Город женщин

Все равно мой дом теперь был там. Уже много лет подряд.





А годы все шли.

По достижении определенного возраста, Анджела, время начинает литься ручьями, как мартовский дождь. Остается лишь поражаться его скоротечности.

Как-то вечером в 1964 году я сидела дома и смотрела шоу Джека Паара[42]. Смотрела одним глазом и параллельно распарывала старинное бельгийское свадебное платье, которое буквально рассыпалось в руках. Началась рекламная пауза, и вдруг я услышала знакомый голос — низкий, грубоватый, саркастичный. Прокуренный женский голос с явным нью-йоркским выговором. Меня словно пронзило током. Ум еще не успел понять, кому принадлежит голос, а сердце уже осознало.

Я взглянула на экран и увидела дородную даму с каштановыми волосами и громадным бюстом. Со смешным бронксским акцентом та жаловалась на проблемы с паркетным воском. («Мало мне детей — теперь еще и полы липкие!») Совершенно обычная брюнетка в возрасте, каких тысячи. Но этот голос я узнала бы где угодно. Это была Селия Рэй!

За минувшие годы я множество раз думала о Селии — с любопытством, тревогой и виной. И ее возможное будущее представлялось мне совсем неутешительным. Мне почему-то казалось, что после изгнания из театра «Лили» Селия покатится по наклонной. Возможно, она оказалась на улице и вскоре погибла от руки одного из прежних поклонников, которыми раньше так легкомысленно вертела. Иногда она виделась мне старой опустившейся проституткой. Встречая на улице пьяных женщин средних лет, настоящих бродяжек, я невольно представляла на их месте Селию. Может, и она перекрасилась в блондинку, вытравив волосы до ломкости? И не она ли там спотыкается на каблуках, не ее ли это ноги с распухшими венами? Или вот она, с черными синяками под глазами? Не она ли копается в помойке? Не ее ли это морщинистые губы, густо намазанные красной помадой?

Оказалось, я зря боялась: с Селией все было в порядке. Даже более чем — она рекламировала паркетный воск на телевидении! Ох уж эта упрямая, целеустремленная, цепкая кошка. Верно Пег говорила: у Селии еще остались шесть жизней. И она нашла способ  в лучи прожекторов.

Мне больше не попадалась та реклама, а искать Селию специально я не стала. Не хотелось вмешиваться в ее жизнь, да и я не питала надежд, что у нас с ней осталось что-то общее. На самом деле у нас с Селией никогда и не было ничего общего. Даже без того скандала наша дружба вряд ли продлилась бы долго. Две тщеславные молодые девчонки, которые встретились в зените своей красоты, но в надире житейской мудрости и бесстыдно использовали друг друга для укрепления собственного статуса и привлечения мужского внимания, — только и всего, и тогда это было чудесно. То, что нужно. Лишь в зрелом возрасте я поняла, что такое настоящая, крепкая женская дружба. Надеюсь, поняла это и Селия.

Так что искать ее я не стала.

Но я и передать не могу, Анджела, какой восторг и какую гордость я испытала, услышав ее голос по телевизору тем вечером.

Мне хотелось ей аплодировать.

Четверть века спустя Селия Рэй по-прежнему работала в шоу-бизнесе!





Глава двадцать девятая





В конце лета 1965 года тете Пег пришло странное письмо.

Ей писал комиссар Бруклинской военно-морской верфи. Верфь вскоре закрывалась навсегда. Город менялся стремительно, и Военно-морские силы постановили, что в районе с такими высокими ценами на землю держать судостроительное предприятие нерентабельно. Но перед закрытием власти решили устроить торжественное чествование всех, кто героически трудился на верфи во Вторую мировую войну. Поскольку в тот год праздновали двадцатилетие окончания войны, это казалось особенно уместным.

Уполномоченный поднял старые дела рабочих и нашел среди них досье Пег, которая числилась на верфи как «независимый подрядчик, ответственный за развлекательную программу». Ее нашли через налоговую службу и предложили поставить небольшой спектакль для праздника ветеранов верфи, чтобы отдать дань уважения их труду во время войны. Тут подошла бы ностальгическая пьеса минут на двадцать с песнями и танцами военных лет.

Пег с радостью взялась бы за эту работу, но, увы, в последнее время она не могла похвастаться отменным здоровьем. Ее некогда крепкий организм начал давать сбои. Она страдала от эмфиземы — сказалась многолетняя привычка курить одну сигарету за другой. Ее мучил артрит, сильно упало зрение. «Врач говорит, что ничего страшного, — объясняла она мне, — но и ничего хорошего».

Несколько лет назад она оставила работу в школе из-за слабого здоровья, и передвигаться по городу ей было не так-то просто. Пару раз в неделю мы с Марджори и Натаном ужинали с Пег и Оливией, но тете нельзя было перенапрягаться. Вечерами она почти всегда лежала на диване с закрытыми глазами, пытаясь отдышаться, а Оливия читала ей вслух спортивную хронику. Увы, Пег не могла поставить памятный спектакль для ветеранов Бруклинской верфи.

А вот я могла.





Все оказалось гораздо проще, чем я думала, — и гораздо веселее.

В свое время я поставила сотни музыкальных и танцевальных номеров, и навык никуда не делся. Я пригласила учеников из школьной театральной студии, где раньше преподавала Пег. Моя подруга Сьюзан — та самая, что занималась современным танцем, — взяла на себя хореографию, хотя особых сложностей там не предполагалось. В соседней церкви я нашла органиста, и вместе мы сочинили пару примитивных сентиментальных песенок. И, само собой, я сшила костюмы, тоже самые простые: брюки с подтяжками и комбинезоны, одинаковые для юношей и девушек. Артистки надели красные платки на голову, а парни повязали их на шею, и вуаля — вылитые рабочие 1940-х.

Восемнадцатого сентября 1965 года мы со всем скарбом притащились на старую, обветшавшую верфь и стали готовиться к представлению. Утро в доках выдалось ясным и ветреным, с залива то и дело налетал шквал, срывая шляпы с гостей. Но толпа собралась немаленькая, и люди радовались, как на карнавале. Военный оркестр играл старые песни, группа женщин угощала всех печеньем и прохладительными напитками. Несколько высокопоставленных офицеров флота выступили с речами о том, как мы победили в войне и будем побеждать во всех войнах до скончания дней. Первая женщина, которую допустили к работе сварщицей на верфи во Вторую мировую, тоже произнесла речь, короткую и неловкую, и голос у нее оказался слишком тихим для дамы с таким послужным списком. Десятилетняя девочка спела национальный гимн. На ней было коротенькое легкое платье, из которого следующим летом она наверняка вырастет, да и сейчас оно ее не слишком грело.

А потом пришло время для нашего спектакля.





Комиссар Бруклинской верфи попросил меня представиться и сказать пару слов о нашей постановке. Я не люблю выступать на публике, но кое-как справилась с задачей, не особенно опозорившись. Я назвала свое имя, объяснила, чем занималась на верфи во время войны. Пошутила, что в столовой «Сэмми» тогда кормили не ахти как, и те немногие, кто помнил нашу столовую, рассмеялись. Поблагодарила ветеранов за их труд, а семьи бруклинцев — за принесенную жертву. Сказала, что мой брат служил во флоте и погиб за считаные дни до победы. (Я боялась, что не смогу говорить о нем без слез, но сумела сдержаться.) Затем я объяснила, что мы покажем типичный пропагандистский спектакль военного времени, и выразила надежду, что он укрепит боевой дух присутствующих так же, как наши спектакли укрепляли дух рабочих во время обеденных перерывов в военные годы.

Я написала скетч о типичном дне на конвейере в Бруклинской верфи, где собирали боевые корабли. Ребята в комбинезонах играли рабочих, радостно пели и танцевали, трудясь на благо победы демократии во всем мире. Памятуя о том, что выступаем мы для ветеранов, я добавила в сценарий шутки, понятные лишь тем, кто когда-то работал на верфи.

— Дорогу генеральскому лимузину! — выкрикивала одна из юных артисток, толкая перед собой тележку.

— Лентяям не место в тылу! — кричала другая парню, жаловавшемуся на долгий рабочий день и тяжелые условия.

Управляющего фабрикой я назвала мистером Лодырсоном — догадывалась, что ветераны оценят юмор (в военные годы не было худшего греха, чем отлынивать от работы).


До Теннесси Уильямса нам было далеко, но зрителям, кажется, пришлась по вкусу наша маленькая пьеска. Мало того, ребята из школьного драмкружка тоже повеселились на славу. Но больше всего меня умилил Натан, мой чудесный десятилетний мальчик: он сидел в первом ряду с матерью и смотрел спектакль с таким изумлением и восторгом, будто мы привели его в цирк.

В заключение мы спели веселую песенку под названием «Не до кофе, ребятки!» о том, как важно не выбиваться из графика. Одна строчка в песне получилась особенно удачной: «Даже будь у нас кофе, где взять молока? / Не до кофе, ребятки! Стой у станка!» (Не хочу хвастать, но я сама ее сочинила, так что подвинься-ка, Коул Портер.)

В финале мы убили Гитлера, спектакль закончился, и все были счастливы.





Мы с артистами и декорациями грузились в школьный автобус, который одолжили на день, и тут ко мне подошел патрульный полицейский в форме.

— Можно вас на пару слов, мэм? — спросил он.

— Конечно, — ответила я. — Простите, что мы здесь припарковались, но мы уже уезжаем.

— Вы не могли бы отойти от машины?

У него был страшно серьезный вид, и я встревожилась. Что я нарушила? Может, нельзя было возводить подмостки? Я-то думала, у нас есть все разрешения и допуски.

Я прошла за ним к патрульной машине. Он прислонился к дверце и сурово взглянул на меня.

— Я слышал вашу речь, — сообщил он. — Правильно ли я понял — вас зовут Вивиан Моррис? — Судя по акценту, он родился и вырос в Бруклине. Может, даже прямо на этом самом месте. Такой чистый нью-йоркский выговор нельзя подделать.

— Так точно, сэр.

— И вы сказали, что ваш брат погиб на войне?

— Верно.

Патрульный снял фуражку и провел рукой по волосам. Рука у него дрожала. Я решила, что он и сам ветеран войны, — возраст как раз подходящий. И у многих ветеранов вот так дрожали руки. Я оглядела его: высокий, лет сорока пяти, то есть примерно мой ровесник. Болезненно худой. Оливковая кожа, большие темно-карие глаза, кажущиеся еще больше из-за темных кругов под ними и глубоких морщин. Справа на шее у него были шрамы, как от ожогов: перекрученные жгуты из красных, розовых и желтоватых волокон. Теперь я уже не сомневалась, что передо мной ветеран войны. И приготовилась выслушать историю о том, как он сражался, — по всей видимости, историю нелегкую.

Но его следующие слова потрясли меня.

— Уолтер Моррис — ваш брат, верно? — спросил он.

Настала моя очередь задрожать. Колени чуть не подкосились. Имени Уолтера я в своей речи не упоминала.

Не успела я ответить, как он произнес:

— Я знал вашего брата, мэм. Мы вместе служили на «Франклине».

Я зажала ладонью рот, пытаясь заглушить подступившие к горлу рыдания.

— Вы знали Уолтера? — Как ни пыталась я держать себя в руках, голос все же сорвался. — Вы там были?

Я не стала задавать следующие вопросы, ведь он и так знал, что меня волнует: «Вы были там девятнадцатого марта сорок пятого? Были там, когда пилот-камикадзе спикировал на палубу „Франклина“, в результате чего запасы горючего взорвались, стоявшее на авианосце воздушное судно загорелось, а корабль превратился в плавучую бомбу? Вы были там, когда погибли восемьсот человек, включая моего брата? Были, когда брата хоронили в океане?»

Он несколько раз кивнул — нервно, порывисто дернул головой.

Да. Он там был.

Я велела себе не смотреть на ожоги у него на шее.

Но глаза меня не слушались.

Тогда я отвернулась. Я не знала, куда смотреть.

Заметив мою неловкость, патрульный еще больше занервничал. На лице у него застыл почти панический страх. Он был в полном смятении. Видимо, он боялся расстроить меня или заново переживал собственный кошмар. А может, и то, и другое. Тогда я собралась с силами, сделала глубокий вдох и сосредоточилась на том, чтобы его успокоить. В конце концов, разве моя боль сравнима с кошмаром, который пришлось пережить ему?

— Спасибо, что подошли ко мне, — сказала я чуть более ровным тоном. — И простите за такую реакцию. Я просто не ожидала услышать имя брата спустя столько лет. Для меня честь с вами познакомиться.

Я слегка сжала его плечо в знак благодарности. Он дернулся, будто я на него напала. Я медленно убрала руку. Патрульный напоминал норовистых лошадей, с которыми так хорошо умела управляться мама, — нервных, возбудимых. Пугливых и непокорных, которых никто не мог оседлать, кроме нее. Инстинктивно я сделала шаг назад и опустила руки, стараясь показать, что не представляю угрозы.

Затем я попробовала другую тактику.

— Как ваше имя, моряк? — мягко и почти с улыбкой спросила я.

— Фрэнк Грекко.

Он не протянул руку для рукопожатия, и я не стала настаивать.

— Хорошо ли вы знали моего брата, Фрэнк?