И дети их после них

На укладке он нашел своих товарищей в лучшем виде. Помятых, но сияющих от счастья. У всех на уме еще был вчерашний матч и выход в финал. Некоторая тяжесть, чувствовавшаяся обычно в цехах, испарилась. Однако всеобщее воодушевление все же не ускоряло трудового процесса. Потому что главное в работе – сохранять ритм и не делать больше положенного, иначе в следующем месяце нормы будут пересмотрены в сторону повышения, и так, мало-помалу, одно за другим, начальство закрутит гайки, и эта машина затянет вас, проглотит, обдерет как липку. Мастера так и шныряли вокруг, как бы невзначай подмечая простои, высматривая скрытых бездельников. Эта стратагема – «не перенапрягаться» – была им хорошо известна. Главная хитрость рабочих заключалась в том, чтобы пахать без простоев, но с хорошо рассчитанной скоростью, экономя силы, придумывая себе небольшие перерывы, передышки между двумя ходками, паузы, понемногу забегая вперед, чтобы потом хорошо отдохнуть, тоже под шумок. В результате этого бесконечного трюкачества и слежки со стороны цехового начальства создавалось впечатление постоянного взаимного недоверия, а также несокрушимой солидарности. И горе идиоту, который будет проявлять усердие.

Во время перекура, собравшись вокруг кофемашины, все заново проживали вчерашний матч. Особенный энтузиазм демонстрировал Мартине. Он все повторял, что никогда, никогда не видел такого. Старик Шлингер был с ним не согласен и щеголял своими познаниями: Мехико, Копа, Пьянтони, Фонтен и так далее, до древнейших времен.

– Сам ты Фонтен, а точнее – фонтан, – сказал Зук, как всегда, в своем репертуаре.

Он часто сидел вот так в уголке на урне, и когда все считали, что он дремлет, вдруг отпускал какую-нибудь шуточку, за что не раз получал в нос или в глаз. Лицо у него казалось каким-то изжеванным, глаз почти не было видно. В двадцать пять лет он выглядел на сорок. Конечно, трудно иметь цветущий вид, когда куришь по десять косяков в день. Но при всем при этом он был прикольный, такой непредсказуемый и как бы без воображения.

Разговор продолжался. К рабочим даже присоединилось начальство – мастера, что бывает нечасто. По общему мнению, Лилиан Тюрам заслужил медаль и вошел в историю Франции, заняв там место где-то между Наполеоном и Платини. Вспомнили про доходы от матча, помянули Роналду и его слабое здоровье. Бразилия – это, конечно, не баран чихнул, но латиноамериканцы редко завоевывали Кубок мира за пределами своего полушария. В любом случае, с Зиданом Франция может все, надо только в это верить. Кариму все же было интересно, что могло быть в этом толстом черном блокноте, который Эме Жаке повсюду таскал с собой. Наверняка какие-то статистические данные. Кто-то предположил, что там записаны ставки на тотализаторе. Прозвучало и слово «колдовство». Тренер когда-то тоже работал на заводе – сталелитейном, в Сен-Шамоне. «И что?» – печально заметил Сирил. Зазвенел звонок, как в школе, пора было снова приступать к работе. Антони за все время не проронил ни слова. Что обеспокоило Мартине.

– Что-то не так?

– Отстань.

– Ну как хочешь.

Все быстро вернулись на свои рабочие места. Сегодня все казалось проще, легче, все было временным. Один Антони ходил с мрачной физиономией. Но до этого никому не было дела.



В столовой все началось по новой. Чтобы пожрать, надо было заранее приобрести талоны. Красные – на еду, синие – на вино. Каждый имел право на десять синих талонов в месяц. Бутылка вина стоила четыре. Это дирекция нашла такой выход из положения. Когда-то она пыталась вообще запретить продажу спиртного. Однако запрет вызвал такую бурю негодования, что пришлось прибегнуть к хитрости с талонами.

В тот день мужики скинулись, сложив все винные талоны в одну кучу. Все бутылки сразу расхватали. В течение всего обеда в столовой стоял необычный гвалт. Люди смеялись, болтали, размахивали руками. В воскресенье будет великий день. Прогнозы были самые благоприятные. В поражение никто не верил. Такого просто не могло быть. Пришли чудесные времена. В подтверждение этого Карим взобрался на стул и запел «Марсельезу». Рабочие подхватили хором, большей частью дурачась. Начался жуткий, почти революционный тарарам. Под патриотическим соусом или нет, но это все равно был настоящий бардак, а еще способ насолить высшему начальству, которое обедало в своем углу.

Антони не пел. Он не притронулся к вину, быстро проглотил обед – говядину, морковку, картошку. Закусил все это шоколадным «Даноном». Вкус детства. Мать всегда покупала, когда он был маленьким. А отцу – кофейный. Только тот ел их по две баночки зараз и, когда они кончались, переходил на шоколадные. Антони помнил те обеды втроем. Это были годы, когда все они любили друг друга без лишних слов и так же ненавидели. Ну и что из этого вышло? Отец умер. Мать строит жизнь заново. Встречается с разными. Теперь у нее рыжие волосы, торчат в разные стороны. Через пятнадцать лет ей на пенсию, если только государство не придумает какую-нибудь подлость. Еще долго. Она уже считает дни. По выходным она навещает сестру. Ходит в гости к подружкам. С ума сойти, сколько вокруг одиноких женщин, которым еще хочется пожить как следует. Они устраивают совместные прогулки, записываются на экскурсии. По Эльзасу и Шварцвальду разъезжают автобусы, набитые женщинами – незамужними, вдовами, брошенными. Теперь они веселятся в компании таких же, как они, лопают с предоплатой в отельчиках с торчащими наружу балками: меню «все включено», в том числе сыр и кофе «гурман». Посещают замки и живописные деревни, организуют вечера с караоке, копят деньги на поездку на Балеарские острова. Дети, мужчины – всего лишь эпизоды в их жизни. Они первыми из себе подобных попытались улизнуть от тысячелетней кабалы. И вот эти амазонки в коротких брючках, скромные, веселые, умеренно кокетливые, с крашеными волосами, слишком толстым, по их же мнению, задом и желанием получить что-то от этой, в сущности, такой короткой жизни, эти дочери пролетариев, девчонки, выросшие под всякие «йе-йе», а потом в массе своей допущенные к наемному труду, теперь, после полунищенской жизни, полной невзгод и лишений, развлекаются в свое удовольствие. Все или почти все они знают, что это такое – несколько беременностей, уволенные, впавшие в депрессию мужья, грубые домашние тираны, безработные, униженные по жизни. За столом, в бистро, в постели, где они лежали с похоронным видом, со своими огромными руками, истерзанными душами, эти люди годами портили жизнь всем вокруг. Они так и не смогли прийти в себя, после того как позакрывались их заводы, как замолкли их доменные печи. Даже самые милые из них, заботливые отцы, славные ребята, тихони, непротивленцы. Все эти мужики – или почти все – опустились и так и сгинули. С сыновьями тоже все было не слава богу, они болтались, занимались невесть чем – одно беспокойство, – пока не появлялся повод взяться за ум, чаще всего в виде девчонки. И все это время женщины держались, стойко, несмотря на все тяготы. В конце концов после огромной ямы кризиса жизнь стала входить в приемлемое русло. Хотя кризис – это был не только период времени. Это было особое состояние. Судьба. Их судьба.

Как раз этим вечером Антони должен был увидеться с матерью. По четвергам она всегда ездила за покупками, и они встречались теперь в семь вечера в ресторане самообслуживания в «Леклере». Стейк с жареной картошкой за двадцать монет, просто и хорошо. Антони брал маленькую бутылку красного вина и «плавающий остров»[50]. Они пришли к такому решению, чтобы покончить с домашними перепалками. Как только парень переступал порог дома матери, у той тотчас просыпался инстинкт волчицы, и она начинала давать ему советы, поучать, делать из всего трагедию. Он же, защищая свою личную территорию, отрицал все гуртом, чем еще больше провоцировал ее. В «Леклере» они, по крайней мере, были вынуждены держаться в рамках. Счета оплачивали по очереди. Курение за столом было запрещено, и после кофе они выходили на стоянку выкурить по сигарете. Элен много говорила. Голос у нее был хриплый, зубы пожелтели. Дряблая кожа под глазами – память о прежних горестях. Теперь она больше так не переживала. Сын пристроен, муж в могиле. Мужчины, которые бывали у нее, сразу понимали, что и как. Она была спокойна.



Покончив с десертом, Антони сразу вышел из столовой. Остальные удивились: что с ним еще такое?

– Вечно ему все не нравится.

– У временных всегда так, – заявил старик Шлингер.

– Сам ты временный, – ответил Зук, который тоже работал по направлению из «Менпауэр».

Антони выкурил сигарету на парковке, между столовой и цехом. За время обеда стало еще жарче, воздух над капотами вибрировал. Он взглянул на часы. Еще двадцать минут. От табака во рту остался кислый вкус. Руки у него были влажные, ногти грязные. Он и правда с трудом приходил в себя. И еще ему было тревожно. Вот-вот появится Хасин. Вопрос времени. Ему было даже удивительно, что того до сих пор нет. Он понятия не имел, что будет делать. Как давно все это тянется. Он устал, вот и все.

Вскоре из столовой вышла компания его товарищей, все несколько отяжелели от выпитого и веселились уже не так, как раньше. Они медленно тащились по гравию. Шмыгали носом. Надо протянуть еще четыре часа. А в цехах никаких кондиционеров. Все же взялись за работу. Но утреннее счастье померкло. Во время трехчасового перекура все помалкивали, позевывали. Беспрерывно урчала кофемашина. Речь зашла об отпуске. Сирил уходил в тот же вечер. Он отвозил детей к тестю и теще в Юра, там надо было кое-что сделать, переклеить обои. Потом они поедут к морю, это будет всем полезно.

Последние два часа – самые длинные – тянулись в свинцовом молчании. Наконец подгребли ребята из ночной смены. Отмечаясь перед уходом, Антони увидел, что из-за опоздания ему не хватает еще двух часов. Когда работаешь в три смены по восемь часов, нагнать такое невозможно. Ему грозили вычет из жалованья и уведомление отдела кадров. В агентстве по найму ему намылят голову. У него скрутило желудок. Он и так ходил по лезвию бритвы. Ежемесячно он зарабатывал семь тысяч. Половину этой суммы стоило жилье. Потом еще машина, бензин, сигареты, продукты, кредиты разные. Всего четыре тысячи. В конце каждого месяца у него получалась задолженность на счете минимум в пять сотен. Малейшее отклонение – ресторан, вечер в баре с хорошей выпивкой – и в бюджете образовывалась дыра, заделать которую не было никакой надежды. В день получки он снова выныривал, обещал себе держаться, затянуть потуже поясок. Но очень скоро бабки начинали утекать, он оказывался на нуле, а там – снова задолженность. Он договорился с банком, чтобы ему отменили комиссионные. Но все равно его финансовая независимость то и дело оказывалась под угрозой. Двадцать дней в месяц он жил щедротами своего банкира. Так что он снова и снова вкалывал, день за днем. Надо же ему было платить чем-то за тачку, за холодильник, за кровать, за кожаный диван и новый телик с плоским экраном.

В автобусе на обратном пути его охватило странное чувство. Народу было мало. Многие уже подались в отпуск. Движение было ровное, без пробок, воздух теплый. Прямо перед ним разговаривали о чем-то две старушки. Он рассеянно слушал их болтовню. Речь шла о помидорах, которые теперь не то что раньше, и о заморозках, которые вечно некстати. Автобус ехал через город, остановка за остановкой: мост Латр, улица Комб, городская ратуша, бассейн, коллеж Луи Арман, дорога на Этанж. Он сошел на Труазепи, далековато, но ему захотелось пройтись в этом мягком рассеянном предвечернем свете. Он шагал с рюкзаком на плече, ни о чем не думая. Ему было хорошо.

Придя домой, он позвонил матери, чтобы поделиться мыслью, пришедшей ему в голову:

– Знаешь «Помойку», пляж, куда мы все время ходили с кузеном?

– Ну?

– Я подумал, может, нам там поесть?

– Пикник?

– Ага.

Мать немного помолчала в нерешительности. Это было так на него не похоже – инициатива такого рода.

– Почему бы нет…

– У тебя есть что взять с собой? – спросил сын.

– Да-да, у меня осталось немного табуле[51] и куриные окорочка.

– Я возьму чипсов и что пить.

– Хорошо… У тебя ничего не случилось?

– Нет-нет, – сказал Антони. – Не волнуйся.

Она повесила трубку первой. Антони был скорее доволен произведенным эффектом. Он положил в рюкзак стаканчики, бутылку «розе́», чипсы, плитку шоколада. Потом пошел в гараж и оседлал «Судзуки» Хасина. Завел и стал с наслаждением слушать этот чудесный шум механического кружева, трескучий, колючий – как буква «i». Мотор слушался с полуоборота. Он дал ему немного прогреться. Решение было принято. Позже вечером он оставит байк в Ламеке перед «Дарти», где работает Хасин. А ключи бросит в почтовый ящик магазина. Всего и делов-то. Сам вернется пехом или автостопом. И он поехал.

В долину спускался вечер. Он мчался через лес, выставив в стороны локти и раздвинув ноги. Мимо изменчивым, судорожным строем проносились деревья. Июль – блаженство, и он очертя голову летел в это блаженство, ему было больно, но он – живой, двадцатилетний, и тут, в средоточии скорости ему самое место. Он прибавил скорости, и возбуждающий рев «Судзуки» разодрал легкий опаловый воздух.


Несмотря ни на что, Антони чувствовал себя свободным.



Мать ждала его на пляже. На клетчатой подстилке она расставила картонные тарелки. Табуле – в большом салатнике, закрытом фольгой, куриные окорочка – в пластмассовом контейнере. Даже про бумажные салфетки не забыла. Антони припарковался рядом. Чуть поодаль, у самой воды, тусовалась вокруг костра компания подростков. Сколько им? Пятнадцать-шестнадцать. Три девчонки, пять ребят, пиво, гитара.

– Что это за мотоцикл?

Он поцеловал мать, потом снял кроссовки и сел.

– Приятель дал покататься.

– А.

Один из мальчишек заиграл «No woman no cry». Антони откупорил бутылку. Чуть ниже простерло свои таинственные глубины озеро.

– Ну, твое здоровье!

– И твое.

Они выпили. Элен смотрела на него доброжелательно и одновременно с подозрением, словно ожидая каких-то признаний, новостей – чего-то важного.

– Ну так что?

– Что – что?

– Ты же не просто так позвал меня сюда.

Как ни странно это могло показаться, но сам он ничего такого в виду не имел. Просто ему захотелось чего-то новенького. Погода стояла прекрасная. Он давно не был на пикнике. Вот и все.

– А я думала, ты хочешь поговорить об отце.

Она махнула рукой со стаканом в сторону озера. Мать и сын несколько мгновений смотрели на поверхность воды. Вечерами она казалась подернутой нефтяной пленкой. По ту сторону – берег, дальше – смутная зелень деревьев. И поверх всего этого – небо.

После исчезновения Патрика у них не было случая нормально поговорить об этом. Антони служил в Германии. Мать предпочла сообщить ему новость в письме. Он приехал на похороны, но они сразу погрязли в формальностях, бумажной волоките, еще и квартиру надо было освобождать.

– Что со всем этим делать? – спросил тогда Антони.

– Да сколько тут?

Отец и правда жил в крохотной квартирке, у него ничего не было: пара джинсов, три футболки, телик, несколько кастрюль. Он давно уже начал понемногу «убирать паруса». И его гибель стала логическим завершением этого процесса – медленного самоустранения. Прошли недели. Месяцы. Ни Антони, ни мать даже не подумали о трауре и о прочей подобной фигне из американских сериалов.

С тех пор, вспоминая бывшего мужа, Элен не говорила о нем ни хорошего, ни плохого. Воспоминания сыпались, как медяки. Она расставила все эпизоды по порядку и сочинила историю, которая ее устраивала. В конце концов, были и у них хорошие моменты. Целый кусок жизни, о котором она не жалела. Никто не виноват, и уж точно не кризис. Разве что выпивка. Это – судьба, их жизнь, и ей не было стыдно. Правда, время от времени, когда Антони грубил или упрямился, она говорила ему: «Ты прямо как отец». Это не было комплиментом. Но он гордился этим.

– Ему хорошо там, где он сейчас.

– Ага, – согласился Антони.

Элен сменила тему. Ее сестре предстояло пройти обследование по поводу щитовидки. Она многого ждала от этого. По словам ее нового врача, это могло объяснить немало вещей.

– Она считает, что все у нее от этого. И нудит, и нудит…

Они от души поели, сплетничая о знакомых. Короче, приятно провели время. По крайней мере, у них нашлись точки соприкосновения. Бутылка быстро опустела. Компания у озера громко хохотала. Темнело.

– Надо было мне взять еще бутылку, – сказал Антони.

– Нет. Так хорошо. В любом случае, уже поздно.

Пора было заканчивать. Скоро по первой программе должен начаться летний сериал. Антони решил еще ненадолго остаться. Он помог ей сложить вещи. Элен искоса на него поглядывала. Все же он выглядит не лучшим образом.

– Ну, давай я тебя поцелую, – сказала она.

– Ага. Пока.

Она коснулась губами его щеки. Так, чуть-чуть.

– У тебя точно все в порядке?

– Да-да, не бери в голову.

– Ну давай, завтра все будет по-другому.

Она нерешительно пошла к машине в босоножках на платформе, с тяжелой сумкой в руке. Такая же стройная, как прежде. А локти похожи на сухофрукты. И джинсы широковаты в бедрах.