Город зеркал. Том 1

К тому времени, когда Луций вернулся в Кервилл, следующей весной, он уже окончательно понял, что не сможет жить среди людей. Смысл происшедшего той ночью был совершенно ясен. Он призван влачить уединенное существование. Он сам построил свою скромную хижину у реки, но лишь для того, чтобы ощутить тягу к чему-то большему, тому, что заставило его отправиться в глушь. Луций, стань наг. Отринь все вещи свои, отринь все блага мирские, дабы познать меня. Не взяв ничего, кроме клинка и смены одежды в заплечном мешке, он шел среди холмов, не ведая направления, лишь стремясь уйти как можно дальше от людей, достичь полнейшего одиночества, в котором его жизнь обретет свой истинный смысл. Днями не ел, изодрал в кровь ноги, язык распух от жажды. Шли недели, и товарищами ему были лишь гремучие змеи, кактусы и палящее солнце. У него начались видения. Роща гигантских кактусов превращалась в его глазах в ряды солдат, стоящих по стойке «смирно», он видел озера воды там, где их не было, а линия гор вдали казалась ему стенами города. Он воспринимал эти видения некритически, не осознавая их нереальности. Они были реальными потому, что он в них верил. В его сознании слились прошлое и настоящее. Временами он осознавал себя Луцием Гриром, майором Экспедиционного Отряда, временами – заключенным в военной тюрьме. Иногда – молодым новобранцем, иногда – вообще мальчишкой.

Неделями скитался он в таком состоянии, будто существуя сразу во множестве миров. Но однажды очнулся и понял, что лежит в овраге, под лучами палящего полуденного солнца. Его тело было истерзано, покрыто царапинами и ссадинами, пальцы были в крови, а некоторые ногти исчезли, будто их вырвали. Что произошло? Он сам это с собой сделал? Ничего такого он вспомнить не мог, лишь внезапное, ошеломляющее осознание образа, который явился ему ночью.

У Луция случилось видение.

Он не осознавал, где он, лишь то, что ему надо идти на север. Шесть часов спустя он оказался на Кервиллской Дороге. Обезумев от жажды и голода, он шел дальше до самой ночи и тут увидел знак с большим красным крестом. Убежище, в котором было полно еды, воды, одежды, бензина, оружия и боеприпасов. Был даже генератор. Но более всего порадовал его взгляд «Хамви». Промыв и очистив раны, он провел большую часть ночи на мягкой постели. Утром заправил машину, зарядил аккумулятор и накачал колеса, а затем поехал на восток. До Кервилла он добрался утром второго дня.

На краю Оранжевой Зоны он вылез из машины и пошел к городу пешком. В Эйчтауне, в одном из множества его тайных мест, оказавшись среди людей, которых он не знал в лицо и которые не называли своих имен, он продал три карабина, которые взял в убежище, чтобы купить коня и припасы. К тому времени, когда он добрался до своей хижины, снова наступила ночь. Хижина скромно примостилась среди тополей и болотных дубов на берегу реки, единственная комната с полом из утрамбованной земли, однако ее вид наполнил его сердце теплом и радостью возвращения. Как долго его не было? Казалось, прошли годы, десятилетия и в то же время всего считаные месяцы. Время замкнуло свой круг; Луций был дома.

Расседлав лошадь, он привязал ее у входа и вошел в хижину. На его постели было гнездо из веточек и пуха, кто-то здесь жил в его отсутствие, но в остальном внутри ничего не изменилось. Луций зажег светильник и сел за стол. У его ног лежал вещмешок с припасами. «Ремингтон», коробка патронов, чистые носки, мыло, опасная бритва, спички, зеркальце, полдюжины перьевых ручек, три флакона чернил из ежевики и листы толстой волокнистой бумаги. Дойдя до реки, он набрал воды для умывальника и вернулся в дом. Увиденное им в зеркале было шокирующим, но и вполне ожидаемым. Ввалившиеся щеки, запавшие глаза, обожженная солнцем кожа, спутанные, как у безумца, волосы. Нижнюю половину лица скрывала борода, в которой с легкостью угнездился бы выводок мышей. Ему всего пятьдесят два, но человеку в зеркале можно было с легкостью дать не меньше шестидесяти пяти.

Что ж, сказал он себе, если он снова собирается стать солдатом, пусть и старым, разбитым жизнью, то нужно хоть отчасти соответствовать. Срезав большую часть волос и бороды ножом, Луций взялся за мыло и опасную бритву и побрился начисто. Выплеснул мыльную воду за дверь и вернулся к столу, на котором разложил бумагу и ручки.

И закрыл глаза. Мысленная картина, пришедшая к нему той ночью в овраге, не была похожа на галлюцинации, которые преследовали его в его скитаниях по пустыне. Она была больше похожа на память о пережитом. Сосредоточившись на деталях, Луций попытался мысленным взором окинуть картину полностью. Как он вообще мог надеяться изобразить нечто столь величественное своей неумелой рукой? Но надо попытаться.

И Луций начал рисовать.



Шорох в кустах. Луций прижал к глазу окуляр прицела. Четверо, копающиеся в земле, похрюкивая и принюхиваясь. Три свиньи и секач, красно-коричневый, с бритвенно-острыми клыками. Полторы сотни фунтов мяса, если получится.

Он выстрелил.

Свиньи разбежались, а кабан, шатаясь, двинулся вперед. Задрожал всем телом, и у него подогнулись передние ноги. Луций следил за ним в прицел. Снова судорога, еще сильнее, и животное свалилось на бок.

Луций спешно сбежал по лестнице и подошел туда, где лежало в траве животное. Перекатил кабана на кусок брезента, дотащил до деревьев, связал задние ноги, подцепил крюком и начал подымать его. Когда голова кабана оказалась на уровне груди Луция, он завязал веревку, поставил под кабаном таз, достал нож и перерезал животному горло.

Кровь хлынула в таз потоком. В кабане ее не меньше галлона. Когда вся кровь стекла, Луций перелил ее в пластиковую бутыль. Будь у него побольше времени, он бы выпотрошил кабана, разделал, закоптил бы мясо и на что-нибудь поменял. Но сегодня был пятьдесят восьмой день, и Луцию уже надо было отправляться.

Он спустил тело кабана на землю. По крайней мере, койотам какая-то польза будет. И вернулся в хижину. Признаться, такое впечатление, что здесь живет безумец, подумал он. Прошло чуть больше двух лет с тех пор, как он впервые прикоснулся пером к бумаге, и теперь стены были покрыты плодами трудов его. Он рисовал сначала чернилами, потом стал пробовать рисовать углем, карандашом и даже красками, что обошлось ему недешево. Некоторые картины были лучше других – глядя на них в хронологическом порядке, можно было оценить медленный, иногда мучительно медленный, путь самообучения его как художника. Но даже лучшие из картин напоминали отпечатавшийся в мозгу Луция образ лишь настолько, насколько ноты могут дать представление о музыке.

Единственным, кто видел эти картины, был Майкл. Луций держался особняком ото всех, но Майкл смог выследить его через знакомого из цеховиков, приятеля Лоры. Как-то вечером, год назад, Луций вернулся, расставив ловушки, и увидел стоящий у него во дворе старый пикап. Задний борт кузова был откинут, и в нем сидел Майкл. За те годы, что Грир знал его, он превратился из застенчивого мальчишки в мужчину в расцвете сил – крепкого, подтянутого, с жесткими чертами лица и суровым взглядом. Из тех, на кого можно положиться в драке в баре, начинающейся с удара в нос и заканчивающейся бегством со всех ног.

– Убей Бог, Грир, ты похож на говно на палочке. Что мне сделать, чтобы заслужить капельку твоего гостеприимства?

Луций достал бутылку. Поначалу было непонятно, чего именно хочет Майкл. На взгляд Луция, он изменился, стал каким-то потерянным, каким-то ушедшим в себя. Вот чего Майкл никогда не умел, так это молчать. Идеи, теории, разнообразные великие планы, пусть сырые, косые и кривые, всегда сыпались из него градом. Это в нем осталось, его мозг кипел, и казалось, о его голову можно руки греть, но всё приобрело несколько мрачный оттенок, ощущение чего-то тщательно сдерживаемого, будто Майкл постоянно думал о том, для чего у него не находилось слов.

Луций слышал, что Майкл ушел с нефтеперегонного завода, расстался с Лорой, построил какую-то лодку и большую часть времени проводит на ней, выходя в Залив в одиночку. О том, что он там ищет в открытом море, Майкл ни словом не обмолвился, а Луций не стал настаивать. Как бы он, к примеру, сам объяснил свою отшельническую жизнь? Но в тот вечер, что они провели вместе, они сидели, говорили и пили, становясь всё пьянее с бутылки «Данковской Особой № 3». Луций давненько не пил, да и бухло пилось примерно как растворитель, но он постепенно понял, что у Майкла не было реальной причины оказаться у него на пороге, помимо естественного для любого человека желания быть с кем-нибудь рядом. В конце концов, оба они всё время проводили в глуши, и, возможно, если отбросить всю чушь, которую он нес, Майкл просто хотел несколько часов побыть в компании того, кто понимает, через что он прошел, – понять глубочайшее желание оказаться в одиночестве именно тогда, когда все остальные пляшут от радости, заводят детей и празднуют сам факт того, что в этом мире смерть уже не кинется на тебя с дерева и не утащит к чертям собачьим.

Некоторое время они обменивались новостями насчет остальных. О работе Сары в больнице, как она и Холлис наконец-то покинули лагерь беженцев и обрели постоянный дом. О том, что Лору назначили главной на нефтеперегонном заводе. Как Питер подал в отставку из Экспедиционного Отряда, чтобы быть дома с Калебом. Решение Юстаса, никого не удивившее, тоже подать в отставку из Экспедиционного Отряда и вернуться в Айову с Ниной. На поверхности все эти разговоры выглядели радостными, но они не углублялись в детали. Луция было не обмануть, он хорошо понимал недосказанное и угадывал неназванные имена.

Луций никому не рассказывал про Эми, правду знал только он. Что же до судьбы Алиши, Луцию и сказать было нечего. Как, очевидно, и любому другому. Женщина просто растворилась на огромных просторах Айовы. Какое-то время Луция это не беспокоило. Алиша всегда была похожа на комету, надолго исчезая и неожиданно появляясь в сиянии. Но шли дни, а о ней всё ничего не было слышно, а Майкл всё лежал на койке с загипсованной ногой, и Луций подметил, что ее исчезновение зажгло огонь в глазах его друга, будто длинный запальный шнур, ведущий к бомбе. Ты не понимаешь, говорил он Луцию, едва не взлетая над койкой от раздражения. Это не «еще один раз». Луций не брал за труд возражать ему. Этой женщине никто не нужен, абсолютно. Не стал он и мешать Майклу, когда через двенадцать часов после того, как сняли гипс, тот вскочил в седло и поехал искать ее в снежную бурю – не слишком логичное решение, учитывая, сколько уже времени прошло и что он едва мог ходить. Но Майкл есть Майкл, ему нельзя было сказать «нет», да и было во всём этом нечто глубоко личное, будто исчезновение Алиши было посланием для Майкла, и только для него. Майкл вернулся пять дней спустя, промерзший до костей, проехав по округе сто миль, и ничего не сказал, ни тогда, ни после. С тех пор он даже не произносил ее имени.

Все они ее любили, но Луций знал, что есть люди, чье сердце никому не понять, те, кто с рождения отделен ото всех остальных. Алиша ушла в небытие, в эфир, и после трех прошедших лет Луций уже не думал о том, что с ней стало, а лишь о том, была ли она вообще в их жизни на самом деле.

Было далеко за полночь, они уже в последний раз наполнили и осушили стаканы, и тут Майкл наконец завел речь о том, что, похоже, мучило его всю эту ночь:

– Ты действительно думаешь, что они исчезли? В смысле драки.

– А почему ты спрашиваешь?

– Ну, так как? – спросил Майкл, приподняв брови.

Луций постарался тщательно подобрать слова для ответа.

– Ты там был… ты видел, что случилось. Убьешь Двенадцать, значит, убьешь всех остальных. Если я не ошибаюсь, ты сам так говорил. Уже поздно менять свое мнение.

Майкл отвел взгляд, ничего не сказав. Удовлетворил ли его такой ответ?

– Хорошо бы ты как-нибудь со мной в море вышел, – наконец сказал он, и его лицо слегка просветлело. – Тебе понравится, точно. Там целый мир, огромный. Ты такого никогда не видел.

Луций улыбнулся. Что бы ни снедало этого человека, он явно не готов говорить об этом.

– Подумаю над этим.

– Считай, что мое предложение всегда в силе.

Майкл встал, схватившись рукой за край стола, чтобы не шататься.

– Ну, если честно, я хорошо нажрался. Если не возражаешь, пойду проблююсь и лягу спать в моей машине.

Луций махнул рукой в сторону узенькой койки.


– Если хочешь, здесь ложись.

– Очень любезно с твоей стороны. Быть может, когда буду побольше в тебе уверен.

Майкл пошел к двери, спотыкаясь, а потом обернулся и обвел мутным взглядом крохотную комнату.

– Ты прям художник, майор. Интересные картины. Может, когда-нибудь мне про них расскажешь.

И на этом всё кончилось. Когда утром Луций проснулся, Майкла уже не было. Луций ожидал, что Майкл снова посетит его, но этого не случилось. Видимо, Майкл получил то, что хотел, или решил, что не получит этого от Луция. Ты действительно думаешь, что они исчезли?.. А что бы сказал его друг, если бы Луций ответил на этот вопрос?

Луций отринул эти беспокоящие мысли. Поставив бутыль со свиной кровью в тени хижины, он спустился к реке. Вода Гваделупе была прохладной везде, но тут она была еще холоднее, в излучине реки был глубокий, метров шесть, омут с ключом на дне. Его окаймлял высокий берег, сложенный из белого известняка. Луций снял ботинки и штаны, ухватился за веревку, которую уже давно закрепил здесь, сделал глубокий вдох и прыгнул, гладко входя в воду. Чем глубже он погружался, тем холоднее становилась вода. Вещмешок из плотного брезента лежал под каменным карнизом, отгороженный им от течения реки. Луций привязал веревку к лямке, перекинул вещмешок поверх карниза и поплыл вверх, медленно выдыхая.

Он выбрался на противоположном берегу, пошел ниже по течению до мелководья и снова пересек реку. Вернулся на известковые скалы по тропинке, сел на краю, взялся за веревку и вытащил из воды вещмешок.

Одевшись, он отнес вещмешок в хижину. Сел за стол и достал содержимое мешка, восемь бутылей, в дополнение к той, которую он набрал сегодня. Всего девять галлонов. Количество крови примерно как у полудюжины взрослых людей.

Теперь, когда он достал кровь из своего холодильника, устроенного в глубине реки, она быстро испортится. Луций связал между собой бутыли и начал собираться в путь. Вода и еда на три дня, винтовка, патроны, нож, лампа, моток крепкой веревки. Он вынес всё это на двор. Еще семи нет, а солнце уже жарит. Оседлав коня, Луций сунул винтовку в седельное крепление, а всё остальное навьючил на лошадь позади седла. Спальник он брать не стал, ему придется ехать день и ночь, чтобы прибыть в Хьюстон утром шестидесятого дня.

Ударив пятками в бока лошади, он отправился в путь.





4


Мексиканский залив

Двадцать две морские мили южнее острова Галвестон



4.30. Майкл Фишер проснулся оттого, что на его лицо падали капли дождя.

Он подвинулся, садясь и опираясь спиной о транец. Звезд видно не было, на востоке узкая полоска неба между поверхностью воды и низкими облаками начинала светлеть. Стоял мертвый штиль, но это ненадолго. Майкл научился буквально чуять грядущий шторм.

Развязав веревку на шортах, он выгнулся вперед над кормой, и с чувством глубокого удовлетворения выпустил в воды Залива изрядную струю мочи. Голода он не ощущал, поскольку давно научил себя игнорировать подобные потребности, но все-таки спустился в рубку и развел себе в воде протеиновую смесь, которую тут же и выпил в шесть глотков. Если он не ошибается, а ошибался он редко, утро нынче выдастся увлекательным, и лучше встретить эти развлечения на сытый желудок.

Он как раз вернулся на палубу, когда на горизонте сверкнула первая молния. Спустя пятнадцать секунд донесся гром, долгий, раскатистый и сочный, будто некий сварливый бог недовольно прокашлялся. Подымался ветер, постепенно переходя в шквал. Майкл отсоединил пластину автопилота и сжал рукой румпель. В следующее мгновение хлынул дождь – теплый и хлесткий тропический ливень, промочивший его насквозь в считаные секунды. Майкл никогда особо не раздумывал насчет погоды. Она такая, какая есть, и если нынешний шторм наконец-то отправит его на дно, что ж, нельзя сказать, что он будет сильно возражать.

Правда? Один? На этой штуке? Ты спятил?

Иногда эти вопросы задавали из лучших побуждений, с искренней тревогой. Его пытались отговаривать даже совершенно незнакомые люди. Но чаще всего собеседник уже заранее списывал его со счетов. Если этого безумца не убьет море, то убьет барьер – плавучее заграждение из взрывчатки, которое, как говорили, опоясывает весь континент. Кто в своем уме станет так искушать судьбу? Особенно теперь, когда уже давно, наверное тридцать шесть месяцев, не видели ни одного Зараженного. Неужели, если тебе на месте не сидится, тебе мало целого континента?

И то правда, но не всегда в основе выбора лежит логика. Часто решаешь нутром. А нутро подсказывало Майклу, что барьера не существует и никогда не существовало. Майкл просто показал средний палец всей истории, всем людям, сотню лет повторявшим: «Только не я, мне с тобой не по пути». Может, это сродни «русской рулетке». Учитывая историю его семьи, есть и такой вариант.

Он не слишком любил вспоминать о самоубийстве своих родителей, но иногда это случалось. Где-то в глубине его мозга, будто фильм, остались события того утра. Фильм, вечно прокручивающийся по кругу. Серые пустые лица, веревки, стянувшиеся вокруг их шей. Тихое поскрипывание этих веревок. Вытянувшиеся тела, обмякшие. Потемневшие от схлынувшей вниз крови пальцы ног. Первой реакцией Майкла было полнейшее непонимание. Он смотрел на тела секунд тридцать, не меньше, пытаясь осознать то, что видит, сложить воедино отдельные слова, вертящиеся у него в голове. Папа, мама, висят, веревка, сарай, мертвые. А затем сознание одиннадцатилетнего мальчишки захлестнул ужас. Он ринулся вперед, хватая их за ноги, пытаясь приподнять, выкрикивая имя Сары, зовя ее на помощь. Его усилия были тщетны, они были мертвы уже не один час. Но он был обязан попытаться. Большую часть жизни я пытаюсь исправить то, что уже не исправишь, вдруг понял Майкл.

Итак, море и его скитания в нем, в одиночестве. Для него оно стало в своем роде домом. А его яхта – «Наутилусом». Майкл взял это название из книги, которую прочел много лет назад, когда еще был Младшим в Убежище. «Двадцать тысяч лье под водой», старая книга в мягкой обложке с пожелтевшими вываливающимися страницами. На обложке – изображение странного аппарата, будто бронированного, помесь между кораблем и танком, который опутывали щупальца морского чудища с одним огромным глазом. Со временем подробности повествования забылись, но этот образ запечатлелся в его мозгу, будто отпечатавшись на сетчатке глаз. Когда пришло время дать имя собственной яхте, после двух лет тщательного расчета и работы, по наитию, имя «Наутилус» показалось ему самым подходящим. Будто все эти годы он хранил его в своем сознании, чувствуя, что оно пригодится.

Одиннадцать метров от носа до кормы, осадка метр восемьдесят, один главный парус, один носовой, от мачты к бушприту, небольшая каюта. Правда, спал он чаще всего на палубе. Он нашел ее на шлюпочной площадке рядом с проливом Сан-Луис, в эллинге, стоящую на опорах. Корпус из полиэфирного пластика, крепкий, но всё остальное в ужасном состоянии. Палуба сгнила, паруса рассыпались, все металлические детали проржавели. Другими словами, это было идеальное поле деятельности для Майкла Фишера, главного инженера по Свету и Энергии, нефтяника первого класса. Меньше чем через месяц он ушел с нефтеперегонного завода, получив деньги за пять лет неиспользованных отпусков. На них он купил инструмент и материалы, а еще нанял людей, чтобы они помогали ему в Сан-Луисе. Правда? Один? На этой штуке? Правда, ответил Майкл, разворачивая перед ними свой чертеж. Правда.

И правда, как смешно после всех этих лет, когда люди пытались раздуть угольки костра былой цивилизации, используя оставшиеся от нее машины, его вдруг охватила любовь к этому самому древнему способу передвижения по морю. Дует ветер, обтекает парус, с одной стороны давление выше, с другой – ниже, возникает сила, которая толкает лодку. С каждым разом он уходил всё дальше от берега, всё дольше, всё безумнее, туда. Поначалу ходил вдоль берега, привыкая. На север и восток, вдоль залитых нефтью берегов Нового Орлеана с его мертвящим запахом разложения и химикатов. На юг, к Падре-Айленд, с его длинными пляжами белого, как тальк, песка. Он становился увереннее и заходил всё дальше. Время от времени он натыкался на остатки былой человеческой жизни – груды ржавого хлама на берегу, атоллы, образовавшиеся из плавающего пластикового мусора, ржавые громады нефтяных платформ, окруженные островами из густого нефтяного отстоя. Но вскоре он оставил позади и это, уходил всё дальше, в безбрежные просторы океана. Вода здесь была темнее, а глубина не поддавалась осознанию. Он ориентировался по солнцу с помощью секстанта и прокладывал курс огрызком карандаша на бумаге. И как-то раз вдруг понял, что у него под килем добрая миля воды.

В то утро, когда начался шторм, Майкл Фишер был в море уже сорок два дня. Он планировал во второй половине дня добраться до Фрипорта, пополнить припасы, отдохнуть с недельку – ему надо было немного отъесться, реально – и снова выйти в море. Конечно, там он встретит Лору, это всегда создавало неловкую ситуацию. Станет ли она вообще с ним говорить? Или просто гневно посмотрит издалека? Или схватит его за ремень и оттащит в казарму, чтобы час заниматься с ним сексом, неистово, а он не сможет отказаться, хотя и стоило бы? Майкл не знал, что случится и от чего ему будет хуже. Либо он паршивец, который разбил ей сердце, либо он лицемер в постели с ней. Он просто не мог найти нужные слова, чтобы объяснить ей, что она тут вообще ни при чем. Дело даже не в «Наутилусе», не в том, что ему надо быть одному, и не в том, что она заслуживает его хорошего отношения во всех смыслах. Просто он не мог разделить с ней любовь.

Как обычно, эти мысли навели его на воспоминания о том, когда он в последний раз видел Алишу. В последний раз, когда ее вообще кто-либо видел, насколько ему известно. Почему она его выбрала? Она пришла к нему в госпиталь тем самым утром, когда Сара и остальные отправились из Хоумленда в Кервилл. Майкл не помнил, во сколько это было, он просто спал и проснулся, увидев, что она сидит рядом с ним на кровати. У нее было это… лицо. Он понял, что она сидит тут уже некоторое время, глядя на него, спящего.

– Лиш?

Она улыбнулась:

– Привет, Майкл.

И секунд тридцать молчания. Никаких «Как себя чувствуешь?» или «Смешно выглядишь в этом гипсе, Штепсель», тысячи других мелких подколок, которыми они обменивались с тех пор, как были маленькими детьми.

– Не можешь кое-что для меня сделать? Одолжение.

– Окей.

Фраза оборвалась. Алиша отвернулась, а потом снова посмотрела на него.

– Мы же очень долго были друзьями, так?