Гость. Туда и обратно
Часть 36 из 40 Информация о книге
Боясь беды, я вышел на паперть. За оградой, от греха подальше, курил экскурсовод. – Монастырь, – пожаловался он, – норовит прибрать Пушкина к рукам, чтобы запретить туристкам мини-юбки. – Монахов можно понять, – лицемерно, как Арамис, ответил я, заглядевшись на юную спутницу в коротком сарафане и резиновых сапожках. Ларины ехали в Москву семь суток, мне хватило одной ночи. Энциклопедия «Онегин» не оставляла меня и в вагоне-ресторане: Для виду прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит. Хорошо еще, что на судьбоносной для русской истории станции Дно продавали раков. На вокзале меня ждало такси с амулетами: от смеющегося будды до пионерского значка. К бардачку был приклеен игривый плакат: «Куришь? Угости водителя». – Подымим? – дружелюбно спросил он. – Бросил. – Напрасно, – огорчился таксист и включил песню погромче: «Нарисую твой портрет, но души в нем вроде нет». Радио, как обычно, пело с исламским акцентом, который сейчас уверенно заменил польское придыхание прежней эстрады. По привычке я сверился с моим талмудом: «Как стих без мысли в песне модной». В издательстве мне для начала показали настоящие книги: двуязычный боевик «Хуеsos» и женский роман «Целься дважды», но потом сердобольно отвели на встречу с моими читателями. В них чувствовалась та неистребимая, как микробы, интеллигентская неполноценность, которой я сам страдаю, не желая без нее жить. Удовлетворенный наконец собой и другими, я выводил на плохой бумаге: «Зинаиде Константиновне на память об окончании школы», «Оле в день 80-летия», «Тимуру, который любит Бродского» и – по просьбе златовласой читательницы – «Страждущей Белоруссии». Иностранецъ Василий Федоровъ Каждый раз приезжая в Москву, я выманиваю у города эпиграф к нашей встрече. В ожидании его я стоял в тамбуре электрички, уносящей меня из Шереметьево. Уткнувшись в стекло, я жадно глядел на дремучий лес, укрытый таким чистым, с час назад выпавшим снегом, что захотелось на лыжи. Но вскоре деревья кончились, и потянулся частями побеленный забор. На нем-то я и прочитал два граффити. Первая надпись, выполненная квадратным, как в «Правде», шрифтом, утверждала: «Путин – вор», вторая – курсивная – оставила меня в недоумении: «Если бы ты знала, как прекрасна». Собственно, в этом нет ничего особенного, ибо недоумение – мое перманентное состояние в Москве. Как бы она ни менялась, я всегда остаюсь ее самым экзотическим элементом, потому что не понимаю самых простых вещей. Прежде всего, потому что я не москвич, и местным с этим трудно примириться. – «Красный Октябрь» знаете? – объясняла мне дорогу журналистка, договариваясь о встрече. – Только из истории, – растерянно ответил я, подозревая, что она принимает меня за очевидца. – Да знаете, знаете, это же напротив Стрелки. – Какой Стрелки? Та, что с Белкой летала? – А, это вы так шутите, – с облегчением сказали в трубке, и я побрел наобум, расспрашивая прохожих. И так во всем. Маленький отель в уютном переулке напоминал об ампире и адюльтере. На стенах висели нескромные фотографии, плакаты (почему-то по-английски) призывали к беззаботности, на елке висел бюстгальтер, и мой номер назывался не числом, а словом: «Сад» – очевидно, греховного наслаждения. Примерно в такой гостинице я уже останавливался, но в Питере. Она называлась «Оноре» и, чтобы не перепутали, встречала путников портретом писателя. – Почему – Бальзак? – спросил я администратора в немарком синем халате. – Шалун, – без улыбки объяснила она. В Москве я не решался ни о чем спрашивать, хотя меня безмерно интриговала комната с табличкой «Кабинет несемейной психологической помощи». Каждое утро, отправляясь завтракать в бункер без окон, но с музыкой-рэп, я проходил мимо запертой двери, рисуя в воображении то картины жуткого разврата, то – расплаты за него. Только в последний день мне удалось заглянуть вовнутрь, но я так и не понял, какой из двух вариантов был верным. Комнату заполняли швабры, ведра, лейки, стремянка и ко́злы: то ли садомазохистский, то ли пыточный инвентарь. Примерно то же можно сказать о московском языке, который меня дразнил и мучил, напоминая тот, которым написаны книги Сорокина: русский непонятный. Прочитав на майке грудастой девицы «Виндусы: не все, что висит», я столько вглядывался в надпись, что чуть не получил от нее по физиономии. Безопаснее оказались витрины: – «У настоящего гурмана всегда с собой американо». – В зернах или молотый? – спросил я у провожатого. – В стакане, – ласково, как сумасшедшему, ответил он, и я стал недоумевать про себя, тихо радуясь диссонансным, как у Вознесенского, рифмам: Шашлыки, хачапуры. А потом потанцуем. Зато песни в Москве поют другие: Телефона у меня нету, Чтобы извиниться да-а-аже. Восточная мелизма заменяла рифму, которую было лень придумывать. Если долго тянуть гласные, решил автор, то все слова рифмуются. Чтобы отвлечься от искусства, я садился в такси спереди, догадавшись, что сзади ездят баре и иностранцы. Словоохотливый водитель открыл беседу с больного, как я уже знал по прошлому приезду, вопроса ремня безопасности. – Поверьте, – сказал он, – я пристегиваюсь, потому что пищит. А вам не рекомендую. – Почему? – С вашей стороны не пищит. – А мне говорили, что пристегиваться надо, только если в машине нет иконы. – Каждому – по его вере, – уклончиво ответил водитель и свернул на политику. – Ворье. – Кто? – Все. То ли дело, поверьте, в Белоруссии. Без паспорта поймали – дорогу, скажем, не там переходил – наручники, бац, оперативников вызывают, а потом сам же за арест платишь. – Порядок? – Еще бы, в Минске-то главный – из КГБ. – А в Москве? – Тоже. Но наш, поверьте, взяток не берет. Ему раз в месяц миллион в дипломате от Березовского приносят. – Он же умер, – ахнул я. – Ну и что, а деньги все равно приносят. Одним словом – Газпром. Всё как при царе. Хоть строй после застоя изменился. Но ведь и в Америке не лучше. – Почему? – Законы контуженые. У нас вот по телевизору говорят, что в Штатах нельзя… это самое, дикобраза трахать. – А вам хочется? Он опасливо покосился на меня и замолчал, но ненадолго, найдя новую тему во встречном небоскребе. – У меня знакомый там маляром работает. Не может нахвалиться – все время ремонтируют. Живу, говорит, как на Колонтайке. – Где?! – Ну, это у вас на Аляске, где золото моют. – Клондайк, – догадался я, выбираясь из машины. В «Останкино» меня провели мимо часовни святого Порфирия. – Неужели покровитель ТВ? – подумал я, но постеснялся спросить. Прежде чем запустить в студию, меня отдали гримеру. Стилист, плотная женщина в итальянском ватнике, неодобрительно взглянула на мою лысину. – Не причесать, – прошипела она, – так припудрить. Ведущий, заранее скучая, задал первый вопрос: – Как вы пишете вдвоем? – Во время спиритических сеансов. – Почему? – невозмутимо спросил он. – Ну, Вайль же умер.