Гнилые холмы

Медленно и почти беззвучно Аарон пробирался вглубь зарослей. От воды тянуло илом и сыростью, а её плеск становился громче. Выжлятник аккуратно перешагнул глиняный кувшин, не сомневаясь, что здесь его оставила та женщина с тонкими и, как лед, холодными пальцами. «Хорошо, что заметил», – подумал Аарон и пошел дальше, а кувшин, присыпанный сорванной осокой, так и остался лежать позади него.

Сквозь камыши он увидел её. Сидящую у воды, напевающую свои песни. Все это Аарон уже видел и знал, что будет дальше.

– Что же ты прячешься? – спросила женщина. – Ты хорошо подумал над ответом? У тебя было достаточно времени.

Человек секутора перехватил рукоять ножа поудобнее и ринулся на незнакомку. Однажды она уже утопила его в Серебряной Реке. Аарон не привык бояться, и тем, кто его напугал, он никогда не давал спуску.

Кричали чайки. Нависшее над землями Дидерика Ланге солнце клонилось к закату. Аарон стоял в воде, и его сапоги увязли в иле по самую щиколотку. Смрад резал глаза.   Аарон не обнаружил никого кроме утки со свернутой шеей, по мокрым перьям которой вовсю ползали насекомые.

– Сука, – произнес он, – что происходит?

За спиной Аарона в непроглядных зарослях камыша с характерным хрустом проломился прикрытый осокой кувшин.



3



Тридцать шесть лет Горст топтал землю и жадно втягивал ноздрями воздух Нортмара, а затем и Оддланда. На тридцать седьмом году жизни секутор имел в своем распоряжении грамоту с оттиском перстня Одда Бауэра, сорок крон, хранившихся в банке Кальтеграда, седло, меч и двух ослов в подчинении. О последних он говорил всякий раз, стоило кружке пива угодить к нему в руки, а ослиной моче, по ошибке принимаемой в Оддланде за пиво, покрыть пеной его усы. За глаза он клеймил Аарона и Рейна ослами, ишаками, а иной раз и хуже, но считал ли он своих людей столь никчемными?

Те, кто по своему скудоумию называли себя друзьями Горста, в один голос бы поклялись, мол да, так и так, и еще по-разному выходит, дескать секутор Горст, чтоб его матушке земля была медом, а вкушаемая в загробной жизни пища пухом, взял на работу болванов, ибо кто же в здравом уме согласится на такую работенку? Иное мнение было у людей, считавших Горста своим врагом. Известно, что не бывает ближе друга, чем враг, и о враге своем полагается знать столько же (а может и более того), сколько о себе самом. Для сведущих людей Горст был хорьком или же лисом, что проникает в курятник и душит там беззащитных, ослепленных ночным мороком кур, и что делать с хорью или же лисом, ни для кого не секрет. Враги секутора слушали байки его «друзей» и про себя, ухмыляясь, думали: «Если Аарон и Рейн такие бараны, то какого ляда Горст еще не целует землю, лежа в канаве?».

Те, кто наводил справки и покупал у нортмарских спекулянтов информацию, быстро приходили к выводу: Горст далеко не идиот, и людей себе он взял отнюдь не последних. Многие после получения заветной информации принимали решение прекратить поиски матерого выжлятника и проглотить обиду, многие, даже располагая фактами, не могли отследить секутора, хотя тот и никогда не прятался, а некоторые (из числа твердолобых болванов, для которых месть – отдельная форма фетиша) и по сей день лежат по лесам да болотам. Что же узнавали эти без меры любопытные люди? Лишь то, что никто и не думал скрывать.

Пауль Штейн был известен в Нортмаре, как Резчик с Седой кручи. Это прозвище редко упоминалось в песнях менестрелей, ибо сердца последних охочи до подвигов как ратных, так и куртуазных. По иронии судьбы кнехт Штейн посвятил свою жизнь именно ратному делу и, если бы не случай, произошедший на востоке Нортмара, глядишь, и имя его не было бы втоптано в грязь. Горст отыскал командира отряда ландскнехтов там, где никто бы не смог накинуть хомут на шею Пауля Штейна.

То было во время одной из многочисленных междоусобиц, нареченной современниками «Куриной возней». Войска герцога Адлера (на гербе его был изображен алый орел, летящий над белым полем) били ополчения и наймитов герцога Тауба (белый голубь над голубым полем). Отряд Пауля Штейна хитростью взял укрепления Адлеров на Седой круче и отчаянно пытался удержать, надеясь на подкрепление со стороны союзников. Говорят, что кнехтов Штейна пытались перевербовать, и принято считать, что сержанты Штейна убеждали своего войсководителя встать под знамена об алом орле. Поговаривают, что уговоры сержантов возымели успех, и ландскнехты сговорились отворить ворота да опустить мост с первыми лучами солнца. Утром осадившие замок войска не получили сигналов от подкупленных бойцов и штурмовали Седую кручу, не встретив никакого сопротивления. Ходит молва, мол Пауль Штейн собственноручно перерезал глотки всем ренегатам, и, дабы тем было не одиноко плыть по Серебряной Реке, Штейн отправил к Отцу Переправы и пленников.

Желающих вскрыть глотку дезертировавшему ландскнехту было не мало, но тот пребывал в добром здравии.

Горст подозревал, что у Пауля, который теперь звался Аароном и готовился стать самостоятельным Оддландским секутором, были подельники. Аарон молчал, предпочитая даже не думать о тех временах, когда его жалование за день было кратно трем неделям работы крестьянина в поле.

Секутор никогда не забывал, кем был его подельник, но сейчас его мысли были заняты иными материями. Он отогнал от себя воспоминания, как баба отгоняет со двора приблудившуюся кошку и, полоснув бока Задиры шпорами, пробурчал нечто нечленораздельное себе под нос. Стоило его ганзе заявиться в Подлесок, ступня, которую он стоптал еще в молодости на маршах, покрытая мозолями сука, перестала болеть. Было в отсутствии боли нечто ненормальное, нечто необъяснимое, а возможно даже ирреальное.

Старший выжлятник, пришпоривая коня, оставил позади себя берег Хельги, расплывающиеся очертания Подлеска и своих людей, коих называл ослами всякий раз, когда кружка пива попадала к нему в руки. Он не сводил глаз с дальнего холма, над которым, по мнению Рейна, кружили вороны. «Конные Возняка поймали беглецов раньше нас, – думал он, – придется срезать клейма с трупов». Смрад, который он ощутил всем своим нутром, покидая Подлесок, преследовал его. Так ему, во всяком случае, казалось. Было в этой вони нечто схожее с иным смрадом, который ему также довелось вдыхать, но в отличие от Аарона навеваемые воспоминания не тревожили Горста. В какой-то степени он вспоминал поля, устланные трупами, с трепетом. «На «добрых войнах» жертвы угодны Отцу Переправы», – так ему объяснили еще в молодости, и потому каждой срезанной с кудлатой башки язычника из Белореченских княжества косичкой Горст гордился.

Выжлятника тревожило лишь одно. Не так давно он стоял на берегу и беседовал с Аароном, не так давно в его внутренний диалог вклинились еще несколько голосов. Шепот, заставивший Горста обратить внимание на камышовые заросли, подсказавший, что в них спрятана одна из лодок. Старший выжлятник не делал выводов, основанных на догадках, но здесь, ткнув пальцем в небо, поймал нить, взял след и теперь шел по нему, зная, что не успеет вернуться в Подлесок затемно. Чувствовал, что на эту ночь у него другие планы, но увы не мог найти ответ, какие именно. Он никогда прежде не видел Аарона в таком состоянии, а раздрай Рейна…

Состояние Рейна тревожило его по-настоящему. Сын охотника, толком и не помнящий лица матери. Сын несчастного, приговоренного к подвешиванию за ребро. Преступление, которое мог совершить всякий человек, хоть раз повстречавшийся с голодом.

Горст выкупил Рейна, и то был не первый случай, когда секутор пользовался даденной ему самим Оддом Бауэром грамотой, но впервые он сделал это не ради собственной выгоды. Так он говорил самому себе и, разумеется, врал. Выкупить человека, приговоренного к каторге – то же самое, что подобрать полудохлую дворнягу и, выходив ее, оставить при себе.

Отец Рейна занимался браконьерством и за то был приговорен к долгой, полной мучений смерти на столбе близ принадлежащей его феодалу дубравы. Он учил сына бить без промаха, и пущенная Рейном стрела прошила сердце, подарив старому охотнику быструю смерть. Рейн не пытался сбежать н предпринимать отчаянные попытки сжечь тело родителя.



4



Грай ворон смолк, стоило Горсту спешиться. Выжлятник привязал уздцы коня к торчащей из земли коряге.

– Жди, – коротко бросил он и, прежде чем подняться на холм, расшнуровал седельную сумку.

Сопляк не подвел его. Вода не добралась до найденной в кострище книги, но теперь Горст задумался над тем, что мог погубить столь ценный документ. «Вода могла запросто наполнить сумку до краев, и тогда, следуя закону подлости, самая ценная запись непременно бы погибла», – секутор хмыкнул в усы и обратился к коню:

– То, что не горит, можно утопить, а ведь эта запись, одна, сука, запись, освобождает нас от работы.

Если бы он обернулся к холму. Если бы его мысли не были прикованы к перепачканной сажей, но по удачному стечению обстоятельств не тронутой огнем странице, выжлятник увидел бы замерший на холме силуэт. Горсту бы пришлось щуриться, а слепящее солнце причинило бы глазам боль, но тем не менее он бы знал, что здесь, в сердце Оддланда, в отдалении от поселений как Возняка, так и Ланге, он не один.

Уверенность в том, что его парни найдут беглых (а беглых ли?) крестьян, угасала. От уверенности в том, что и он сам вернется в Подлесок, не осталось ни единого следа. «Книгу надо уничтожить, – подумал Горст, – все надо оставить как есть».

Руки секутора задрожали, и Задира, пристально наблюдавший за своим ездоком, принялся взрывать копытом землю. «Волнение и страх – зараза, и хуже них может быть только тиф, оспа и черная смерть», – так говорил Горсту не последний в его жизни человек.

– Книгу надо уничтожить. От книги больше вреда, нежели пользы, – произнес он и потянулся к только что зашнурованной сумке. – Мои ослы едва ли справятся с задачей, а потому все останется как есть.

Положив руку на седло, Горст вспомнил слова отца: «Хуже дрянной компании лишь дрянное седло. Выбирай спутников так же тщательно, и тогда…».

– Тогда твое гузно не покроется волдырями, – прошептал человек, для которого отец был далеко не последним человеком в жизни, человеком, к чьим советам он прислушивался так же внимательно, как к приказам своих прошлых командиров.

Дрожащими руками он скинул на землю тряпье, которым Рейн обернул ценную находку и, не раздумывая, выдрал страницу, на которой корявым почерком, очевидно в жуткой спешке, было накорябано: «В туман ушли еще трое. Подлесок погиб. Надо бежать, но куда от них убежишь? Ансгар забыл лицо сына. Забыл, что был сын. Все забывают. Была надежда на выжлятников, а эти все не едут». Не задаваясь лишними вопросами, будучи не в состоянии задуматься над тем, что делает, и считая свои действия более чем оправданными, старший из гончих выдрал столь ценную для них страницу, изорвал в клочья и продолжил листать книгу. Умом Горст понимал, что ищет что-то конкретное, но, что именно, затруднялся ответить.

Задира видел тварей, кружащих вокруг его ездока. Звери всегда видят то, что скрыто от глаз человека. Конь видел, как твари с золотыми глазами копаются в голове его хозяина. Мерин громко заржал, но секутор не обращал внимания на старание его скакуна порвать уздцы, приковавшие его к этому месту. Горст игнорировал попытки вороного освободиться лишь до тех пор, пока хруст коряги не перебил гомон голосов внутри его головы и, повернувшись назад, Горст гаркнул:


– Уймись, сука!

Сознание выжлятника провалилось в зияющую пустоту, и то, что прежде было похоже на его собственные мысли, заговорило на разные голоса. Секутор будто смотрел сквозь мутную воду, а голоса, прежде бывшие шепотом, переходили на крик:

– Ищи имя хозяйки!

– Ищу, – виновато прошептал Горст, а его дрожащие руки быстро переворачивали страницы.

– Внимательнее! Глупец сознался в том, что услышал её имя и записал его в этой клятой книжонке!

– Ищу, – повторил Горст.

– Вот оно! – радостно заверещал третий голос. – Нашли!

Гончая Горст глядел на то, что голоса называли именем, ещё на берегу Хельги, но ни тогда, ни сейчас не смог его прочитать. Ему не давали прочесть его, ему не полагалось знать, кому оно принадлежит. Голоса, рвущие его сознание в клочья, напоминали гневное шипение змей, и, внимая их требованиям, выжлятник послушно рвал страницы книги.

– А теперь ты знаешь, что должен сделать! – хором прокричали поселившиеся в его голове твари. – Ты же не забыл?

Выжлятник расстегнул ремень, и ножны с вложенным в них клинком упали на уже протоптанную траву. Легли рядом с клочками пергамента, с тряпкой, которой Рейн обернул амбарную книгу подлесского старосты. Меч лежал у выкорчеванной из земли коряги, к которой он подвязал своего скакуна, у коряги, оказавшейся корнем некогда росшего здесь деревца.

– Я должен подняться на холм и дать холму смысл, – прошептал Горст.

Твари успели внушить главарю ганзы гончих все, что было нужно, но, боясь сопротивления, которое упорно оказывало сознание этого человека, они не обличали свою волю в форму ложных воспоминаний и якобы увиденных прежде снов.

Голоса успокоились, и старший из нанятых бароном Ланге людей, спотыкаясь, побрел навстречу своей судьбе. Его глаза не видели ничего кроме клятого холма. От яркого солнечного света по щекам текли слезы. Если бы он обернулся, то увидел бы клубы пыли, вздымаемые копытами Задиры, но все его внимание было приковано к замершему на холме силуэту.

Если бы выжлятник пришел в чувства, овладел собой и попробовал отдышаться, его желудок без сомнений опорожнился бы прямо на стоптанные сапоги, но этого не произошло. Он не слышал кислого смрада, который, казалось, был разлит в этом забытом Отцом Переправы месте.

Лишь приблизившись к ожидающему его человеку, Горст увидел бледного старика, и тот, протянув к секутору руки, сказал:

– Мое имя Вит. Позволь, я помогу тебе.

Горст ухватился за ледяные ладони Вита и тот, улыбаясь, продолжил:

– Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая обещали мне жертву. Я знал, что кто-то, да придет к первому клирику Царицы. Вот Ансгар удивится, когда узнает, кто именно пришёл к старому Виту.

В одурманенный разум Горста проникла тревожная и до смешного очевидная мысль, за которую выжлятник переломал бы себе все ребра, будь он в силах поступать по собственной воле и распоряжаться собой самостоятельно: «Как баран явился на собственное заклание».

– Ты не баран, а агнец, – утешил его Вит, – присядь пока, отдохни, а лучше разведи костер. У меня есть хворост, но я думал, что ты придешь ко мне только ночью. Прости старика, я правда не знал, что так будет.

Горста не смутило то, что старик ответил не на его слова, а на мысли.

На холме под палящим солнцем лежали те самые бурдюки, по которым Вит разливал приготовленное в Подлеске варево. Холмики земли, инструменты и глубокая яма о многом бы рассказали Горсту, не будь тот околдован.

– Тебе выпала великая честь быть вторым, – Вит поднял с земли кирку и, прежде чем взяться за работу, закончил. – Ежи и Горст. Мои первенцы. Благодать, да и только.

Кирка с чваканьем впилась в сырую землю, а вороны, кружащие над холмом, вновь зашлись криком, напоминавшим скорее хохот.

Вечерело.



5



В то самое время, когда секутор Горст пришпоривал ретивого, старательно вглядываясь в увиденных Рейном ворон, а Аарон брел по безлюдному берегу, сетуя на промокшие сапоги и наваждение, явившее себя под личиной якобы увиденного им некогда сна, путь Рейна лежал через густой пролесок, рассеченный дорогой шириной в полторы телеги. Молодой секутор никуда не спешил, ведь тряска в седле в его нынешнем состоянии могла обернуться новым приливом тошноты.

Он отъехал достаточно далеко от реки, но ветер то и дело приносил характерный запах сырости и чего-то, отдаленно напоминающего прокисшее молоко. Сонм речных ароматов не раздражал младшего в отряде Горста, но и особого трепета в душе парня вызвать не мог. Мешаясь с поселившимся в Подлеске смрадом, запахи реки, деревни, леса теперь казались чем-то враждебным, обособившимся от остального Оддланда и втихомолку объявившим Проклятому Камню войну.

Обычно Рейну было плевать, что и как пахнет, исключением может быть разве что смрад красильных артелей.

Тошнота резко отступила. Силы вернулись, и, самое главное, исчез смрад. Парень уж было решил, что насквозь провонял этой кислятиной еще во дворе старосты.

– Букет амброзий, – процедил он, копируя манеру речи человека с козлиной бородкой, которого он однажды видел на торгах. – Там, за проливом Святого Антония, это вино с удовольствием вкушают лучшие люди Нортмара.

По какой-то непонятной даже самому Рейну причине, это словосочетание он прочно связал с местом, которое некогда считал своим домом. Тяжелый труд, вонь, въедающаяся в кожу, мухи, от которых невозможно спастись, и двоюродный брат его покойного папаши, согласившийся приютить сироту и обучить профессии. Щелочь, мухи, побои и слепящее солнце – тот еще букет ароматов.   «Прямо, как в Подлеске», – согласился он сам с собой и себе же кивнул.

Внезапный треск падающего дерева вырвал Рейна из размышлений о былом и грядущем. За треском последовал протяжный крик.  «Должно быть пересохшее дерево придавило телегу», – подумал он, и крик повторился.  Более не раздумывая, он пришпорил коня и помчал по лесной дороге.

Когда Рейн был совсем еще сопляком, с его мамой случилась беда. Так говорил отец. Кусок черепицы откололся от крыши и сделал свое дело. Так говорил ему отец. Еще он говорил, что, если бы кто-нибудь поспешил к ней на помощь, все могло было сложиться иначе. Младший из людей секутора Горста был тем, кем был, и имел заслуженную репутацию. Но сам Рейн знал – никто не посмеет назвать его человеком, равнодушным к чужой беде.

Дорога свернула направо. Влажная земля и следы копыт. Не так давно они и сами, проезжая здесь, видели иссохшие деревья, и Горст, не слывший ткачом изящных словес, сказал: