Государь

И никто ему не возразил.





* * *


– …Наклонись ближе, Годун, – просипел Рёрех. – Многое хочу тебе рассказать прежде, чем уйду за Кромку. Многое… Только тебе. Никто из родичей твоих знать не должен, потому что силу эту принять лишь один может и выбран из всех ты…

Хрипло, невнятно говорил старый варяг. Илья слушал напряженно, запоминая каждое слово, впитывая памятью, не упуская ничего, потому что знал: повторения не будет.



– …У заветного дуба на заветной горе ляг на землю, Годун, и попроси ее. Слов не ищи. Земля, она сама слова подскажет. И сама всё верному даст, лишь бы место – правильное.

– А как его найти, правильное место? – спросил Илья.

– А найти его нельзя, – ответил умирающий варяг. – Оно само находит. И само дает. Ты, главное, почуй его. И возьми.

– А что даст-то, дедко Рёрех?

– А что надо, то и даст, – в горле старого свистело, будто кто-то на дудке наигрывал.

– А что мне надо? – спросил Илья. – Есть у меня всё. Разве вот слава… Да я ее и сам добуду.

– Дурень ты, – прохрипел Рёрех. – Не тебе надо. Ей. Наклонись-ко…

Вцепился жесткими пальцами в льняную макушку Ильи с неожиданной для умирающего силой, забормотал что-то… Колдовское, не иначе.

Илья не испугался. Знал: дедко Рёрех дурного не сделает.

Пальцы разжались. Дед, ослабев, лежал неподвижно. Дудочка посвистывала.

Илья подумал: заснул, ан нет. Единственный глаз умирающего вновь приоткрылся.

– …Там старые боги… – чуть слышно прохрипел Рёрех. – Мокошь… Земля… Тебе… Всё…

Илья подумал: «Бредит». Но все же спросил:

– Почему мне, дедко? Я Христу-Богу кланяюсь. Старые боги – не мои. Вот Перун разве…

– Перун… – повторил старый. – Перун еще послужит… Послужит… А тебе – дастся… Боги… Много… Разные… Земля – одна… Кровью поена… Щедра… Да не всякому… – И неожиданно твердо: – Тебе – даст. Запомни: заплутаешь в мире – на место мое иди. Я помогу.

– А где оно, место твое, дедко? – спросил Илья. – Где курган тебе насыплют?

– Дурной… – Ус Рёреха дернулся. Умирающий силился улыбнуться. – В костях горелых… Дурной… – И снова забормотал непонятное.

Илья наклонился низко – ухом к самым губам, чтобы не упустить ни слова… Уловил только два слова: «Халег Ингварсон»… Вроде бы.

И тут Рёрех заговорил внятно и твердо, будто новая сила в нем открылась:

– Место мое твой отец знает. Попроси – покажет. Скажешь, что я велел… Сила твоя – земля есть… Слава твоя – огнь вечный… вещный…





Глава четвертая. Крещение Руси




Три дня спустя

Конная гридь стеной стояла вокруг капища. Суровая, молчаливая, с опущенными книзу копьями.

Ниже, не смея подходить к воинам, от которых так и веяло угрозой, колыхалась многотысячная толпа. Неестественно тихая. И это притом, что, казалось, сам воздух звенел от напряжения.

А вот звонкие частые веселые удары топоров казались вполне уместными в этот ясный солнечный день. Самое время поработать!

Но только это не избу рубили или лодку. Хирдманы Сигурда, громко переговариваясь по-своему, пускали на щепу то, чему испокон кланялись жители этих мест. Не просто так поручил Владимир это дело именно нурманам. Что для них словенские идолы: Сварог, Стрибог, Мокошь…


Богуслав увидел, как текут слезы по щекам воеводы Путяты. Они никогда не были друзьями, скорей – наоборот. Однако сейчас ему до физической боли стало жалко полянского воеводу, принявшего христианство, но лишь из преданности своему князю.

Тронув коня, он оказался рядом, положил ладонь на стиснутый до белизны кулак.

Путята обернул к нему исказившееся лицо…

– Как же это… – с мукой пробормотал он. – Это ж боги наши… Отцов, дедов, пращуров… Как же их так? Как же дальше-то жить? Значит – ни праздников, ни радостей? Кто теперь благословит поля, женщин? Кто отгонит зло?

– Всё будет хорошо, Путята, – негромко произнес Богуслав. – И земля родить будет, и праздники… Как же – без них?

Тут только Путята понял, с кем говорит, резко выдернул руку и отъехал в сторону. Жалость от природного христианина была ему сейчас – еще большая боль.

Нет, Путята не роптал. Ни на князя, ни на Добрыню, которого держал вместо отца. Он – не противился. Он принял Крест вместе со своим князем. Ну и что? Еще один бог, еще один амулет… Но смотреть, как губят родовых богов, – нестерпимо! Это как видеть, как горит твой дом отчий, слышать, как кричат, сгорая, близкие, родичи…

И ничего не сделать!

Хотелось развернуть коня, сбить, разметать нурманов, встать на защиту… И не один бы встал – многие поднялись бы! Все, в ком течет словенская кровь!

Нельзя. Княжье слово!

Путята не смотрел, но спиной слышал, чуял, как кричат казнимые боги. «За что? – кричат. – Мы же – ваши! Мы же вас хранили! Из века в век…»

Зачем?!

Три дня назад, на пиру, слушал Путята рассказ князя Стемида о том, как казнил нурманских богов нурман Олав, – и весело ему было. Кичливые, наглые нурманы. И боги у них такие же. Наглые, лживые, алчные. Такого нурманского бога топором, да еще нурманским топором – любо! А тут тем же нурманским топором…

Путята поглядел ввысь: всё так же пылает в поднебесье Сварогово Колесо. Не скатится вниз, не спалит огнем кощунов.

Не выдержав сияния, опустил Путята глаза на землю: хорошая земля, добрая, надежная, тучная… И не разверзлась, когда нурманский топор пробил грудь Мокоши. Не поглотила обидчика…

Путята оторвал взгляд от стоптанной травы, глянул на великого князя. Лица не увидел, только прямую спину и гордо поднятую голову. И по одной лишь посадке прочитал: нет у Владимира Святославовича сомнений.

Как он сказал сегодня им всем, дружине, гриди, воеводам: «Я знаю, что делаю, и всё, что делаю, – на благо руси!»

Путята любил своего князя. Владимир поднял его, возвел в воеводы, ценил, жаловал щедро, а требовал лишь одного: верить.

И Путята верил. В князя. И даже в Христа… немного. Но верить в то, что боги полянские, боги отцов, дедов, пращуров – должны сгинуть… В это Путята поверить никак не мог. Не вмещалась их боль в воеводином сердце.



– Вот что мучит меня, – наклонясь к Стемиду, проговорил Трувор. – Как же – отцы, деды наши? Мы крестимся, спасемся, а как же они? Неужто они теперь все – в аду огненном?

– Не знаю, брат, – прошептал в ответ Стемид Большой, князь белозерский. – Может, и в аду, а может, и еще где за Кромкой. Да ты не думай о том. Если они – в аду, так были там и прежде, и уж ничего поделать нельзя. Думаешь, они печалиться будут от того, что ты обретешь лучшую участь? Ты сам подумай: если б ты погиб, а дети твои спаслись – не радовался бы?



– Может, повременить с Крещением? – спросил Добрыня племянника. – Не нравится мне народ наш. Тихий очень. Не случилось бы беды.

– Нельзя, – одними губами, не поворачиваясь, проговорил Владимир. – Только что мы лишили их божьей защиты. Пусть то были лживые боги, неправильные, но они их берегли. И теперь один лишь Иисус может охранить их от зла. И от гнева этих… Прошлых. Нет! Будет – как я сказал. Не тревожься, дядя. Гридь верна мне. Даже те, кто не был с нами в Византии. Считай, что пришли мы на новую землю, дядя. И чтоб даже у самых слабых не возникло желания отступить, мы должны сжечь корабль, на котором пришли. Верь мне, Добрыня, брат матери моей! Верь! Я – вижу!



Превращенные в груды щепы кумиры занялись бесцветным огнем. А тем временем лучшие гридни Владимира, все – варяги, обвязали веревками золотоусого Перуна и аккуратно, почти бережно опустили на траву.

– Перун Молниерукий, – шепнул, наклонясь, сотник варяжский Свардиг в большое деревянное ухо идола, – услышь меня: не тебя – глупое дерево увозим. Не гневайся…

И махнул рукой, чтоб тащили идола вниз по Боричеву взвозу – к Ручью, а затем, отталкивая шестами от берега, сопроводили к Днепру, где неспешно отгребали против течения две тридцатишестивесельные лодьи.

С лодий сбросили концы, оплели основание идола, гребцы сменили скамьи, и лодьи, будто птицы-лебеди, заскользили вниз, увлекая статую варяжского бога.

Тотчас цепочка пешей гриди побежала по полю, огибая, охватывая толпу…

Сотни священников, гордые и счастливые от того, что Бог даровал им участвовать в великом подвиге, с торжественным песнопением двинулись к реке.

– Пора и нам, – негромко сказал брату Стемид Большой, передал отроку пояс с оружием, шлем, наручи золотые, цепь, скинул сапоги, развязал гашник просторных штанов из красного шелка, стянул через голову рубаху и босиком, в одних лишь исподних штанах, неторопливо двинулся к воде, где множество ромейских священников кропили речной водой людские головы.

Трувор замешкался. Он смотрел на лодьи, что уходили вниз по течению, провожая Перуна, на толпу киевлян внизу, в реке. Ноги не шли. Отяжелели, будто не босиком на траве, а по колено – в осеннем болоте. Но Трувор – превозмог. Шагнул раз, другой… И полегчало. Сбежал вниз, в воду, растолкал смердов, прихватил за мокрую темную рубаху молодого кудрявого ромея, развернул к себе (лицо у ромея сразу сделалось по-детски испуганное, жалкое) и приказал по-словенски:

– Делай, что надо, жрец!

И ромей понял. Или угадал. Но вдруг преобразился. Такие лица Трувор видел многажды. У воинов, что предвкушают опасную, славную радость грядущей сечи…

И поразился Трувор.