заставил того смотреть на свисающие лоскуты кожи.

Вит взвыл. «Так визжат свиньи», – подумал Горст и задал первый вопрос:

– Та мерзость в Подлеске – твоих рук дело?

– Сестры за меня отомстят, – прошептал дед и, видя, как волчатник заносит нож, задыхаясь, пролепетал. – Моих. Я проводил ритуал. Я добывал Материнский Сок. Я ладил благое дело.

– Куда ты дел людей?

– Несколько человек бежали, остальные прячутся близ грота. Староста, паскуда, в самом гроте, но он будет агнцем, и поутру его поведут на заклание.

– Что?

– В Ивах будет праздник. Люди примут Царицу… – Вит замялся. Прежде он регулярно сотрудничал с выжлятниками, без зазрений совести всучивал им беглых крестьян, но теперь… Теперь он предавал божество равное, а может и превосходящее по силе Отца Переправы. – Прости меня, Царица. Я искуплю свою вину, – пролепетал Вит, и Горст, услышав эти слова, смачно выругался.

– Что ты сказал насчет Ив?

– В Ивах будет праздник. Твой сопляк там тоже должен быть, Царица хочет его, как хотела твоего дурака.

«Вот разогнался-то», – подумал Горст и ударил выродка в живот. Нож вошел легко и так же легко провернулся в кишках фанатика. По безумному взгляду Горст понял, Вит никогда не был близок к ремеслу ножа и дубины. В белесых зенках деда все еще читалась слабая надежда на спасение.

– Объясни мне вот что. Эй, не смей падать. Стой на ногах! – прорычал Горст. – Ты еще не все мне рассказал.

Горст не вынимал оружие из живота нелюдя. Крови было достаточно, но сделай он это – ее бы стало вдвое больше, а в мире на одного старого выродка сталось бы меньше.

– Позволь мне умереть в колодце, – прошептал Вит, – позволь, мне, – по щекам старика потекли слезы, – умоляю, спаси мою душу. Я же зла никому не сделал.

– Нет, – отрезал волчатник, – прежде у меня были мысли, но теперь я точно не скину тебя в эту гниль. Расскажи-ка, как вы это делаете? Как заставляете людей поступать против их воли?

Секутор разжал ладонь, и Вит рухнул навзничь.

– Никто не поступает против собственной воли, – прошептал старик, – всякий хочет материнской любви, а у Царицы оной в достатке.

Выродок хотел сказать что-то еще, но затих, и секутор раздосадованно выплюнул:


– Сука… – Горст был готов поклясться, что перед тем, как гнилая душа выродка оставила немощное тело, с иссохших, покрытых черной коркой запекшейся крови губ слетело: «Лиара». Это имя показалось Горсту знакомым, но он не придал этому значения.

Оглядевшись по сторонам, Горст не обнаружил своего скакуна и с досадой принял факт того, что возвращаться в Подлесок придется пешком.

Впотьмах отыскав ножны и чертыхаясь во время спуска с Холма, Горст надеялся, что у Аарона с Рейном дела обстоят значительно лучше, нежели у него самого.

Стопа вновь болела как проклятая, но эта боль принадлежала секутору, и теперь он дорожил ей, ведь в какой-то мере именно она и спасла ему жизнь.



5



С каждым пройденным шагом, с каждой скатившейся по щеке каплей пота Эвжен понимал – место, в которое он направляется, мертво. Теперь он узнавал эту часть леса, ибо здесь он встретил отца, именно здесь его отец встретил свою погибель.

Твари вдоволь наигрались с разумом этого отважного человека и достаточно долго путали призрачные лесные тропы, скрывали от изможденных бессонницей глаз оставленные им же следы.

Свет факела утратил былую яркость.

– Не умирай и ты, – произнес парень. Копоть и дым повисали в загустевшем воздухе. Под сапогом хрустели иссохшие ветви, шуршали осыпавшиеся с сосен иглы. Много веток, бесконечно много игл. Он огляделся по сторонам и понял, что путь его близится к завершению. Близость Гнилого Холма давала о себе знать. Иссохшие стволы деревьев, истекшие смолой, сбросившие с себя и кору, и все, что только можно сбросить. В памяти Эвжена ожили образы.

Сырая после дождя улица забытого Отцом Переправы города. Телега и траурно звонкий скрип её колес, угрюмый коронер жует булку, а его подмастерье стегает осла, впряженного в клятую телегу. Эвжен остановился. Телега остановилась тоже.

– Ну, подойди, – буркнул коронер, – загляни и убедись. Все кости на месте.

– На месте, – ухмыляясь, добавил подмастерье коронера, – так и есть.

Пространство между булыжниками мостовой было заполнено сосновыми иглами, дохлыми насекомыми. Из провонявших мочой и дерьмом переулков на Эвжена таращили глаза городские нищие.

Лихорадочно яркое солнце слепило, но не согревало.

– Ты столько сюда ковылял, курвина петля, а теперь обмочил портки? – возница ощерился гнилыми зубами. – Ты либо подходи, либо проваливай.

Запах гниения. То, что Эвжен принял за кучу мусора, на деле оказалось холмиками, сложенными из останков птиц, зайцев и иного лесного зверья. Почему-то именно сейчас парень и понял, отчего этот пролесок так неестественно тих. Все, что жило здесь прежде, обрело покой.

Он перехватил поудобнее древко факела. «Еще не поздно уйти, – подумал парень, – я ведь могу уйти, и ничего мне за это не будет».

Но ноги понесли его к телеге. Каждый новый шаг давался все с большим трудом. Каждый новый вздох отзывался острой болью. Из нутра телеги тянуло тухлятиной.

– Он все-таки сделал свой выбор, – произнес коронер и сплюнул кусок хлеба. – Все, что было выращено при Отце Переправы, на вкус, как дерьмо.

– Сукин сын – Отец Переправы, – согласился подмастерье, – то ли дело…

– Закройте свои гнилые пасти, – холодно, даже слишком холодно сказал голубоглазый парень, потерявший в этом лесу все, – иначе я заставлю вас замолчать.

Казалось, будто его плеча коснулась все та же покрытая мозолями, натруженная рука великого паромщика.

Нищие в переулках зашлись омерзительным хохотом.

– Слепец, – удрученно выдохнул городской коронер, – а ведь они готовы тебя простить. Ты поцелован самой Царицей.

– Дурак, – согласился подмастерье. – Жаль Вита сейчас с нами нет. Уж он-то мог его вразумить.

– Ты подойди, вглядись в благодать. Авось передумаешь.

Эвжен подошел к телеге и заглянул внутрь. Он уже видел воды Серебряной Реки. Той ночью, когда умерли отец и Радка. Он уже видел Золотой полумесяц и силуэт прекрасной женщины на далеком, черном как уголь, берегу. Тогда Эвжен не поверил своим глазам и завороженно глядел вдаль, стараясь различить черты лица Царицы. Теперь он просто не верил своим глазам.

– Ну не красота ли? – коронер потянулся к нему руками и по-отечески похлопал Эвжена по плечу. – Сестры говорят, что тебе нужен дом. Айда к нашим. Подлесок всегда славился гостеприимством, а ежели нет, то иди в Ивы. Там мужичье не дурнее нашего.

– Я уже ходил, – он вспомнил, как его связали и передали людям барона, как избивали и пытались повесить. Вспомнил насмешливые рожи секуторов и бесконечно длинное поле, по которому он бежал от погони, – я все это уже видел.

Город исчез. В источаемом мертвечиной мареве растворилась телега, и ослепшее солнце вновь стало горящим в его дрожащих руках факелом. Он стоял над колодцем и смотрел в остекленевшие глаза своего родителя, смотрел на совсем еще юного мальчишку, тело которого почти полностью скрывала вязкая жижа, именуемая безумцами Материнским Соком.

Вокруг Эвжена сомкнулось кольцо из шестерых взрослых мужчин. Коронер и его подмастерье исчезли, а на их месте были безобразные желтоглазые твари, которых он уже видел прежде.

– Ты сделал выбор, – горько вымолвила Скорбящая.

– Ты принял решение, – поддержала сестру Возлюбленная.

– Ты разделишь судьбу мелкой потаскушки и старого осла.

Не раздумывая ни минуты, Эвжен ударил старух факелом, но огонь не причинил тем вреда, а древко прошло сквозь них, как проходят лучи солнца сквозь предрассветную хмарь.