И прольется кровь

– Когда ты поведал, что он просил у тебя денег за определенные услуги, я ведь поняла за какие. Он хотел, чтобы ему заплатили за то, что он не свяжется с Осло и не выдаст тебя.

– Но как ты узнала, что он этого не сделал?

– Потому что это сделала Анита.

– Анита?

– Она приходила не для того, чтобы выразить соболезнования. Она пришла выяснить, есть ли у меня хорошее объяснение тому, что я сидела в машине вместе с тобой. И по ее лицу я поняла, что мое объяснение недостаточно хорошо. Она знает, что я просто так не поеду с посторонним южанином в Альту за покупками. А я знаю, на что способна обманутая женщина…

Анита. «Никто не может дать обещание Аните и не сдержать его, понимаешь?»

Она взяла в залог мою душу, у нее был телефон Йонни и достаточно мозгов, чтобы сложить два и два. Я все-таки подцепил то, что она разносила.

– А Маттису ты доверяла?

– Да.

– Он врун и обманщик.

– И циничный предприниматель, который никогда не даст тебе ни капли больше того, за что ты заплатил. Но он держит слово. Кроме того, он был должен мне пару услуг. Я попросила его отвести этих людей от тебя или хотя бы задержать их, пока я не добегу до церкви и не прозвоню в колокола.

Я рассказал ей, что Маттис завел пластинку о том, будто видел, как я покидаю Косунд на лодке, а когда они все-таки решили осмотреть хижину, он повел их обходной дорогой. Если бы не обход, то они добрались бы до меня до того, как ветер переменился и я услышал колокольный звон.

– Удивительный человек, – сказал я.

– Удивительный человек, – рассмеялась Лея.

Нам потребовался час, чтобы дойти до хижины. Стало значительно холоднее, но тучи висели так же низко. Я помолился, чтобы не пошел дождь. Сейчас еще рано. Я начал задумываться, не привыкаю ли я к молитвам.

Когда мы приближались, мне показалось, я заметил несколько теней, бесшумно и быстро метнувшихся по плоскогорью. Внутренности оленя были вытащены наружу, а брюхо его полностью раскрыто.

Они основательно искали деньги и наркотики: матрас был распорот, шкаф разломан, печь распахнута, пепел выгребен наружу. Последняя бутылка спирта лежала под столом, половицы были отодраны, как и доски от стен. Это навело меня на мысль, что наркотики в квартире Туральфа спрятаны не слишком надежно, если вдруг они начнут там искать. Но мне было все равно, я не собирался забирать их. С этого момента я вообще больше не собирался иметь никаких дел с наркотиками. По нескольким причинам. Возможно, их было не так много, но все они были очень вескими.

Лея ждала снаружи, пока я распаковывал труп из полиэтилена. Я постелил на койку толь в несколько слоев, а сверху водрузил тело. Снял с него обручальное кольцо. Может быть, он похудел в море, а может, оно всегда сидело на нем так свободно. Потом я снял с себя цепочку с жетоном и надел ему на шею. Затем кончиком языка я нащупал свой выбитый передний зуб, взял маленькие плоскогубцы, ухватил ими соответствующий зуб в его пасти и вырвал с мясом. Ему на живот я положил винтовку, а под голову – деформированную пулю. Я взглянул на часы. Время летело быстро.

Я прикрыл труп еще несколькими слоями толя, открыл бутылку спирта и облил койку, просмоленный толь и все остальное внутри хижины. В бутылке осталась одна капля. Я немного помедлил, а потом перевернул бутылку и увидел, как неблагородный напиток Маттиса падает и утекает между разбитыми половицами.

Я вынул из коробка спичку, вздрогнул, услышав скрежет серной головки о бок коробка, и увидел, как вспыхнуло пламя.

Сейчас.

Я бросил спичку на толь.

Я читал, что трупы не очень хорошо горят. Возможно, потому, что мы на шестьдесят процентов состоим из воды. Но когда я увидел, как бодро вспыхнул просмоленный толь, я посчитал, что много мяса на гриле не останется.

Я вышел на улицу, но не закрыл за собой дверь, чтобы у первого огня была пища, чтобы он разросся и возмужал.

Мне не было нужды беспокоиться.

Казалось, языки пламени говорят с нами. Сначала голоса их были сдержанными и неясными, но постепенно становились громкими и яростными, и в конце концов они превратились в один сплошной рев. Даже Кнут был бы удовлетворен этим поджогом. Лея как будто знала, о ком я думаю, потому что сказала:

– Кнут обычно говорил о своем отце, что тот будет гореть.

– А мы, – спросил я, – мы тоже будем гореть?

– Не знаю, – сказала она и взяла меня за руку. – Я пыталась проверить себя, но, как это ни странно, я ничего не чувствую. Хуго Элиассен. Я жила под одной крышей с этим мужчиной больше десяти лет, и все-таки я не огорчена, и мне его не жалко. Но я больше на него не злюсь, так что радости тоже не испытываю. И я не боюсь. Столько времени прошло с тех пор, когда я в последний раз не испытывала страха. Страха за Кнута, страха за себя. Я даже за тебя боялась. Но знаешь, что самое странное?

Она сглотнула, глядя на хижину, над которой теперь возвышалась одна огромная огненная шляпа. Лея была бесконечно красива в отблесках красного пламени.

– Я не раскаиваюсь. Сейчас не раскаиваюсь и потом не буду. Так что если то, что мы делаем, смертный грех, то я буду гореть, потому что о прощении просить не собираюсь. Единственное, в чем я раскаивалась за последние сутки… – она повернулась ко мне, – это в том, что позволила тебе уйти.

Ночью резко похолодало; наверное, наши щеки и лоб горели от жара, исходящего от хижины.

– Спасибо, что не сдался, Ульф. – Лея провела рукой по моей горячей щеке.

– Хм. Не Юн?

Она прижалась ко мне. Ее губы находились совсем рядом с моими.

– Принимая во внимание этот план, мне кажется, будет лучше, если мы продолжим называть тебя Ульфом.

– Кстати, об именах и планах, – сказал я. – Ты выйдешь за меня замуж?


Она бросила на меня резкий взгляд:

– Ты делаешь мне предложение сейчас? В то время, когда мой муж превращается в пепел прямо у нас на глазах?

– Так практичнее всего, – сказал я.

– Практично! – фыркнула она.

– Практично. – Я скрестил руки на груди и посмотрел на небо, потом на часы. – Кроме того, я люблю тебя так, как никогда не любил ни одну женщину, и я слышал, что лестадианцам нельзя даже целоваться, пока они не поженятся.

В воздух поднялся столб искр, когда крыша рухнула внутрь дома, вслед за ней повалились и стены. Лея притянула меня к себе. Наши губы встретились, и в этот раз никаких сомнений не было.

Это она меня поцеловала.



Когда мы торопливо возвращались в деревню, у нас за спиной хижина уже лежала в дымящихся руинах. Мы договорились, что, пока она собирает вещи, забирает Кнута от бабушки с дедушкой и подгоняет «фольксваген», я буду прятаться в церкви.

– Не бери много вещей, – сказал я, похлопывая себя по поясу с деньгами. – Мы купим все необходимое.

Она кивнула:

– Не выходи на улицу, я войду и заберу тебя.

Мы расстались на гравийной дорожке, в том самом месте, где я встретил Маттиса в ночь приезда в Косунд. Казалось, с того времени прошла целая вечность. И сейчас, так же как и тогда, я толкнул тяжелую церковную дверь, подошел к алтарю, остановился и посмотрел на распятого.

Правду ли говорил дед, утверждая, что нельзя отказаться от бесплатного, что именно поэтому он поддался суевериям? Или же мои молитвы на самом деле были услышаны и парень на кресте меня спас? В долгу ли я у него?

Я вздохнул.

У него? Это ведь долбаная деревянная кукла. В долине Транстейна есть камни, которым поклоняются, и они наверняка работают так же хорошо.

И все же…

Черт.

Я уселся в первый ряд и задумался. И не будет слишком пафосным сказать, что я размышлял о жизни и смерти.

Спустя двадцать минут громко хлопнула дверь. Я повернулся. В церкви было слишком темно, и я не мог разглядеть вошедшего. Но это не Лея, слишком уж тяжелая поступь.

Йонни? Уве?

Сердце зашлось бешеным стуком, пока я пытался понять, зачем выбросил свой пистолет в море.

– Ну? – Гласная прозвучала протяжно. Я хорошо знал этот низкий голос. – Разговариваешь с Господом? О том, правильно ли то, что ты делаешь, насколько я понимаю?

По какой-то причине сейчас, когда отец Леи только что вылез из кровати, я находил в нем больше ее черт. То немногое, что у него оставалось из волос, было причесано не так хорошо, как при наших предыдущих встречах, а рубашка была застегнута криво. Из-за этого он казался не таким грозным, но в его тоне и выражении лица было что-то, говорившее мне, что он пришел с миром.

– Я еще не по-настоящему верующий, – сказал я. – Но больше не исключаю, что я в сомнениях.

– Все сомневаются. А больше других – верующие.

– Вот как. И вы?

– Конечно, я сомневаюсь. – Якоб Сара со стоном уселся рядом со мной. Он не был крупным, и все-таки казалось, что скамья прогнулась. – Вот почему говорят «верить», а не «знать».

– Даже проповедник?

– Особенно проповедник. – Он вздохнул. – Проповеднику каждый раз приходится встречаться с собственной убежденностью, когда он собирается проповедовать Слово. Он должен чувствовать его, потому что знает, что сомнение и вера вызовут дрожь его голосовых связок. Верую ли я сегодня? Достаточно ли я верую сегодня?

– Хм. А если подняться на кафедру проповедника, недостаточно веруя?

Он провел рукой по подбородку:

– Тогда ты должен думать, что жизнь христианина хороша сама по себе. Что самоотречение, отречение от греха имеют значение для человека даже в его земной жизни. Так же, я читал, спортсмены считают, что боль и усталость после тренировок ценны сами по себе, даже если спортсмены никогда ничего не выиграют. Если Царствия Небесного не существует, то существует, во всяком случае, хорошая, безопасная жизнь христианина. Мы работаем, довольствуемся малым, принимаем возможности, предоставленные нам Богом и природой, заботимся друг о друге. Знаешь, что мой отец, тоже проповедник, говорил о лестадианстве? Что если сосчитать тех людей, кого это движение спасло от алкоголизма и распада семей, то одно это сможет оправдать проповедование лжи.

Он глубоко вздохнул.

– Но так бывает не всегда. Иногда за жизнь в соответствии с Писанием приходится платить больше, чем надо. Так было с Леей… Такой я в своем заблуждении сделал жизнь для Леи. – Голос его слегка задрожал. – Мне потребовалось много лет, чтобы понять это, но отец не должен никого заставлять жить в браке с мужчиной, которого ненавидишь, с мужчиной, который поднимает на тебя руку.

Он поднял голову и посмотрел на распятие.

– Да, я утверждаю, что так было правильно в соответствии с Писанием, но даже Спаситель может требовать слишком большую плату.

– Аминь.