Homo Deus. Краткая история будущего

Когда на твоих глазах рушится мир: потрясенный Чаушеску не может поверить в происходящее



Чаушеску вышел на возвышавшийся над площадью балкон, как выходил на него несчетное число раз. Стоя рядом с женой Еленой, ведущими партийными функционерами и охранниками, он с самодовольным видом начал свою речь. Толпа время от времени механически аплодировала. Затем что-то случилось. Вы сами можете на это посмотреть, зайдя на YouTube. Просто наберите: «Последняя речь Чаушеску» – и наблюдайте историю в действии[121].

На записи запечатлен момент, когда Чаушеску начинает очередную длинную фразу: «Я хочу поблагодарить всех инициаторов и организаторов этого величайшего для Бухареста события, рассматривая его как…» – затем осекается и застывает с потрясенным и растерянным видом. Фразу он так и не закончил. На его глазах в это мгновение рушился мир. В толпе раздались крики и свист. Через несколько секунд вся площадь свистела, улюлюкала и скандировала: «Тимишоара! Тимишоара!»

Все это транслировалось в прямом эфире. Перед телевизорами сидело почти все население страны. Тайная полиция – Секуритате – приказала прекратить трансляцию, однако телевизионщики не подчинились, и трансляция лишь временно прервалась. Оператор направил камеру в небо, чтобы зрители не видели паники партийных лидеров, но звукорежиссер не остановил запись, и техники через пару минут возобновили показ. Под улюлюканье и свист Чаушеску кричал: «Алё! Алё! Алё!» – как будто проблема была в микрофоне. Его жена Елена стала осаживать кричащих: «Замолчите! Замолчите!», вынудив Чаушеску повернуться и сказать: «Сама замолчи!» Потом он воззвал к начавшей расходиться толпе: «Товарищи! Товарищи! Успокойтесь, товарищи!»

Но товарищи не пожелали успокаиваться. Коммунистическая Румыния перестала существовать в тот миг, когда 80 тысяч человек на центральной площади Бухареста осознали, что они намного сильнее старика в меховом «пирожке», топтавшегося на балконе. Но наиболее поразителен ведь не крах системы, а тот факт, что она держалась десятилетиями. Почему революции так редки? Почему иногда массы веками рукоплещут и кидают вверх шапки, выполняя все повеления человека на балконе, хотя теоретически могут в любой момент броситься вперед и порвать его в клочья?

Чаушеску удавалось править двадцатью миллионами румын целых четыре десятилетия, так как он неукоснительно соблюдал три жизненно важных условия. Во-первых, он подчинил преданным партаппаратчикам все системы взаимодействия – армию, профсоюзы и даже спортивные ассоциации. Во-вторых, он препятствовал созданию любых оппозиционных организаций – не важно, политических, экономических или социальных, – на базе которых могли бы налаживать взаимодействие антикоммунисты. В-третьих, он прибегал к помощи братских коммунистических партий Советского Союза и стран Восточной Европы. Несмотря на случавшиеся трения, эти партии при необходимости помогали друг другу или, по крайней мере, не позволяли никому извне совать нос в свои социалистические дела. В таких условиях, несмотря на все тяготы и беды, взваливаемые на них правящей элитой, двадцать миллионов румын были не в состоянии организовать эффективное противодействие.

Чаушеску потерял власть только тогда, когда стало невозможно выполнение всех трех условий. В конце 1980-х Советский Союз бросил коммунистические режимы на произвол судьбы, и они посыпались, как костяшки домино. Так что в декабре 1989 года Чаушеску уже не мог рассчитывать ни на какую поддержку извне. Напротив, революции в соседних странах воодушевили румынских оппозиционеров. Сама компартия раскололась на враждебные лагеря. Умеренные хотели избавиться от Чаушеску и, пока не поздно, начать реформы. Организовав бухарестскую демонстрацию и ее трансляцию, Чаушеску сам дал революционерам уникальный шанс ощутить свою силу и выступить против него. Что может разжечь революцию быстрее, чем ее телевизионная трансляция?

Однако власть, выпавшая из рук аппаратчиков с балкона, не досталась народу с площади. Толпы брали числом и энтузиазмом, но не знали, как себя организовать. Поэтому, по примеру России 1917-го, власть перешла к небольшой группе политических игроков, чьим единственным плюсом была организованность. Румынскую революцию перехватил самопровозглашенный Фронт национального спасения, фактически являвшийся прикрытием умеренного крыла компартии. Фронт не имел реальной связи с восставшими. В него вошли партработники среднего звена, которых возглавил Ион Или-еску, бывший член Центрального комитета Румынской компартии, какое-то время руководивший отделом пропаганды. Илиеску со товарищи притворились демократами, объявили во все микрофоны, что они лидеры революции, а затем использовали свой опыт и старые партийные связи, чтобы подмять под себя страну и прикарманить ее ресурсы.

В коммунистической Румынии практически все принадлежало государству. Демократическая же Румыния стремительно приватизировала свои активы, распродав их по бросовым ценам экс-коммунистам, которые единственные смекнули, что к чему, и активно помогали друг другу.

Бывшим партийным боссам достались государственные компании, контролировавшие национальную инфраструктуру и природные ресурсы страны, а бывшие рядовые солдаты партии накупили за бесценок домов и квартир.

Ион Илиеску был избран президентом Румынии, а его коллеги сделались министрами, членами парламента, директорами банков и мультимиллионерами. Новая румынская элита, которая правит страной по сей день, состоит в основном из бывших коммунистов и их родственников. Людям, рисковавшим головой в Тимишоаре и Бухаресте, пришлось довольствоваться объедками, потому что они не знали, как наладить взаимодействие и как создать эффективную организацию, которая блюла бы их интересы[122].

Похожая судьба постигла египетскую революцию 2011 года. То, что в 1989 году сделало телевидение, в 2011-м сделали Twitter и Facebook. Новые средства общения помогли массам скоординировать свои действия, так что тысячи египтян одновременно вышли на улицы и площади и свергли режим Мубарака. Но одно дело вывести сто тысяч человек на площадь Тахрир, и совсем другое – взять под контроль государственный аппарат, жать нужные руки в нужных коридорах и эффективно управлять страной. Когда Мубарак ушел, демонстранты не сумели заполнить вакуум. Организационным опытом, достаточным для управления страной, в Египте обладали только армия и «Братья-мусульмане». Так что революция была присвоена сперва «Братьями-мусульманами», а затем – уже окончательно – армией.

Румынские экс-коммунисты и египетские генералы не отличались от прежних диктаторов, от бухарестских или каирских демонстрантов ни особым умом, ни умелостью рук. Их преимущество заключалось в гибком взаимодействии. Они сотрудничали лучше, чем толпы, и готовы были проявить гораздо большую гибкость, чем закоснелые Чаушеску и Мубарак.





Превыше секса и силы




Если Homo Sapiens правит миром потому, что мы одни умеем гибко взаимодействовать в массовом масштабе, тогда наша вера в священную неприкосновенность человека беспочвенна. Мы склонны думать, что люди исключительны и заслуживают всяческих привилегий. И в доказательство приводим поразительные достижения нашего вида: мы возвели пирамиды и Великую Китайскую стену; мы расшифровали структуру атома и молекул ДНК; мы побывали на Южном полюсе и на Луне. Будь в истоках этих успехов некая уникальная сущность, заключенная в каждом, – скажем, бессмертная душа, – у нас имелись бы основания считать человеческую жизнь священной. Но раз эти успехи на самом деле являются результатом массового взаимодействия, то не очень ясно, почему из-за них мы должны чтить отдельно взятого индивида.

Пчелиный улей гораздо сильнее отдельной бабочки, но это не делает пчелу более священной, чем бабочка. Румынская компартия успешно командовала разобщенным румынским населением – следует ли из этого, что жизнь члена партии была драгоценнее жизни обычного гражданина? Люди взаимодействуют гораздо эффективнее, чем шимпанзе, поэтому они запускают на Луну космические корабли, а шимпанзе мечут камни в посетителей. Значит ли это, что люди – высшие существа?

Допустим. Все зависит от того, благодаря чему они так хорошо взаимодействуют. Что позволяет им создавать столь объемные и разветвленные социальные системы? У шимпанзе, волков и дельфинов взаимодействие строится на близком знакомстве. Обыкновенные шимпанзе пойдут охотиться вместе только после того, как хорошо узнают друг друга и определятся с социальной иерархией. Поэтому шимпанзе тратят уйму времени на выяснение отношений и схватки за доминирующее положение. Когда встречаются незнакомые шимпанзе, они, как правило, не взаимодействуют, а вопят друг на друга, дерутся или быстро разбегаются.

У карликовых шимпанзе, или бонобо, обычаи немного другие. Чтобы разрядить обстановку и скрепить социальные связи, бонобо часто прибегают к сексу. Когда встречаются две незнакомые стаи бонобо, поначалу они проявляют враждебность и страх. Джунгли оглашаются воем и воплями. Однако очень скоро самки одной стаи предлагают самцам другой заняться любовью, а не войной. Это предложение обычно принимается, и пару минут спустя потенциальное поле битвы уже заполнено бонобо, которые спариваются во всех мыслимых позах, даже свисая с ветки вниз головой.

Людям прекрасно известны оба этих приема. Иногда они формируют групповые иерархии наподобие тех, что существуют у обыкновенных шимпанзе, а бывает, скрепляют социальные связи сексом, как бонобо. Однако личные знакомства – с дракой ли, с совокуплением ли – не могут стать основой масштабного взаимодействия. Греческий долговой кризис не может быть разрешен ни кулачным боем, ни оргией греческих политиков с немецкими банкирами. Исследования показывают, что Homo Sapiens просто не в состоянии завязать личные отношения (хоть враждебные, хоть любовные) более чем со 150 индивидами[123]. Выходит, взаимодействовать в массовом масштабе людям позволяет не личное знакомство.

Это плохая новость для психологов, социологов, экономистов и вообще всех тех, кто пытается разгадать загадку человеческого общества путем лабораторных экспериментов. Как по организационным, так и по финансовым причинам подавляющее большинство экспериментов проводится с небольшим числом участников. Но по поведению маленьких групп очень рискованно судить о процессах, происходящих в гигантских сообществах. Нация, насчитывающая сто миллионов человек, функционирует абсолютно иначе, чем группа из ста индивидов.

Взять хотя бы один из известнейших экспериментов поведенческой экономики – игру «Ультиматум». Этот эксперимент обычно проводят с двумя участниками. Один из них получает сто долларов, которые должен разделить с напарником любым угодным ему способом. Он может оставить всю сумму себе, разбить ее пополам или отдать львиную долю. Второму участнику предлагается на выбор: согласиться с решением первого или начисто его отвергнуть. В последнем случае оба остаются ни с чем.

Классические экономические теории утверждают, что человек – это умная счетная машина. Они предполагают, что большинство испытуемых возьмет себе 99 долларов и предложит напарнику один доллар. Далее они предполагают, что напарник примет предложение. Разумный человек, которому дают доллар, обязательно скажет «да». Какое ему дело до того, что другой игрок получил 99 долларов?

Классические экономисты, похоже, никогда не выходили из своих аудиторий и лабораторий в реальный мир. Практически все играющие в «Ультиматум» отказываются от слишком скромных предложений, так как считают их «несправедливыми». Людям приятнее потерять доллар, чем выглядеть лохами. Поскольку реальность именно такова, мизерных сумм почти никто и не предлагает. Большинство делит деньги поровну или с умеренным перевесом в свою пользу, отдавая напарнику 30–40 долларов.

Игра «Ультиматум» внесла значительный вклад в подрыв классических экономических теорий и вместе с другими исследованиями привела к важнейшему экономическому открытию последних десятилетий: Homo Sapiens руководствуется не холодной математической логикой, а скорее теплой социальной. Мы подчиняемся эмоциям. Эти эмоции, как мы уже выяснили, суть сложнейшие алгоритмы, в которых нашли отражение социальные механизмы, действовавшие в сообществах древних охотников-собирателей. Если тридцать тысяч лет назад я помог вам поймать дикую курицу, а вы почти всю ее забрали себе, оставив мне только крылышко, я не думал: «Лучше одно крылышко, чем вообще ничего». Включался мой эволюционный алгоритм, организм заполнялся адреналином и тестостероном, кровь закипала – я топал ногой и вопил нечеловеческим голосом. Вскоре у меня подводило от голода живот, и я давал кое-кому в глаз. И это оправдывало себя: у вас больше не возникало желания меня обирать. Сегодня мы отказываемся от несправедливых предложений, потому что люди, покорно их принимавшие, вымерли еще в каменном веке.

Наблюдения за современными племенами охотников-собирателей подтверждают эту идею. Большинство племен строго эгалитарны, и, когда охотник возвращается в лагерь с жирным оленем, каждый получает свою долю. То же у шимпанзе. Когда один шимпанзе убивает поросенка, к нему с протянутой рукой идут его сородичи, и обделенных обычно не бывает.

В другом эксперименте приматолог Франс де Вааль поместил в стоящие рядом клетки двух обезьян-капуцинов. Каждая могла видеть все, что делает другая. Де Вааль и его коллеги подкладывали в клетки маленькие камешки и приучили обезьян им эти камешки подавать. Всякий раз, как обезьяна подавала камешек, ее награждали кусочком огурца. Обе обезьяны с удовольствием съедали угощение. Несколько дней спустя де Вааль перешел к следующему этапу эксперимента. На этот раз, подав камешек, первая обезьянка получила виноградину. Виноград вкуснее огурцов. Когда вторая обезьяна подала камешек, ей по-прежнему дали ломтик огурца. И тогда этот капуцин, которого раньше вполне устраивал огурец, пришел в ярость. Сначала он взял огурец, посмотрел на него, словно не веря своим глазам, а затем швырнул в ученых и стал прыгать и громко верещать. Я, мол, вам не лопух![124]

Этот веселый эксперимент (который вы можете увидеть своими глазами в YouTube) вкупе с игрой «Ультиматум» заставил многих поверить, что у приматов есть природная мораль и что равенство – универсальная и вневременная ценность. Люди – эгалитаристы по природе, и социально разнородные общества обречены на нестабильность из-за копящегося в них раздражения и недовольства.

Но так ли это? Вероятно, эти теории хорошо работают в тесных сообществах шимпанзе, обезьян-капуцинов и охотников-собирателей. Так же хорошо они работают в лабораториях, где вы проверяете их на маленьких группах участников. Когда же вы изучаете поведение людских масс, вам открывается абсолютно иная реальность. Многие империи и царства, где неравенство достигало крайней степени, были на удивление стабильны и эффективны. В Древнем Египте фараон в усыпанных драгоценностями одеждах и золотых сандалиях возлежал на мягких перинах в роскошном прохладном дворце, окруженный прекрасными девами, клавшими ему в рот сладкие виноградины. Через распахнутое окно он видел грязных, оборванных крестьян, которые с утра до ночи работали под палящим солнцем, и мало у кого был припасен на ужин огурец. Однако крестьяне бунтовали крайне редко.

В 1710 году король Фридрих II Прусский вторгся в Силезию, положив начало череде кровавых войн, принесших ему прозвище Фридрих Великий, превративших Пруссию в ведущую державу и убивших, изувечивших и обездоливших сотни тысяч людей. Армия Фридриха состояла в основном из несчастных рекрутов, зажатых в тиски железной дисциплины и замордованных драконовской муштрой. Неудивительно, что они не слишком любили своего главнокомандующего. Обозревая строящиеся для атаки прусские войска, Фридрих поделился с одним из своих генералов тем, что особенно поразило его в этом зрелище: «Мы стоим здесь в полной безопасности, глядя на эти шестьдесят тысяч вояк, – которые все до единого наши враги, и каждый из них сильнее и лучше вооружен, чем мы, однако же все они трепещут перед нами, между тем как у нас нет ни малейшего основания их бояться»[125]. Действительно, Фридриху нечего было бояться. Несмотря на все тяготы войны, эти шестьдесят тысяч вооруженных вояк ни разу против него не взбунтовались – напротив, многие служили ему с исключительным мужеством и не раз рисковали и даже жертвовали своими жизнями.

Почему египетские крестьяне и прусские солдаты поступали совершенно не так, как можно было бы ожидать, вспоминая игру «Ультиматум» и эксперимент с обезьянами-капуцинами? Потому что по-настоящему большие группы людей ведут себя принципиально иначе, чем малые. Что бы увидели ученые, если бы поставили эксперимент с игрой «Ультиматум» на двух группах по миллиону участников в каждой, которым предложили бы поделить сто миллиардов долларов?

Очевидно, они стали бы свидетелями странного и увлекательного развития событий. Вот один из вариантов. Поскольку миллион человек не в состоянии коллективно принять решение, каждая группа может сформировать малочисленную правящую элиту. Что, если одна элита предложит другой десять миллиардов долларов, оставив у себя девяносто миллиардов? Вторая элита вполне может принять это предложение и отправить львиную долю этих десяти миллиардов на свои счета в швейцарских банках. А соратников держать под контролем с помощью пряника и кнута. Смутьянам пригрозят жестоким наказанием, а слабым и терпеливым пообещают вознаграждение в следующей жизни. Именно так обстояли дела в Древнем Египте и Пруссии XVIII столетия. Так они обстоят во многих странах мира и сейчас.

Подобные угрозы и обещания поддерживают стабильность иерархий и систем массового взаимодействия до тех пор, пока люди верят, что за существующим укладом стоят непреложные законы природы или священные предписания Господа, а не просто человеческие прихоти. Любое наше масштабное взаимодействие зиждется на вере в воображаемый порядок. Это тот свод правил, которые, существуя лишь в нашем воображении, представляются нам реальными и неколебимыми, как гравитация. «Если вы пожертвуете божеству десять быков, пойдет дождь; если будете чтить своих родителей, окажетесь в раю; а если сомневаетесь в моих словах – отправитесь в ад». Пока все обитатели какой-либо местности или региона верят в одни и те же мифы, они следуют общим правилам, позволяющим предсказывать поведение чужаков и создавать системы массового взаимодействия. Чтобы послать сигнал: «Можешь мне доверять: я верю в тот же миф, что и ты», люди часто используют опознавательные знаки типа тюрбана, бороды, делового костюма. Наши братья шимпанзе не в состоянии придумывать и распространять такие мифы, поэтому они не способны взаимодействовать в массовом масштабе.






Паутина смыслов




Люди с трудом осваиваются с идеей воображаемого порядка, так как полагают, что есть только два типа реальности: объективная и субъективная. В объективной реальности явления существуют независимо от наших верований и чувств. Например, гравитация – это объективная реальность. Она возникла задолго до Ньютона и действует на тех, кто в нее не верит, точно так же, как и на тех, кто верит.

Субъективная реальность, напротив, определяется моими личными верованиями и чувствами. Предположим, у меня сильно болит голова, и я иду к врачу. Врач тщательно меня осматривает, но не обнаруживает никаких патологий. Тогда он направляет меня на анализ крови, анализ мочи, рентген, ЭКГ, МРТ и уйму других обследований. Когда приходят результаты, врач объявляет, что я практически здоров. А головато продолжает болеть. Хотя объективные тесты не выявили никаких отклонений и хотя никто, кроме меня, этой боли не чувствует, для меня она – стопроцентная реальность.

Большинство людей считает, что реальность бывает либо объективная, либо субъективная, и третьего не дано. Поэтому, когда они убеждаются, что некий феномен не является их субъективным ощущением, они тут же относят его к объективным. Если множество людей верит в Бога, если деньги правят миром, если национализм развязывает войны и строит империи, – значит, они не мои субъективные ощущения. Бог, деньги и нации должны быть объективной реальностью.

Но существует и третий уровень реальности – интерсубъективный. Интерсубъективные сущности создаются взаимодействием многих людей, а не верованиями и чувствами отдельных личностей. Практически все самые важные двигатели истории интерсубъективны. Деньги, например, не имеют объективной ценности. Вы не можете закусить, утолить жажду или прикрыться от непогоды стодолларовой купюрой. Но пока люди верят в ее ценность, вы можете расплачиваться ею за еду, напитки и одежду. Если мой булочник вдруг потеряет веру в эту купюру и откажется дать мне буханку хлеба в обмен на нее, беды не случится. Отправлюсь в ближайший супермаркет. А вот если кассирша супермаркета тоже не захочет брать купюру и ее поддержат лоточники рынков и продавцы торговых центров, тогда доллар обесценится. Зеленые бумажки останутся, только пользы от них не будет никакой.

И подобные вещи время от времени происходят. 3 ноября 1985 года правительство Бирмы неожиданно объявило, что банкноты в 25, 50 и 100 кьят больше не являются законным платежным средством. Населению не дали возможности их обменять, и накопления всей жизни мгновенно обратились в пачки не имеющей никакой ценности бумаги. Взамен аннулированных банкнот правительство выпустило новые, номиналом 75 кьят в честь семидесятипятилетнего юбилея бирманского диктатора генерала У Не Вина. В августе 1986 года были введены в обращение банкноты в 15 и 35 кьят. Ходили слухи, что диктатор, увлеченный нумерологией, делал ставку на счастливые свойства чисел 15 и 35. Его подданных они не осчастливили. 5 сентября 1987 года правительство вдруг сообщило, что все купюры в 35 и 75 кьят изымаются из обращения.

Деньги – не единственная сущность, которая утрачивает ценность, как только люди перестают в нее верить. То же случается с законами, богами и даже могучими империями. Вот они вершат судьбы мира, а вот их уже и след простыл. Когда-то в Средиземноморье Зевс и Гера были высшей властью, а теперь у них нет никакого авторитета, потому что никто в них не верит. Когда-то Советский Союз мог разнести в пух и прах всю планету, но был отправлен в небытие простым росчерком пера. В два часа пополудни на госдаче в Васкулях лидеры России, Украины и Белоруссии подписали Беловежское соглашение, в котором говорилось: «Мы, Республика Беларусь, Российская Федерация (РСФСР), Украина как государства – учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор 1922 года, далее именуемые Высокими Договаривающимися Сторонами, констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование»[126]. И все. Советского Союза не стало.

Люди с легкостью принимают мысль, что деньги – это интерсубъективная реальность. В большинстве своем они готовы согласиться и с тем, что античные боги, злокозненные империи и чужие культурные ценности – лишь плод воображения. Однако мы отказываемся признавать фикцией нашего Бога, нашу нацию и наши ценности – ведь они придают смысл нашей жизни. Нам хочется верить, что человеческие жизни имеют некую объективную значимость и что мы приносим жертвы во имя чего-то более важного, чем порождения нашей фантазии. Но на самом деле жизни большинства из нас значимы только в той сети мифов, которые мы рассказываем друг другу.





Подписание Беловежского соглашения. Перо касается бумаги, и – крибле-крабле-бумс! – Советского Союза больше нет



Смысл возникает, когда множество людей совместно сплетают общую сеть мифов. Почему какое-то действо – скажем, венчание в церкви, пост в Рамадан или голосование в день выборов – кажется мне исполненным смысла? Потому что оно кажется таковым моим родителям, а заодно и моим братьям, моим соседям, жителям близлежащих городов и даже обитателям заокеанских стран. А почему все эти люди видят в нем смысл? Потому что с ними солидарны их друзья и соседи. Люди непрестанно укрепляют общие верования самовоспроизводящейся петлей. Каждый виток взаимного подтверждения туже стягивает паутину смыслов, и в конце концов вам ничего не остается, как уверовать в то, во что верят вокруг вас.

Но через десятки, а иногда сотни лет паутина смыслов распадается и вместо нее плетется новая. Изучение истории – наблюдение за плетением и распадом этих паутин – приводит к пониманию: то, что представлялось одному поколению самым важным в жизни, в глазах следующего часто теряет какой-либо смысл.

В 1187 году Саладин разбил крестоносцев в битве при Хаттине и захватил Иерусалим. В ответ папа римский затеял Третий крестовый поход с целью вернуть Священный город. Представьте себе знатного английского юношу по имени Джон, покинувшего отчий дом, чтобы присоединиться к Крестовому походу. Джон был убежден в объективной значимости своего поступка. Он не сомневался, что, случись ему сложить голову в битве, его душа вознесется на небеса, где упокоится в вечном блаженстве. Он ужаснулся бы, узнав, что душа и рай – не более чем мифы, придуманные людьми. Юноша искренне полагал, что, если доберется до Святой земли и какой-нибудь сарацин с огромными усами раскроит ему секирой голову, – он будет испытывать невыносимую боль, в ушах зазвенит, ноги подкосятся, в глазах потемнеет… но всего мгновение спустя он будет объят ослепительным сиянием, услышит ангельские голоса, звуки арфы, и лучезарные крылатые херувимы проведут его сквозь величественные золотые врата.

Джон неколебимо во все это верил, так как был опутан исключительно плотной и прочной смысловой паутиной. В его самых ранних воспоминаниях неизменно присутствовал ржавый меч дедушки Генри, висевший в главном зале замка. С младенчества Джон слышал истории о дедушке, который погиб во Втором крестовом походе и теперь отдыхает в кругу ангелов на небе, наблюдая оттуда за Джоном и его семьей. Когда в замок забредали менестрели, они пели о храбрых крестоносцах, сражавшихся на Святой земле. В церкви Джон обожал разглядывать витражи. Один изображал Готфрида Бульонского, пронзающего копьем грозного вида сарацина. Другой – горящих в аду грешников. Джон внимательно слушал местного священника, самого ученого человека в округе. Чуть ли не каждое воскресенье священник внушал пастве с помощью искусных аллегорий и уморительных шуток, что вне католической церкви нет спасения, что папа римский – наш святой отец и что мы во всем должны беспрекословно его слушаться. Если мы убьем или украдем, Бог низринет нас в ад; но если мы перебьем неверных, Бог встретит нас с распростертыми объятиями.

В один прекрасный день, когда Джону как раз исполнилось восемнадцать, к воротам замка подъехал рыцарь и возвестил: «Саладин разгромил крестоносцев при Хаттине! Иерусалим пал! Папа римский объявляет новый Крестовый поход и обещает каждому, кто сложит там голову, вечное спасение!» Домочадцы не смогли скрыть смятение и тревогу, а лицо Джона озарилось неземным светом, и он вскричал: «Я пойду биться с неверными и освобождать Святую землю!» Все на мгновение онемели, а потом заулыбались и прослезились. Мать утерла слезы, крепко обняла сына и сказала ему, что он ее гордость. Отец сказал: «Будь я в твоих летах, сынок, поехал бы с тобой. На кону честь семьи – я знаю, ты нас не подведешь!» Два друга Джона тоже собрались в поход. Даже заклятый враг Джона, барон с другой стороны реки, явился пожелать ему удачи.

Когда юноша покидал замок, из хижин выходили крестьяне, чтобы ему помахать. И не было красотки, которая не наградила бы отважного крестоносца страстным взглядом. Пока он, отплыв из Англии, совершал путешествие по Нормандии, Провансу, Сицилии, к нему присоединялись отряды иноземных рыцарей, вдохновляемых одной с ним целью и верой. Когда войско высадилось наконец на Святой земле, Джон с изумлением обнаружил, что даже нечестивые сарацины разделяют его верования. Правда, они немного запутались и полагали, что неверные – это христиане и что именно они, мусульмане, следуют Божьему завету. Но базовый принцип у них был тот же: павшим за Господа и Иерусалим уготовано небо.

Так, нить за нитью, средневековая цивилизация плела свою смысловую паутину, опутывая Джона и его современников, как мух. Джон и мысли не допускал, что все эти красивые истории – чистой воды вымысел. Положим, его родичи ошибаются. Но чтобы и менестрели, и друзья-приятели, и деревенские девушки, и ученый священник, и недруг-барон, и папа римский, и рыцари Прованса и Сицилии, и даже сами мусульмане? Не могло же им всем померещиться?..

А годы идут. Историки видят, как распадается паутина смыслов и вместо нее плетется другая. Родители Джона умирают, затем умирают его братья, сестры и друзья. Песни менестрелей о Крестовых походах сменяют ставшие модными пьесы о трагической любви. Родовой замок сгорает дотла, а когда его отстраивают заново, меча дедушки Генри не находят. Церковные окна разлетаются вдребезги под напором зимних штормовых ветров, а новые витражи изображают уже не Готфрида Бульонского и грешников в аду, а великую победу короля Англии над королем Франции. Местный священник перестал называть папу римского «нашим святым отцом» – для него он теперь «дьявол, который сидит в Риме». В близлежащем университете студенты корпят над древнегреческими манускриптами, вскрывают трупы и шепчутся по углам о том, что, может, никакой души и не существует вовсе.

А годы все идут. Там, где некогда высился замок, в наши дни разместился торговый пассаж. В кинозале показывают «Монти Пайтон и священный Грааль». В безлюдной церкви скучающий викарий радостно приветствует двух японских туристов. Он долго рассказывает им о витражных окнах, а японцы вежливо улыбаются и непонимающе кивают. На церковных ступенях расположилась компания подростков с айфонами. Они смотрят новый ремикс песни Джона Леннона Imagine. «Представьте себе, что небо пусто, – поет Леннон. – Попробуйте, это легко». Дворник-пакистанец метет тротуар, неподалеку работает радио, передающее новости: бойня в Сирии продолжается, заседание Совета Безопасности закончилось ничем. Вдруг волшебный луч света, прорвавшись сквозь толщу времен, озаряет лицо одного из подростков, и он решительно заявляет: «Я пойду сражаться с неверными и освобождать Святую землю!»

Неверные? Святая земля? Для большинства сегодняшних англичан эти слова – пустой звук. Даже викарий наверняка подумал бы, что у подростка не все дома. Но, если английский юноша вступит в ряды Amnesty International, чтобы отправиться в Сирию защищать права беженцев, его сочтут героем. В Средние века люди решили бы, что он повредился умом. В Англии XII столетия никто не имел понятия о каких-то там правах человека. Хотите сгинуть на Ближнем Востоке не в битве с мусульманами, а защищая одних мусульман от других? Должно быть, вы не в своем уме.

Так развивается история. Люди плетут паутину смыслов и верят в них. Но рано или поздно эта паутина рвется, и, оглядываясь назад, мы не можем понять, как кто-то мог принимать все это всерьез. Крестовые походы, вдохновляемые надеждой попасть в рай, сегодня кажутся нам чистейшим безумием. Холодная война представляется безумием еще большим. Пятьдесят лет назад люди готовы были на жертвы, ослепленные верой в коммунистический рай. Через сто лет наша сегодняшняя вера в демократию и права человека может показаться столь же нелепой.





Время сновидений[127]




Люди правят миром, потому что только они способны сплетать интерсубъективную паутину смыслов: паутину законов, влияний, сущностей и мест, которые живут исключительно в их общем воображении. Эта паутина позволяет им организовывать Крестовые походы, социалистические революции и движения за права человека.

Другие животные тоже не лишены воображения. Кот, караулящий мышку, вполне может представлять себе ее очертания и даже вкус. Но, насколько известно, кошки воображают только то, что существует в действительности, – скажем, тех же самых мышей. Они не в состоянии вообразить ничего такого, чего никогда не видели, не нюхали, не пробовали на зуб – типа доллара США, корпорации Google или Европейского союза. Никто, кроме Человека Разумного, не способен воображать подобные химеры.

В то время как кошки и другие животные находятся в рамках объективной реальности и используют свои коммуникационные системы лишь для описания окружающей реальности, Homo Sapiens использует язык для создания совершенно новых реальностей. За последние 70 тысяч лет изобретаемые человеком интерсубъективные реальности набрали колоссальную мощь. Сегодня они повелевают миром. Переживут ли XXI столетие шимпанзе, слоны, тропические леса Амазонки и льды Арктики? Это целиком зависит от желаний и решений таких интерсубъективных структур, как Европейский союз и Всемирный банк. Структур, существующих только в нашем общем воображении.

Животные не способны нам противостоять не потому, что у них нет души или разума, а потому, что у них нет необходимого воображения. Львы умеют бегать, прыгать, рвать и кусать. Но они не умеют открывать счета в банках или подавать иски в судах. А в XXI веке банкир, умеющий составлять исковые заявления, гораздо сильнее самого свирепого льва.

Эта способность создавать интерсубъективные сущности, обосабливающая людей от других животных, также отделяет гуманитарные науки от наук о жизни. Историки пытаются проследить развитие интерсубъективных сущностей типа богов и наций, в то время как биологи их начисто игнорируют. Некоторые считают, что стоит нам взломать генетический код и поставить на учет каждый нейрон мозга, мы узнаем все тайны человечества. В конце концов, если у нас нет души и если мысли, эмоции и ощущения – не что иное, как биохимические алгоритмы, то биология непременно сумеет объяснить все капризы и выходки человеческого общества. С этой точки зрения Крестовые походы были территориальными спорами, спровоцированными давлением естественного отбора, и английские рыцари, шедшие воевать с Саладином на Святую землю, не слишком отличались от волков, старающихся оттеснить от своих владений соседнюю стаю.

Гуманитарии, напротив, настаивают на главенствующей роли интерсубъективных сущностей, которые невозможно свести к гормонам и нейронам. Мыслить исторически – значит видеть реальную силу в содержании наших фантазий. Конечно, историки учитывают объективные факторы, такие как изменения климата или генетические мутации, но куда большее значение они придают мифам, которые люди придумывают и в которые верят. Северная и Южная Кореи так отличаются друг от друга не потому, что у жителей Пхеньяна и Сеула разные гены, и не потому, что на севере гористее и холоднее. Все дело в том, что севером правят совершенно другие мифы.