Горлов тупик

Влад выдал Дяде лишь малую часть, грубый набросок своего плана. Все подробности он мог изложить только Самому при личной встрече. Что встреча состоится, он не сомневался. Судьба посылала ему тайные знаки, высшие силы помогали двигаться по пути выполнения миссии.

Игнатьев и Рюмин спешно готовили большой отчетный доклад по «Делу врачей» для Самого. Влад вошел в спецгруппу, которая занималась чтением и сортировкой накопившихся документов, не только протоколов текущих допросов, но и архивов.

Негласная повальная проверка всего медицинского персонала в Лечебно-санитарном управлении Кремля и крупных московских клиник началась еще при Абакумове. Сотни папок, тысячи страниц: данные агентурных наблюдений, истории болезней, расшифровки фонограмм тайного прослушивания в квартирах и служебных кабинетах.

На забойщиков типа Гаркуши бумажная возня действовала как сильное снотворное, а Владу работа с архивами пришлась по душе. Он быстро отобрал то, что требовалось для доклада Игнатьева-Рюмина, занялся собственными поисками и наконец нашел.

С декабря 1946-го в Нюрнберге проходил процесс над немецкими врачами, которые ставили опыты на заключенных в концлагерях. На заседаниях международного трибунала присутствовали в качестве экспертов советские врачи. Вот она, реальная возможность свободного общения с американцами, вербовки, передачи шпионских заданий, денег и средств связи. Немцы и сам процесс Любого не интересовали, он читал материалы СМЕРШ. Наблюдение за советскими врачами велось добросовестно, аккуратно фиксировались контакты с американцами. Наверняка не все. Влад был уверен: самые важные встречи проходили конспиративно. Вообще, многое пока оставалось неясным. Он выписывал имена, звания, время, место и продолжительность контактов, строил графики и таблицы, думал, анализировал. Скоро появился первый, черновой, список подозреваемых.

Доклад Игнатьева и Рюмина был готов. Любый прочитал его и в очередной раз подивился тупости этих жвачных животных. Накатали несколько десятков страниц нуднейшей тягомотины о вредительстве и саботаже. Перечислили, кто в разные годы был замечен в сочувствии антипартийной оппозиции. Ну, а где шпионские связи, каналы передачи информации и денег? Кто конкретно возглавляет заговор? Кто обработан таким образом, что готов выступить на предстоящем открытом процессе и не откажется от своих показаний в последний момент? Никто! В общем, пустота, вязкое бюрократическое словоблудие. Чем же они занимались все это время? Так и не поняли, придурки, что вредительство и сочувствие оппозиции – примитив, прошлогодний снег. Сегодня главное – шпионаж, заговор. Не поняли или не захотели понять?

Через два дня Сам снял Окурка за профнепригодность, выкинул из МГБ в Министерство госконтроля, на жалкую должность старшего контролера. Любый вздохнул с облегчением. Конечно, по-хорошему Игнатьева тоже следовало выкинуть, а заодно еще десяток-другой разной сволочи. Но ничего, все еще впереди.





* * *


Семен Ефимович гулял с правнуком часа два. Надя за это время успела перестирать и развесить груду белья, сварила кастрюлю щей, вымыла плиту и холодильник. Лена пыталась ей помогать, но довольно вяло, в конце концов взяла книжку, улеглась и через несколько минут заснула.

Потом Надя и Семен Ефимович искупали Никиту, Лена покормила его и опять отключилась.

Стараясь не шуметь, они навели порядок в кухонном шкафу, выпили чаю, хотели разобрать и вынести полысевшую елку, но решили сделать это позже, после Старого Нового года. Смели осыпавшуюся хвою и тихо ушли.

На улице Надя закурила, Семен Ефимович стряхнул тонкий слой снега с лобового стекла, положил на заднее сиденье пустые сумки, сел за руль, включил зажигание. «Москвичок» сердито зафырчал. Надя кинула окурок в сугроб и продолжала стоять неподвижно.

Справа, за трассой, заснеженный пустырь сливался с небом, таким низким и темным, что полоска леса у горизонта казалась тенью тучи. Слева высились новостройки с черными рядами окон. На двенадцатом этаже одиноко мерцал слабый огонек бра, которое они оставили включенным.

Семен Ефимович открыл дверцу:

– Ну, в чем дело?

– Извини, пап, задумалась. Давай-ка я поведу, ты устал.

– Это ты устала, с ног валишься, а я в порядке.

– Ладно, как хочешь. – Она залезла в машину.

«Москвичок» поворчал и тронулся. Надя ерзала на сиденье, теребила замок сумочки, наконец выпалила:

– Так и будем молчать? Рано или поздно она почувствует, догадается, и что тогда?

– Разведется с ним, вот и все. Но только это должно быть ее решение. Ее, а не наше! Поменяем две квартиры на одну, побольше, станем жить-поживать вчетвером, она с Никиткой и мы с тобой. По-моему, неплохо.

– Слишком сильный удар для нее. – Надя помотала головой. – Просто страшно представить.

– А ты и не представляй заранее. Ну, сходил он в театр с какой-то девицей, ну, скрыл, соврал. Всякое бывает. Мы же договорились забыть.

– Хорошо, забыли. Но только его опять нет. Где он на этот раз шляется?

– Она же объяснила: отправился на заработки, играть Деда Мороза в пионерлагере. В понедельник вернется. – Семен Ефимович помолчал и продолжил, притормозив на перекрестке: – Он старается, вкалывает, хватается за любую работу.

– Мг-м, еще добавь: чтобы кормить семью!

– Вот этого не скажу, – Семен Ефимович вздохнул, – кормим и одеваем их мы с тобой, что правда, то правда.

– Они с Никиткой будто в ссылке, несчастные, брошенные какие-то! Мне кажется, ночами она плачет в подушку! – возбужденно продолжала Надя.

– Не выдумывай. Когда мы уходили, она крепко спала, не плакала. Было бы так уж плохо, не выдержала бы, вернулась к нам. Она ведь у нас нежная, балованная, привыкла быть самой маленькой и самой главной.

– Пап, ты кого пытаешься успокоить, меня или себя? Ладно, мы договорились больше не обсуждать девицу в театре. Я сейчас вообще не об этом, я о Лене. Бледная, вымотанная, нервная, шатается от слабости, спит на ходу. Как она будет восстанавливаться в институте?

– Ничего, наверстает, мы поможем.

– Вот, опять – мы! А он вообще, кто, где и зачем? Ладно, оставим за скобками его блядство. Но ведь он живет как в бесплатной гостинице, на полном пансионе, приходит и уходит когда вздумается, вообще ни черта дома не делает, никак ей не помогает, тарелку за собой не вымоет! Поспал, поел, встал, пошел.

– Он елку купил.

– Очень трогательно, сейчас зарыдаю!

– Надя, остановись, ты опускаешься до уровня Ирины Игоревны!


Эта фраза давно стала ритуальной. Папа произносил ее всякий раз, когда Надя заводила разговор об Антоне. Ей Антон с самого начала не нравился, Семену Ефимовичу тоже, но он считал, что перемывать косточки зятю – занятие жалкое и бессмысленное.

– Идеальных людей не бывает, ты вот все выбирала, нос воротила, и что в результате? Ладно, пусть он не самый лучший, но есть в нем очевидное мужское обаяние. Красавец, артист, она его любит, это главное.

Выехали на широкую пустую Ленинградку. Свет фар выхватывал из мрака монументальные сталинские фасады, спящие станции метро, стеклянную башню гостиницы у Аэровокзала.

– А что, если эта безумная любовь существует только в ее фантазиях? – пробормотала Надя, глядя в окно. – В шестом классе сочинила себе папашу, английского лорда, на первом курсе – красавца-мужа.

– Ну, муж у нее все-таки есть, и отец ее действительно англичанин, – тихо заметил Семен Ефимович, – насчет лорда она, наверное, слегка преувеличила.

Надя ничего не ответила, раздраженно подумала: «Насчет отца тоже. Биологически – да, отец, но какое это имеет значение, если он даже не знает о ее существовании?»

Тема отца волновала Лену лет с четырех. Надя врала разное, в зависимости от возраста. Сначала объясняла, что папа для рождения ребенка – предмет желательный, но не обязательный. Примеров детей без пап хватало и во дворе, и в детском саду.

Во втором классе Лена узнала, что ее отчество «Васильевна», и смутный призрак папы стал тревожить ее все настойчивей. Пришлось придумать погибшего летчика-испытателя Васю, но вместо того, чтобы решить проблему, Вася потянул за собой длинный хвост вопросов, которые усложнялись с каждым годом. Ладно, погиб. Но куда делись его родители? И почему в метрике в графе «отец» стоит прочерк? Надя так устала сочинять все новые подробности биографии этого призрачного бедолаги, что однажды не выдержала и выложила правду.

История о романтическом приключении во время Всемирного молодежного фестиваля летом пятьдесят седьмого, о знакомстве со студентом из Лондона по имени Безил Поллит, здорово взбодрила двенадцатилетнюю Лену. Она расспрашивала, как он выглядел, как одевался, какие у него были привычки, похожа ли она на него. Надя рассказывала все, что помнила, ну, почти все.

Лена старательно учила английский, побеждала на районных олимпиадах, распевала песни «Битлз» и прицепила на ранец большой значок в виде флага Великобритании. Своего любимого плюшевого медвежонка Васю, с которым никогда не расставалась, переименовала в Безила.

Однажды позвонила классная и попросила зайти в школу. Выяснилось, что Лена всем рассказывает, будто ее отец – английский лорд, и показывает открытки, которые этот лорд регулярно присылает ей из Лондона. Несколько штук отобрала у нее учительница математики на уроке.

– Вот, полюбуйтесь.

Классная вручила Наде стопку глянцевых цветных открыток: Биг-Бен, Парламент, Вестминстерское аббатство, дворцы, лужайки. На обратной стороне каждой красовался короткий текст, написанный по-английски, крупными печатными буквами, без ошибок: «Привет, моя дорогая дочь!.. Люблю, скучаю, твой папа Безил». Какой-то мальчик при всех заметил, что такие открытки продаются в «Доме книги». Лена вылетела из класса, найти ее удалось в подвале, в каморке уборщицы. Забилась там в угол и плакала.

Надя и Семен Ефимович несколько вечеров шепотом обсуждали, как с этим справиться. В итоге выбрали самую мягкую, на их взгляд, тактику – просто попросили Лену не посвящать весь класс в сугубо личные, семейные дела.

Разговор получился бестолковый, нервный. Лена порвала открытки, а заодно и пачку писем, которые писала папе Безилу и хранила в коробке из-под конфет, в ящике своего письменного стола, под старыми тетрадками и контурными картами. Вместе с бумажными клочьями в помойное ведро полетел латунный британский флаг, содранный с ранца. Медвежонок из Безила опять превратился в Васю.

Потом несколько лет ни слова о папе-англичанине не произносилось, и вот недавно, когда Никите исполнилось полгода, Лена вдруг спросила:

– Он похож на него?

Надя сразу поняла, о ком речь, и пожала плечами:

– Пока трудно сказать, слишком маленький.

– Главное, чтобы не вырос таким, как он, – мрачно заявила Лена.

– Каким?

– Трусливым и подлым. Хорош лорд! Смылся, когда ты залетела.

– Ну, во-первых, не каждый англичанин лорд, а во-вторых, он понятия не имел…

– Откуда дети берутся?

– О моей беременности он знать не мог, – терпеливо объяснила Надя, – я сама узнала только через месяц. Это во-первых, а во-вторых, если уж кто смылся, то я, а не он. Мы договорились встретиться, но я не пришла, потому что у бабушки случился сердечный приступ.

– Ладно, – кивнула Лена, – в Банном телефона не было. Но он же знал твой адрес. Мог бы сам прийти…

– Значит, не сумел.

– Почему?

– Фестиваль закончился, вероятно…

– Вероятно, не захотел! – резко перебила Лена. – Уж написать тебе потом точно мог!

– После твоего рождения мы переехали на Пресню, дом в Банном снесли. Может, он и писал, но письма приходили на несуществующий адрес.

– Хорошо, допустим. А свой адрес и телефон почему не оставил?

– Я же сказала, мы не попрощались.

– А если бы оставил?

– Я бы не решилась писать.

– Почему?

Надя усмехнулась:

– Советский инстинкт. Прошло слишком мало времени после смерти Сталина. Да, Москва тем летом была полна иностранцами, но все отлично помнили, как за общение с ними шили шпионаж и расстреливали.