Христианство и страх

Так об этом думать

Нельзя; иначе – мы сойдем с ума[74].



(акт II, сцена 2)



и это гениально описывает патологические последствия от попыток убийцы изгнать страх. Вспомним: преступница хочет отстранить и изгнать из сознания обвиняющий голос совести, не предполагая, что тем самым способствует вытеснению, выталкивает все неприятные фантазии в бессознательное – и так усиливает сумасшествие.

Она заставляет мужа омыть руки от крови и обвинить в убийстве слуг. Он боится, и тогда она сама убивает слуг, размазывает кровь по мертвым телам и триумфально восклицает:

Цвет рук моих – как твой, но сердце, к счастью,

Не столь же бледно. …

Немножечко воды все смоет с нас.



(акт II, сцена 2)



Правда ли она чувствует себя невиновной – или только притворяется, чтобы побудить мужа повторять за ней? То, что она чувствует вину, открывается, когда леди признает, что и у нее есть причина испытывать это чувство. И поэт хочет показать, что ей не удалось полностью его вытеснить. Как легко она верит: «Немножечко воды все смоет с нас»! Она думает только о внешних последствиях; ей незнаком судья, сокрытый внутри – бессознательное.

Леди вновь призывает Макбета изгнать самоосуждение. Но пока ее не было, он уже осознал, что весь океан Нептуна не сможет смыть кровь с его рук. Теперь он бы согласился на вечное забвение, чем на то, чтобы помнить о своем злодеянии. Здесь мы должны вспомнить о психотическом вытеснении «Я» и ощутить: поэт хочет выразить, что Макбет в опасности и близок к желанию такого психоза. И верно, иные люди, склонные к этому, боясь угрызений совести, бегут от страха, на всю жизнь расщепляют свое «Я» и живут дальше в мании, будто они – какой-нибудь герой, завоеватель или пророк. Только это бегство в безумие избавило Макбета от самонаказаний и мучений.

В 1-й сцене пятого акта мы узнаем, что произошло с леди Макбет после попытки заглушить голос совести. Вытеснение привело к симптомам невроза навязчивых состояний. Сначала нам говорят, что убийца стала сомнамбулой. Потом появляется она сама, крепко спящая, и словно умывает руки. По свидетельству придворной дамы, порою леди тратит на это четверть часа. Она символически повторяет события, произошедшие в ночь убийства, и добавляет:

Но кто бы мог подумать, что в старике так много крови?..

Да неужели эти руки никогда не станут чистыми?





Сознательно она воспринимала кровь, обагрившую ее руки и руки мужа, как мелочь, которую можно смыть капелькой воды. Теперь она пытается водой смыть угрызения совести. Она узнает то, что предсказывал ей муж: целый океан не очистит ее совесть. Символизм омовения очищает руки, но не совесть, и вместо избавления от страха происходит самобичевание. Состояние сна освобождает бодрствующее, а не спящее «Я»; как известно, во сне страх часто очень мучителен. Леди Макбет, бодрствующая, но утратившая сознание, ныне переживает именно это. Навязчивое омовение рук дает ей лишь слабое и скоротечное облегчение страха.

Ее страдания звучат в словах: «Прочь, проклятое пятно! В аду темно». Она утешает себя тем, что ни один человек не сможет призвать ее к ответу. Ей удается преодолеть боязнь, но не страх, и она жалуется: «Все еще держится запах крови: все благовония Аравии не надушат эту маленькую руку». По жестокой иронии она, бродя во сне, призывает себя смыть кровь, как призывала к этому мужа после убийства: «Вымой руки!» Сознавая, что совершенные убийства не изменить, она наконец сдается, и когда близится отмщение извне, она лишает себя жизни.

Великая трагедия показывает, как удается преодолеть боязнь, но не страх, вызванный угрызениями совести. Вытеснение голоса совести рождает мучительные симптомы, в которых делается попытка уменьшить страх с помощью автоматических действий. Но страх все время продолжает прорываться. И как это часто бывает при неврозе навязчивых состояний (или, скорее, тревожном неврозе навязчивых состояний, при котором преобладают и страх, и навязчивое желание совершать некие поступки), этот переживаемый страх гораздо сильнее, чем осознанное самоосуждение, несмотря на все компенсирующие фантазии и символические искупительные действия.

Стоит вкратце сказать и о фантазиях, порожденных страхом Макбета. Перед убийством (акт II, сцена 2), ему в видении является кинжал, с которого стекает кровь. Блокировка, созданная встревоженной совестью, и намеренное убийство вызывают видение, ибо оно имеет больше сил, нежели чистая фантазия. Предупреждения пытаются прорваться всеми силами, но все напрасно. Навязчивые сны служат той же цели. В галлюцинациях ему слышится эхо криков по всему замку. Он видит Банко – которого пригласил на праздничную трапезу, а затем коварно убил – в виде призрака и в беседе с ним едва не проговаривается об убийстве (акт III, сцена 4). Он лицемерно желает присутствия Банко – и тотчас же снова видит жертву своего вероломства. Он не желал его присутствия сознательно, хотя и говорил об этом; но потребность в наказании исполняет вымышленное желание. Фантазия, порожденная страхом, косвенно исполняет роль защитного механизма – она является эквивалентом мучительного наказания, усиливает страх, и Макбет называет видение «ужасным призраком». Вытесненная фантазия становится галлюцинацией.

Обратим внимание, что в конце драмы коронованный преступник не пугается крика женщин, пришедших в ужас от самоубийства леди Макбет (акт V, сцена 5). Он и его супруга испытывали страх столь ужасный, что он прогнал боязнь, в том числе и боязнь смерти. Смерть соблазнительницы искупает грех и слегка облегчает муки.

В образе леди Макбет Шекспир показывает взаимодействие страха и невроза навязчивых состояний, а в случае с ее супругом – влияние страха на психотический тип. Леди, слушая страшные речи остерегающей и карающей совести, вытесняет страх, хотя тот прорывается снова и снова; Макбета терзают муки совести и до, и после преступления, но они не влияют на его поступки. Леди ищет расплаты и находит наказание в навязчивом мытье рук и лунатизме; ее муж – в мучительных видениях, слуховых галлюцинациях, снах, бессоннице и непрестанном страхе. Последствия попыток умиротворить страхи и совесть, по большей части напрасных, у преступницы выражаются в усилении невротической активности (омовение рук, хождение во сне), а у преступника – в патологической пассивности (галлюцинации, чувство страха). Еще до убийства она обладала более волевой, а он – более чувствительной природой, которую она считала слишком мягкой. Она говорит: «Но я боюсь, что нрав твой // Чрезмерно полон благостного млека» (акт I, сцена 5) и в духе греческой трагедии продолжает: «Ты ждешь величья. Ты не лишен тщеславья, но лишен услуг порочности». Она предчувствует порочность как следствие беспредельных амбиций, но не может ее избежать!

Убийц жестоко наказывают тяжелыми симптомами болезни и не ведут к покаянию. Они во власти бессознательного, и там нет решения нравственно-религиозного конфликта, каким бы тяжким ни было наказание, наложенное ими на самих себя.

Теперь мы понимаем, почему страх может рождать столь ужасные фантазии. Они склонны исполнять желания и внушать успокоение, ибо через них совесть хочет освободиться от страха с помощью тяжелого самонаказания. Очевидно, при этом действуют также базовые влечения, прежде всего садомазохистские желания. Бессознательное намерение наказать самого себя играет в жизни большую роль. Склонность утишить страх встречается и в мелких, но поразительных несчастных случаях, и в принятии важнейших в жизни решений, и даже в мученичестве.

Напряжение слабеет, поскольку один из его полюсов получает символически-аутистское удовлетворение; и можно понять, почему какая-либо установленная форма веры никогда не сможет устранить каждый страх и принести всем вечное блаженство. Мы это ясно видим и в религии. В зависимости от мотивов, порождающих религиозный страх, разные пациенты, и католики, и протестанты, будут восторгаться и испытывать счастье, читая синоптические Евангелия или Евангелие от Иоанна, послания апостола Павла или Книгу Откровения. Если мы знаем бессознательные нужды и потребности, осложнения и привязанности, вытесненные фантазии и желания человека, то часто с уверенностью можем предсказать, в какой религиозной общине и благодаря какому вероучению он обретет душевный покой и все, что ему нужно, в какой – нет.





Истоки тревожных фантазий




Где человек обретает то содержание, которое служит для «символического» успокоения противоборствующих сторон души?[75] Часто его обеспечивает окружение – впрочем, только тогда, когда соответствует бессознательной потребности утолить боль. Действительность посылает великое множество случаев, она, как учил Риккерт, бесконечно разнообразна. Для устранения страха и его причин приходится выбирать; и выбираются те ощущения или фантазии, которое лучше всего служат цели, или, точнее, лучше всего позволяют помощи, направленной на облегчение страха, обрести представление в образной или вербальной форме.

Двенадцатилетняя девочка боялась собак и комаров. Однажды, играя, она сдавила себе горло веревкой. Из носа, как часто бывает в таком возрасте, пошла кровь. Мать упрекнула ее: «Смотри, истечешь кровью до смерти!» Тут же возник страх того, что подобное и правда случится, и тщетно мать потом уверяла дочку, что просто глупо пошутила. Через несколько месяцев девочка прочитала, что солдат умер от проглоченной иголки. У нее тут же возник страх перед иглой, который продержался три года до начала анализа. Фоном шли частые испуги и обилие «блокировок» любви[76].

В навязчивой тяге к омовению рук мы видели, как тревожная фантазия символически связывалась с намерением успокоить страх. Очень часто происходит наложение внешних ассоциаций (пространственно-временный континуум) на внутренние.

Одна моя прихожанка-католичка страдала от истерического страха. Лет до пяти она жутко боялась, когда асфальт на улицах был мокрым и в нем отражались «вещи». Она боялась, что провалится внутрь. В связи с этим страхом она заметила, что на тротуаре отражалась церковь, где часто стоял гроб, и в которой, согласно ее вере, жил Бог. Еще она ходила во сне и однажды залезла в кровать к брату. Кроме того, у нее была пирофобия с тех пор, как в их доме едва не случился пожар. Девочке слишком долго позволяли задерживаться в родительской спальне, и у нее возник сильный женский эдипов комплекс. Отцу, человеку сдержанному, не способному удовлетворить ее жажду ласки и нежности, она желала смерти, и отчасти это осознавала, но тут же вытесняла такие пожелания. В наказание девочка желала смерти самой себе, однако превращала страшное желание в ужасный страх перед смертью. Страх упасть в отражение церкви выражал ее стремление умереть и тем принять кару за пожелание смерти отцу, а потом предстать на суд Божий; но одновременно этот страх открывал отвержение желания и надежду на прощение.


Часто среда или момент времени, вызвавший тревожную фантазию, не играют особой роли. Но их усиливают ранние переживания такого рода, имевшие большее значение или более сильный эмоциональный накал. Те переживания могут быть давно забыты или также вытеснены, и часто требуются большие аналитические усилия, чтобы вернуть их в сознание. Еще так часто бывает, если услышать рассказы и события, которые сами по себе безвредны, но вызывают сильный страх.

Тревожная фантазия может родиться и из воображения – чужого или своего. Вышеназванный страх улицы перед церковью показывает нам, как выбор объекта уже был определен представлением о содержании, которые, по расчетам, оправдывали страх (гроб, Бог). Порой ради таких интеллектуальных защит от страха проводится долгая душевная работа. Один мой знакомый юноша много лет как одержимый подсчитывал верное число своих будущих невест. Другие, убегая от страха, большую часть жизни посвящают решению бесплодных проблем.

Отдельного упоминания заслуживают метафизические тревожные фантазии. Часто – дети и реже – взрослые боятся привидений или домовых. В состоянии страха, как и при патологической навязчивости, о которой мы будем говорить далее, человек чувствует себя стоящим перед зловещей, угрожающей и в некоем смысле духовной силой, в реальности которой он твердо убежден. Иногда это невидимое и неизвестное явление представляется безличным – можно вспомнить число 13 или содержание некоторых ритуалов «черной магии». Однако чаще всего человек, мысля в терминах метафизики, создает примитивный анимизм. Пауль Хэберлин посвятил такому формированию страха статью «Сексуальные призраки»[77]. Фрейд даже называет определенные формы невроза навязчивых состояний «карикатурой на личную религию»[78]. Достаточно одежды, висящей в темноте, чтобы больной ясно увидел дьявола или ведьму.

Эту примитивную метафизику страха никогда нельзя воспринимать в рамках только индивидуальной психологии. Каждому известно об окружающих суевериях. Сказки, народные обычаи представляют материал, который рожден из страха и дают прекрасную возможность интеллектуализировать в себе страх там, где появляется тайное желание этого. Даже если они используются как угрожающее средство, малейшей склонности к страху хватает, чтобы окружить сильным страхом соответствующие фантазии.

Больного в детстве очень сурово воспитывала строгая мать. Она пугала его, говоря, что их в подвале сидит «Бёлимайя» – демон из швейцарского фольклора. Выходя за порог, он испытывал жуткий страх, ибо ему предстояло пройти мимо двери в подвал. Как-то измученный мальчик взмолился о помощи, и неожиданно он оказался на улице. Теперь он был уверен, что Бог перенес его туда с помощью ангелов. Тревожная фантазия (Бёлимайя) и образ страха (дверь) были при этом вытеснены. Как мы видим, часто от странных внешних обстоятельств зависит, превращается ли предрасположенность к страху в страх перед неким местом, животным, грабителем или привидением и укрепляется ли она в таком виде. Точно так же от текущих религиозных представлений и их отношения к чувству вины зависит то, соединяется ли предрасположенность к страху с представлениями о Боге, Страшном Суде, осуждении, дьяволе и аде.





Объективация и осмысление тревожных фантазий




Если бы «Я» знало, что интеллектуализация страха – просто его проекция вовне, то вся конструкция рухнула бы. Разгаданная уловка потеряла бы свою действенность, важный механизм душевной защиты от страха был бы разрушен. Как избежать такого ущерба?

Все просто: новое вытеснение – и воспоминания об интеллектуализации бесследно исчезают из сознания. Объект страха больше не поддерживается нашей творческой способностью. Это больше не нечто субъективное, а нечто объективное, не что-то установленное нами, а реальность. К объективации присоединяется осмысление. Объект страха предстает перед нами – но извращает факты. Часто он превращает в факты наши фантазии. Фрейд верно замечает: «Истерик во время приступов повторяет и в симптомах закрепляет переживания, которые произошли только в его фантазии, однако при подробном рассмотрении оказывается, что они восходят к реальным событиям или создаются из них. Наличие чувства вины у невротика невозможно понять, если возводить его к реальным проступкам. Человек, страдающий неврозом навязчивых состояний, может быть подавлен чувством вины, которое приличествует массовому убийце; при этом с людьми он неизменно честен и порядочен и проявляет к ним самое деятельное участие. Однако у этого чувства вины есть причина. Оно основано на интенсивном и частом желании смерти ближним, возникающем бессознательно. Так в эмоциональной жизни невротика и во всех ее последствиях проявляются всесилие мыслей и признание высшей законности психических процессов в сопоставлении с реальностью»[79].

Это осмысление (объективация) или, скорее, искажение реальности (как стоило бы назвать ее с познавательной точки зрения), относится не только к земным вещам, но и к привидениям, магическим силам и подобным явлениям. Для истерика они часто становятся совершенно реальными. Уверенность в объективном существовании этих явлений для него так же несомненна и реальна, как субъективно реален страх. Спорить об этом, с его точки зрения, так же глупо, как оспаривать существование солнца, матери и собственного «Я». Кажется, будто объекты страха, спроецированные субъектом во внешний мир, созданы извне, хотя их создает «Я». Также они выступают как стимулы страха, хотя на самом деле являются его порождением. С точки зрения религиозной психологии значимо то, что часто некоторые фантазии, которые сливаются со страхом в процессе интеллектуализации, выступают как внешние переживания и принимают доказательный характер. Объект на самом деле создан фантазией или мышлением больного с целью воплотить страх; и теперь этот объект переживается как внешний собеседник, навязчивая сила или причина страха, и никаким сомнениям в реальности этого внешнего влияния, которое в конце концов «переживается» как факт, не позволено возникнуть. Это относится не только к тревожным галлюцинациям, но и к огромному обилию фантазий и даже идей, имеющих отношение к страху, в которых находит свое интеллектуальное выражение страх, рожденный чувством вины. Без представления о том, как итог интеллектуализации превращается во внешние переживания, которые словно бы происходят здесь и сейчас, нельзя понять очень многие религиозные переживания с психологической точки зрения. Духовник бессилен совладать с подобными явлениями, пока не прибегнет к анализу, даже когда те ведут к самым вопиющим суевериям, пережитым как «откровения с того света». Множество примеров нам дают «изучение призраков» и демонология.

Фрейд многократно высказывал мысль, что духи и демоны – не что иное, как проекция первичных эмоций. «Примитивный человек тем самым превращает свои эмоции в личности, населяет ими мир, а затем снова находит свои внутренние душевные движения во внешнем мире»[80]. А как это происходит? Мучимый страхом чувствует, что ему угрожает некая сила, которая, особенно при страхе, вызванном виной, представляется как злой дух, обладающий собственной личностью и пребывающий вне “Я”. Эту мучительную силу можно представить в знакомом облике, например, как дух умершего друга, или же в облике неведомой духовной сущности либо демона. Вера в духов психологически ценна, а именно для объяснения болезней, рожденных душевными причинами; но как метафизическую конструкцию ее можно критиковать. Также частое, хотя и нерегулярное, перенесение демонов в пространство «потустороннего мира» можно объяснить путаницей между психологическим и метафизическим фактом. Сверхъестественный «тот свет», который многие населяют духами или демонами, в действительности является сферой бессознательного, откуда психические силы излучаются в сознание или тело больного. В истоках этого процесса, который мы наблюдаем часто, и не только у больных, главную роль чаще всего играет традиционная вера в духов.

Мы часто сомневаемся в реальности интеллектуализаций страхов, маскирующихся под реальные события. Интересно, что галлюцинации больше подвержены такому скептицизму, чем определенные тревожные фантазии и представления о страхе. Все интеллектуализации страха могут вступить в противоречие с рациональным осмыслением. Тогда пациент, как вышеупомянутый пекарь, часто знает, что тревожная фантазия ложна, но все равно бессилен ее отпустить и оказывается ею одержим. Он верит, несмотря на знание. Или, возможно, рациональный взгляд просто не принимается, хотя обычно его следует принять, – в этом случае навязчивая фантазия может стать бредом. Часто сложно различить навязчивые фантазии, где сохраняются доводы рассудка, и бредовые идеи, при которых восприятие реальности существенно нарушается, потому что не всегда легко понять, что реально, а что невозможно.

И потому необходимо с очень суровой критикой воспринимать любые притязания тревожных интеллектуализаций, даже когда те принимают облик «откровений», на реальность.

В отдельных случаях объект страха появляется в виде галлюцинаций. Субъективные процессы влияют на форму и содержание этих видений или голосов. Мы можем в некой степени изучить законы, по которым это происходит. Предпосылкой любой галлюцинации служит сильное внутреннее напряжение, которое не снять рациональными методами мышления и действий. На помощь приходит бессознательное и устраняет страдания (чаще всего они несут на себе печать страха) с помощью автоматических действий – по сути, посредством галлюцинаций. Галлюцинация имеет характер реального явления, и этот факт придает ее содержанию, способному устранить страх, большую уверенность, нежели та, какой обладают простые фантазии. При видениях и слышании голосов, имеющих религиозное содержание, больному, который бессознательно их создает, кажется, что он сам захвачен или тем, что видит и слышит, или пойман творцом тех переживаний, которые породил его собственный ум. Он вынужден считать свои видения откровениями, а себя – пассивным созерцателем (в теории познания такое считается наивным реализмом), в то время как воспринимаемые им объекты считаются чем-то, что передается извне без какой-либо помощи с его стороны. Содержание галлюцинаций всегда соответствует некоему желанию или нескольким из них; хотя исполнение желания может очень сильно искажаться – в согласии с тем, что происходит во снах, и по тем же законам.

Мечтатель (назовем его так) редко осознает субъективное происхождение своих галлюцинаций. Известно, что даже люди с сильным умом при чрезмерном напряжении иногда видят галлюцинации и не могут осознать иллюзорного характера своих переживаний. Уверенность в реальности происходящего, характерная для тревожных галлюцинаций, не сильнее, чем та, какую приписывают обычным тревожным фантазиям. Не все объекты страха воспринимаются как абсолютная данность. Иногда возникают сомнения, являются ли они тем, за что приняты. При кошмарах такие сомнения даже преобладают. Иные пациенты даже различают сны и откровения, полученные во сне от умерших или от неведомых духов, хороших или плохих, которые утешают или обвиняют, обещают благо или выносят приговор.

Но это не означает, что все тревожные фантазии проходят объективацию. Если кто-то одержим тем, будто превращается в меланхолика, безумца или идиота, никакой внешней проекции нет, но даже здесь, как и при объективации, есть осмысление.





Вытеснение тревожных фантазий




Все неприятные ощущения и фантазии можно вытеснить, и то же самое относится и к тем, которые пронизаны боязнью и страхом. Психика ошибочно полагает: «С глаз долой – из сердца вон». То, что говорилось о вытеснении чувств, относится и к объективации страха. Вытесненный элемент обладает сильным зарядом и знает, как оказать влияние на тело и психику, либо втайне, либо под личиной. Его проявления бывают катастрофическими, но иногда несут и невероятное удовольствие.

Уровень вытеснения может быть невелик, как в следующем случае – у человека, страдающего неврозом страха и навязчивых состояний.

47-летний мужчина, бывший под моим попечением, много лет испытывал сильный страх перед числом 13, и чтобы успокоиться, ему требовалось тотчас же увидеть церковную колокольню. Один раз, стоя у окна в своем кабинете, он испытал приступ безотчетного страха. Только потом он понял, что и на этом окне, и на другом в той же комнате, указаны номера. В сумме оба числа составляли 13. Иногда он мог испытать приступ страха в трамвае, если ехал с пересадками и сумма трамвайных номеров составляла 13[81].

Вытеснение неприятного числа 13 вместе с приступом страха было почти незаметным; после недолгого анализа ему на ум почти сразу же пришло много мыслей о том, какие особенности окружающей среды составляют число 13. При этом восприятие, а часто и сложение, происходили вне сознания. Числа, из которых при сложении получается 13, можно найти каждый день, и это вызывает новый страх.

Причина истерии и ее значение, скрытые за критическим числом, и превращение числа в губительный страх коренились очень глубоко. Число 13 внушало больному: «Ты – Иуда, который предал своего Господа». Навязчивая необходимость увидеть церковную колокольню указывала на всепрощение Божие. Этот почтенный человек многое из своего немалого состояния пожертвовал на помощь бедным, но не мог обрести мир в душе, несмотря на искреннюю набожность. Я лечил его лишь несколько часов, и он был слишком стар для анализа.





Связь чувств и разума в отторжении страха




Фиксация страха на образах




Человеческий инстинкт, или, можно сказать, бессознательное, полон хитроумных уловок и находит иные, отличные от сознательного планирования, способы использовать связь чувств и интеллекта в борьбе со страхом. Среди стратегических приемов есть прикрепление страха к отдельным воспринятым образам или представлениям. (В дальнейшем для краткости изложения мы причислим первые ко вторым.) Необычайно часто мы встречаем тех, кто испытывает страх при виде определенных людей или животных, в определенных местах, в определенное время или услышав определенные слова, которые остальным кажутся совершенно безопасными, – как мы уже видели при обсуждении проявлений страха.

При таких фобиях имеет место фиксация страха на определенной фантазии. Страх возникает каждый раз тогда, когда появляется его стереотипный возбудитель. Мы знаем, сколь банальные, глупые и совершенно бессмысленные фантазии могут провоцировать страх, и также знаем, что часто протесты рассудка и осознанной воли против объективно немотивированного чувства не имеют ни малейшего влияния. Мысль, что поблизости маленький осколок, или что у гостя сифилис, – хотя никто в доме никогда им не болел и одежды сифилитиков тут тоже нет, – эта мысль, сопровождаемая сильнейшим отвращением, никак не изгоняется, а мучает больного, пока ее не заменит другая, или пока не будут приняты защитные меры (о которых еще пойдет речь), или пока она со временем более или менее не утратит силу.