Город женщин
Часть 47 из 62 Информация о книге
Я улыбнулась в ответ: — Мы зовем его Нью-Йорком, морячок. Он показал на строительные краны в другом конце гавани: — Красивый будет город, когда его достроят. С этими словами он обнял меня за талию и поцеловал — точь-в-точь как на знаменитой фотографии с Таймс-сквер в день победы над Японией. В тот год такое случалось сплошь и рядом. Но на прославленном снимке не видно выражения лица той девушки. Мне всегда было любопытно, как она отреагировала на поцелуй. Наверное, мы никогда этого не узнаем. Но я могу сказать тебе, как я отреагировала на поцелуй моряка — долгий, умелый и страстный. Мне понравилось, Анджела. Очень понравилось. И я ответила на поцелуй, но потом вдруг начала плакать и не могла остановиться. Я уткнулась лицом моряку в шею, прижалась к нему и рыдала. Я плакала о брате и обо всех юношах, что так и не вернулись. О девушках, что потеряли любимых и свою юность. Я плакала, потому что отдала столько лет этой адской нескончаемой войне. Потому что устала как собака, черт возьми. И потому что соскучилась по поцелуям. Мне хотелось целовать этого моряка — и не только его, а и многих других, — но кому я теперь нужна, двадцатичетырехлетняя старуха? Куда мне деваться? Я плакала, потому что день выдался таким прекрасным, и солнце светило, и все это было великолепно, но совершенно несправедливо. Уверена, морячок не ожидал такой реакции на поцелуй, но, к его чести, не растерялся. — Милая, — шепнул он мне на ухо, — хватит слез. Мы счастливчики. Он прижал меня крепче и дал выплакаться, пока я не пришла в себя. Тогда он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: — А можно еще разок? И мы снова поцеловались. Японцы капитулировали лишь через три месяца, но для меня война закончилась именно тогда, в тот солнечный летний день, подернутый персиковой дымкой. Глава двадцать шестая Теперь, Анджела, я как можно короче расскажу тебе о следующих двадцати годах своей жизни. Я осталась в Нью-Йорке (само собой, я осталась в Нью-Йорке — где же еще?), но город изменился. Перемен было много, и очень стремительных. Еще в сорок пятом Пег предупреждала, что это неизбежно. «После войны все вдруг становится иначе. Я это уже проходила. Нужно приспосабливаться. Так поступают умные люди», — наставляла меня она. Она не ошиблась. Послевоенный Нью-Йорк смахивал на богатое голодное нетерпеливое чудовище, чьи аппетиты росли ежечасно. Особенно это чувствовалось в центре Манхэттена. Чтобы освободить дорогу новым административным зданиям и современным жилым домам, здесь сносили целые кварталы старых кирпичных особняков. Мы ступали по развалинам, как будто город и впрямь подвергся бомбежке. Всего за несколько лет шикарные клубы, в которых мы с Селией Рэй когда-то веселились, позакрывались один за другим; на их месте выросли двадцатиэтажные корпоративные башни. Закрылся «Прожектор». Закрылся «Даунбит». Закрылся «Аист». Закрылось бесчисленное количество театров. Кварталы, некогда сиявшие ночными огнями, теперь напоминали уродливые раззявленные рты: половина зубов выбита, хотя некоторые успели заменить новенькими блестящими коронками. Но самая большая перемена, по крайней мере для нашего маленького круга, случилась в 1950 году. Закрылся театр «Лили». И не просто закрылся, Анджела: здание снесли. Да-да, нашу прекрасную ветхую покосившуюся крепость уничтожили городские власти, чтобы построить на ее месте автовокзал Порт-Аторити. Был разрушен целый квартал. Чтобы освободить место для монстра, впоследствии заслужившего звание самого безобразного автовокзала в мире, снесли все до единого театры, церкви, одноэтажные особнячки, рестораны, бары, китайские прачечные, залы игровых автоматов, цветочные лавки, тату-салоны и школы. Все сравняли с землей. Даже «Комиссионный рай Луцкого» — и тот пал жертвой. Превратился в пыль на наших глазах. Но Пег внакладе не осталась. Муниципальные власти предложили ей за «Лили» пятьдесят пять тысяч долларов, а в те времена, когда средний годовой доход наших соседей по кварталу составлял примерно четыре тысячи в год, это были очень неплохие деньги. Мне-то, конечно, хотелось, чтобы тетя боролась за театр, но она заявила: — Не за что тут бороться. — Не верится, что вы вот так все бросите! — возопила я. — Ты даже не представляешь, что́ я способна бросить, малышка. Пег была права: бороться смысла не было. Присвоив себе весь квартал, муниципалитет воспользовался правом на отчуждение собственности, предрешив зловещую и неизбежную судьбу старых зданий. Я разворчалась, но Пег сказала: — Сопротивляться изменениям — дело опасное и бессмысленное. Не противься логическому концу, Вивиан. Как бы то ни было, славные времена «Лили» давно миновали. — А вот и нет, Пег, — возразила Оливия. — У «Лили» и не было никогда славных времен. Обе были по-своему правы. После войны мы еле сводили концы с концами. Доходов от театра едва хватало на жизнь. Зрителей стало даже меньше, чем в войну. Лучшие артисты к нам так и не вернулись. Взять хотя бы нашего пианиста Бенджамина — тот остался в Европе, обосновался в Лионе с француженкой, хозяйкой ночного клуба, и прекрасно чувствовал себя в роли импресарио и руководителя биг-бенда. Мы с восторгом читали каждое его письмо, но нам ужасно не хватало его музыки. Однако главная проблема заключалась в перемене вкусов публики. Наши простенькие пьески больше ее не устраивали. Даже обитатели Адской кухни стали более взыскательными. Война распахнула двери всего мира, и к нам хлынули новые идеи и пристрастия. Даже в мой первый приезд в Нью-Йорк репертуар «Лили» выглядел устаревшим, а теперь наши спектакли превратились в реликты каменного века. Никто не хотел смотреть дешевые водевили с песнями и танцами. Так что Пег с Оливией не ошибались: если и случались у «Лили» славные времена, к пятидесятому году они давно миновали. Но мне все равно было больно расставаться с театром. Увы, новый автовокзал никогда не вызывал у меня столь теплых чувств. В день сноса Пег пожелала наблюдать за процессом лично. — Таких вещей нельзя бояться, Вивиан, — сказала она. — Нужно встречать их лицом к лицу. Мы — я, Пег и Оливия — стояли на тротуаре и смотрели, как рушится старое здание «Лили». Пег с Оливией держались стоически. Я, увы, не могла похвастаться тем же. Тогда мне еще не хватало внутренней силы духа, чтобы спокойно наблюдать, как строительный шар врезается в мой дом, в мою историю — в колыбель, где я по-настоящему выросла. Не сумев сдержаться, я расплакалась. Самая страшная минута наступила, когда пала внутренняя стена фойе и обнажился зрительный зал. Даже разрушение фасада не произвело на меня такого гнетущего впечатления. Старая сцена внезапно предстала перед нами во всей своей беззащитности — совершенно голая под безжалостным зимним солнцем. Вся ее ветхость открылась на всеобщее обозрение. Но Пег держалась молодцом. Даже не вздрогнула. Моя тетя была настоящий кремень. Когда строительный шар закончил свою работу, она повернулась ко мне и с улыбкой заметила: — Знаешь что, Вивиан? Я ни о чем не жалею. В юности я не сомневалась, что жизнь, проведенная в театре, сулит одно сплошное веселье. Так и вышло, малышка. Так и вышло. На компенсацию от муниципалитета Пег с Оливией купили небольшую уютную квартиру в Саттон-Плейс. У Пег даже осталось немного денег, чтобы выплатить мистеру Герберту что-то вроде выходного пособия — тот переехал в Виргинию и поселился у дочери. Пег с Оливией нравилась их новая жизнь. Оливия устроилась в местную школу секретарем директора — эту должность придумали как будто специально для нее. Пег работала в той же школе ведущей театральной студии. Кардинальные перемены ничуть их не расстроили. В новом (кстати, действительно совсем новехоньком) доме, где они купили квартиру, даже имелся лифт, а поскольку обе не становились моложе, это существенно облегчало жизнь. В доме также был швейцар, с которым Пег сразу сдружилась на почве бейсбола. («Раньше вместо швейцара у меня были бомжи, которые спали у дверей „Лили“!» — шутила она.) Несгибаемые вояки, эти женщины адаптировались ко всему. И ни разу не пожаловались на судьбу. Однако мне видится символичным, что театр «Лили» снесли в 1950-м, и в том же году Пег с Оливией купили свой первый телевизор, занявший почетное место в новой квартире. Золотой век театра закончился. Что Пег тоже предвидела. — Когда-нибудь эта штука нас всех оставит без работы, — сказала она еще давно, когда впервые увидела включенный телевизор. — Почему вы так уверены? — спросила я. — Потому что даже мне она нравится больше театра, — честно ответила Пег. Что до меня, с кончиной театра «Лили» я потеряла дом, работу и семью, с которой делила повседневные заботы и радости. Само собой, переехать к Пег с Оливией я не могла. В таком возрасте стыдно оставаться приживалкой. Я должна была самостоятельно строить свою жизнь. Но что за жизнь ждет двадцатидевятилетнюю незамужнюю женщину без высшего образования? Насчет денег я особо не волновалась. У меня было отложено достаточно средств, и я умела зарабатывать. Покуда со мной швейная машинка, портновские ножницы и подушечка для иголок, я всегда могла обеспечить себе существование. Вопрос был в другом: куда мне теперь податься. В конце концов меня спасла Марджори Луцкая. К 1950-му мы с Марджори Луцкой стали лучшими подругами. Как я уже говорила, дружба это была странная, но Марджори всегда обо мне помнила и приберегала для меня самые драгоценные сокровища из бездонных баков с тряпьем, а я, в свою очередь, с восхищением наблюдала, как она превращается в харизматичную и яркую молодую женщину. Было в ней нечто совершенно особенное. Конечно, она всегда была особенной, но после войны расцвела и превратилась в чистый ураган творческой энергии. Марджори по-прежнему одевалась экстравагантно — могла нарядиться то мексиканским бандитом, то гейшей, — но теперь уже не смахивала на девчонку в маскарадном костюме, а стала совершенно уникальной личностью. Она поступила в Художественную школу Парсонс, хотя по-прежнему жила с родителями и занималась семейным бизнесом, одновременно подрабатывая рисованием. Много лет она сотрудничала с универмагом «Бонвит Теллер»[38] и рисовала им романтичные иллюстрации для рекламы, которые публиковались во всех газетах. Рисовала она и анатомические схемы для медицинских журналов. А однажды — мне особенно запомнился тот случай — оформила путеводитель по Балтимору для турбюро (брошюра носила неутешительное название «Итак, вы в Балтиморе!»). Марджори все было по плечу, и без дела она не сидела. Марджори выросла девушкой не только творческой, эксцентричной и трудолюбивой, но еще и смелой и прозорливой. Когда муниципалитет сообщил, что намерен снести весь наш квартал, родители Марджори решили забрать компенсацию, уйти на пенсию и поселиться в Квинсе. Внезапно милая Марджори оказалась в такой же ситуации, что и я: без дома, без работы. Но она не стала рыдать и жаловаться, а предложила простой и логичный выход из положения: почему бы нам не объединиться? Можно поселиться вместе и открыть свое дело. Одно на двоих. А заняться Марджори предложила не чем-нибудь, а свадебными платьями. И это был гениальный план. Свою идею Марджори пояснила так: «Вокруг все женятся и выходят замуж, Вивиан. С этим надо что-то делать». Она пригласила меня на обед в «Автомат»[39] поговорить о свадебном ателье. Дело было летом 1950 года, планы строительства вокзала Порт-Аторити неизбежно маячили на горизонте, и нашему маленькому мирку оставалось жить совсем недолго. Но Марджори, в тот день одетая в костюм перуанской крестьянки — пять разных вышитых жилетов и столько же юбок одна поверх другой, — горела вдохновением и целеустремленностью. — Допустим, все женятся, а мне-то что предлагаешь делать? — удивилась я. — Помешать им? — Да нет же. Помочь! Мы им поможем, а заодно и денег заработаем. Смотри, я всю неделю торчала в «Бонвит Теллер» и делала наброски в свадебном отделе. Слушала и мотала на ус. Продавцы не поспевают за заказами. Клиенты жалуются, что все платья одинаковые, никакого разнообразия. Каждая хочет особенный наряд, не как у всех, а выбирать-то особенно не из чего. Одна невеста заявила, что готова сама сшить себе свадебное платье, лишь бы оно чем-то отличалось, вот только шить не умеет. — Ты предлагаешь мне учить невест шить свадебные платья? — не поняла я. — Да большинство из них бабу на чайник не сошьет. — Вовсе нет. Я предлагаю нам с тобой шить свадебные платья. — Таких ателье очень много, Марджори. Это же целая индустрия. — Да, но мы сможем предложить модели гораздо красивее. Я придумаю дизайн, а ты сошьешь. Никто лучше нас не разбирается в тканях. А главное — мы будем делать новые платья из старых! Ты не хуже моего знаешь, что старый шелк и атлас намного превосходят современные импортные ткани. С моими связями я смогу добыть в Нью-Йорке тонны старинного шелка и атласа — черт, да я могу даже заказать старые ткани и платья из Франции оптом, французы сейчас готовы продать что угодно, у них ведь голод. А ты из них пошьешь такие наряды, которые «Бонвит Теллер» и не снились. Я видела, как ты срезала старинное кружево со скатертей для костюмов. Таким же образом можно добывать кружево для фаты и оборок. Мы будем создавать уникальные платья для девушек, которым не нравится покупать готовое в универмаге и выглядеть как все. У нас, Вивиан, будет не индустрия, а штучный товар. Единственный в своем роде. Ты ведь справишься? — Кому понравится ношеное свадебное платье? — засомневалась я. Но стоило мне произнести эти слова, как я вспомнила Мэдлин, мою подругу из Клинтона. В начале войны я сшила ей свадебный наряд, распоров два шелковых бабушкиных платья и создав нечто совершенно новое, уникальное. И получилось потрясающе. Заметив, что я проникаюсь ее идеей, Марджори продолжала: — Вот как я это себе представляю: мы откроем бутик. Ты обставишь там все по своему вкусу, чтобы у заказчиков сразу возникало ощущение, что место эксклюзивное, высший класс. Сыграем на том, что ткани и материалы возим из Парижа. Американцам понравится. Скажи им, что вещь из Парижа, и они что угодно купят. Даже врать особенно не придется, ведь я действительно буду заказывать материалы во Франции. Само собой, это будут тряпки на вес, но заказчикам об этом знать необязательно. Я отберу все лучшее, а ты из лучшего сошьешь еще лучше.