Источник

Затем он оказался рядом с ней, бессвязно шепча:

– Доминик… Доминик, я люблю тебя… Не смейся надо мной. Пожалуйста, не смейся!.. Вся моя жизнь… все, что пожелаешь… Разве ты не знаешь, как ты прекрасна?.. Доминик… я люблю тебя…

Он остановился, обнимая ее и наклоняясь к ее лицу, желая уловить какую-то реакцию, хотя бы сопротивление. Он не увидел ничего. В отчаянии он резко привлек ее к себе и поцеловал в губы.

Его руки разжались. Он выпустил ее из объятий и, ошеломленный, пристально посмотрел на ее тело, откинувшееся в кресле.

То, что было, не было поцелуем, и в своих объятиях он держал не женщину. Он обнимал и целовал не живое существо. Губы ее не двинулись в ответ на движение его губ, руки не шевельнулись, чтобы обнять его; в этом не было отвращения – отвращение он мог бы понять. Все было так, словно он мог держать ее вечно или бросить, поцеловать ее снова или пойти дальше в удовлетворении своей страсти – а ее тело этого бы не узнало, не заметило. Она смотрела не на него, а сквозь него. Увидев окурок, выпавший из пепельницы на столе рядом с ней, она двинула рукой и положила его обратно.

– Доминик, – неловко прошептал он, – разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?

– Хотела. – Она над ним не смеялась, она отвечала просто и беспомощно.

– Ты целовалась когда-нибудь раньше?

– Да. Много раз.

– И всегда вела себя так?

– Всегда. Точно так же.

– Почему ты хотела, чтобы я тебя поцеловал?

– Я хотела попробовать.

– Ты не человек, Доминик.

Она подняла голову, встала, и к ней снова вернулась четкая точность движений. Он знал, что больше не услышит в ее голосе простой доверчивой беспомощности, знал, что момент близости кончился, даже несмотря на то, что ее слова, когда она заговорила, были более откровенными, чем все, что она говорила раньше; но она произносила их так, будто ей было безразлично, в чем и кому она признается:

– Полагаю, я одна из тех уродов, о которых ты слышал, – совершенно фригидная женщина. Прости, Питер. Понимаешь? У тебя нет соперников, но и ты не претендент. Ты разочарован, дорогой?

– Ты… Это пройдет с возрастом… когда-нибудь…

– На самом деле я не так молода, Питер. Мне двадцать пять. Должно быть, это интересный эксперимент – переспать с мужчиной. Я хотела бы этого захотеть. Думаю, интересно было бы стать распутной женщиной. Знаешь, честно говоря, я… Питер, у тебя такой вид, будто ты сейчас покраснеешь. Это очень забавно.

– Доминик! Ты вообще никогда не была влюблена? Даже самую малость?

– Нет, не была. Я действительно хотела влюбиться в тебя. Думаю, это было бы удобно. С тобой у меня совсем не было бы забот. Но, видишь ли, я ничего не чувствую. Мне все равно – ты, Альва Скаррет или Лусиус Хейер.

Он встал. Не желая смотреть на нее, он подошел к окну и стал пристально вглядываться в него, сжав руки за спиной. Он позабыл о своей страсти и о ее красоте, но вспомнил теперь, что она – дочь Франкона.

– Доминик, ты выйдешь за меня замуж?

Он знал, что должен сказать это сейчас. Если он позволит себе подумать о ней, он никогда этого не скажет; его чувства к ней больше не имели значения, он не мог допустить, чтобы они стали преградой между ним и его будущим. А его чувства к ней начали переплавляться в ненависть.

– Ты шутишь? – спросила она.

Он повернулся к ней и заговорил быстро и легко – теперь он лгал и поэтому был так в себе уверен, что слова давались без всякого труда:

– Я люблю тебя, Доминик. Я без ума от тебя. Дай мне шанс. Почему бы и нет, если у тебя нет больше никого? Ты научишься любить меня, потому что я понимаю тебя. Я буду терпелив. Я сделаю тебя счастливой.

Она неожиданно вздрогнула, а затем рассмеялась. Она смеялась просто и самозабвенно; он видел, как колышутся бледные очертания ее платья. Она поднялась, откинув назад голову, подобно натянутой струне, дрожание которой ослепляло его – и оскорбляло, потому что ее смех не был едким или дразнящим. Это был обыкновенный веселый смех.

Потом смех прекратился. Она стояла и смотрела на него. Затем серьезно сказала:

– Питер, если я когда-нибудь захочу наказать себя за что-нибудь ужасное, если я захочу наказать себя самым страшным наказанием, я выйду за тебя замуж. – И добавила: – Считай это обещанием.

– Я буду ждать. И мне все равно, какую ты выберешь причину.

Она весело улыбалась. Он всегда боялся этой холодной веселой улыбки.

– Знаешь, Питер, на самом деле ты вовсе не обязан этого делать. В любом случае ты получишь партнерство в фирме. И мы останемся добрыми друзьями. А теперь тебе пора уходить. Не забудь, в среду ты ведешь меня на выставку лошадей. Я обожаю выставки лошадей. Спокойной ночи, Питер.

Он оставил ее и пошел домой. Стояла теплая весенняя ночь. Он был взбешен. Если бы в этот момент ему предложили в безраздельное владение фирму «Франкон и Хейер» с условием, что он женится на Доминик, он отказался бы. А еще он знал, ненавидя себя, что, если ему предложат это завтра утром, он не откажется.





XV





Это был страх. Китингу казалось, что такое ощущают в ночных кошмарах, только при кошмарах человек просыпается, когда становится совсем уж невыносимо. Он же не мог ни проснуться, ни далее выносить этот ужас. Страх, порочный, непристойный страх поражения копился целыми днями, неделями и теперь обрушился на него. Он проиграет конкурс, без всякого сомнения, проиграет – и эта уверенность нарастала с каждым днем ожидания. Он не мог работать, вздрагивал, когда к нему обращались, не мог заснуть ночью.

Он шел по направлению к дому Лусиуса Хейера, стараясь не замечать лица людей, мимо которых проходил. Но не замечать он не мог. Он привык смотреть на людей, и те тоже смотрели на него, как обычно. Ему хотелось крикнуть им, чтобы они отвернулись, оставили его в покое. Они глазеют на него, потому что он обречен на провал, и они об этом знают, – так думалось Китингу.

Он направлялся к дому Хейера, чтобы спасти себя от надвигающейся катастрофы, спасти единственным способом, который еще оставался в его распоряжении. Если он проиграет этот конкурс (а он не сомневался, что проиграет), Франкон будет неприятно удивлен и разочарован. В таком случае, если Хейер умрет (а умереть он может в любой момент), у Франкона, только что пережившего по вине Китинга горькое публичное унижение, появятся сомнения, брать ли Китинга в партнеры. А если у Франкона появятся сомнения, то игра будет проиграна. Ведь подобной возможности ждут и многие другие: Беннет, которого Китинг так и не сумел выжить из бюро; Клод Штенгель, который процветал и уже обратился к Франкону с предложением выкупить долю Хейера. Китингу рассчитывать было не на что, кроме веры в него Франкона, а это был капитал весьма ненадежный. Как только на место Хейера придет другой партнер, всем видам Китинга на будущее придет конец. Он слишком близко подошел к цели и промахнулся. Такого не прощают никогда.

Бессонными ночами оформилось четкое и окончательное решение – он должен закрыть этот вопрос раз и навсегда. Он должен воспользоваться беспочвенными надеждами Франкона, пока еще не объявлен победитель конкурса. Ему нужно заставить Хейера уйти и самому сесть на его место. У него оставалось всего несколько дней.

Он вспомнил, что говорил Франкон о характере Хейера. Он просмотрел папки в кабинете Хейера и нашел то, что надеялся найти. Это было письмо от подрядчика, написанное пятнадцать лет назад. В нем просто констатировалось, что подрядчик прилагает к письму чек на двадцать тысяч долларов на имя мистера Хейера. Китинг просмотрел документацию на здание, о котором шла речь. Действительно, оказалось, что строительство обошлось дороже, чем следовало бы. Как раз в том году Хейер начал собирать свою знаменитую коллекцию фарфора.

Хейер был в своем домашнем кабинете один. Это была маленькая темная комната, воздух в ней казался спертым, словно она годами не проветривалась. Темные панели красного дерева, гобелены, бесценная старинная мебель – все содержалось в безукоризненной чистоте, но все же в кабинете почему-то пахло нищетой и гнилью. На маленьком столике в углу горела одинокая лампа, освещая пять нежных драгоценных чашечек старинного фарфора. Хейер сидел, ссутулившись, и изучал чашечки в тусклом свете, с выражением какой-то бессмысленной радости на лице. Он слегка вздрогнул, когда его старый слуга ввел Китинга. Хейер удивленно моргнул, но пригласил Китинга присесть.

Услышав первые звуки собственного голоса, Китинг понял, что страх, который он испытывал на пути сюда, покинул его. Голос его был холоден и ровен. «Тим Дейвис, – подумал он, – Клод Штенгель. Теперь надо убрать с дороги еще одного».

Он объяснил, что ему надо. Все было изложено в одном сжатом, лаконичном, законченном абзаце, идеальном, как чисто ограненный драгоценный камень.

– И следовательно, если вы завтра утром не сообщите Франкону о своей отставке, – закончил он, держа письмо двумя пальцами за уголок, – вот это будет направлено в гильдию архитекторов.

Он ждал. Хейер сидел неподвижно, выкатив бесцветные, ничего не выражающие глаза. Рот его сложился в идеальную окружность. Китинг вздрогнул – ему показалось, что он разговаривает с идиотом.

Потом Хейер зашевелил губами. На фоне нижних зубов показался бледно-розовый язык.

– Но я не хочу в отставку, – сказал он простодушно, чуть прихныкивая.

– Вам придется уйти в отставку.

– Я не хочу. И не собираюсь. Я знаменитый архитектор. Я всегда был знаменитым архитектором. Я не хочу, чтобы ко мне приставали. Все хотят, чтобы я ушел в отставку. Я расскажу вам один секрет. – Он наклонился к Китингу и с хитрым видом прошептал: – Вы, может быть, не знаете, но я-то точно знаю, меня ему не обмануть. Гай хочет моей отставки. Он думает, что может меня перехитрить, но я его насквозь вижу. Так что здесь Гай просчитался. – Он тихо захихикал.

– Мне кажется, вы меня не поняли. Это вы понимаете? – Китинг всунул письмо в наполовину согнутые пальцы Хейера.

Он смотрел, как тоненький листочек дрожит в руке Хейера. Потом письмо упало на стол, и Хейер безнадежно попытался зацепить его, как крючком, парализованными пальцами левой руки. Хейер сглотнул и произнес:

– Вы не можете отправить это в гильдию. Тогда меня лишат лицензии.

– Конечно, – сказал Китинг. – Лишат.

– И об этом напишут в газетах.

– Во всех.

– Вы не можете так поступить.

– Могу. Если вы не подадите в отставку.

Плечи Хейера опустились до края стола. Голова его оставалась над столом, робко и нерешительно, словно тоже намереваясь исчезнуть из виду.

– Не делайте этого, пожалуйста, не надо, – бормотал Хейер на одной плаксивой ноте без всяких пауз. – Вы хороший мальчик, вы такой хороший мальчик, вы же не поступите так со мной?

На столе желтым квадратом лежало письмо. Беспомощная левая рука Хейера тянулась к нему, медленно наползая от края стола. Китинг наклонился и вырвал письмо из-под руки Хейера.

Хейер посмотрел на него, открыв рот, склонив голову набок. Он смотрел так, будто ожидал, что Китинг сейчас его ударит. Его омерзительный молящий взгляд говорил, что он стерпит этот удар.

– Пожалуйста, – прошептал Хейер. – Не надо делать этого, ну пожалуйста. Я неважно себя чувствую. Я ведь никогда вас не обижал. Я даже помню, что когда-то, кажется, сделал для вас что-то хорошее.

– Что? – отрезал Китинг. – Что вы мне сделали такого хорошего?

– Вы ведь Питер Китинг… Питер Китинг… Я действительно кое-что для вас сделал… Вы тот самый юноша, в которого так верит Гай Франкон. Не доверяйте Гаю. Я ему не доверяю. Но вы мне нравитесь. Когда-нибудь мы сделаем из вас проектировщика. – После этих слов рот его остался открытым. С края рта стекала тонкая струйка слюны. – Пожалуйста, не надо…

Глаза Китинга засверкали от презрения. Отвращение толкало его на более решительные действия. Ему надо было сделать эту сцену еще более мерзкой, потому что он не мог больше выносить этого.

– Вас разоблачат публично, – произнес Китинг громовым голосом. – Вас разоблачат как взяточника. Люди будут указывать на вас пальцами. Ваши портреты опубликуют в газетах. Владельцы дома подадут на вас в суд. Вы попадете за решетку.

Хейер ничего не сказал. Он не шевелился. Китинг услышал, как на столе вдруг зазвенели чашечки. Он не мог видеть, как трясется тело Хейера. В тишине комнаты раздавался лишь легкий стеклянный звон, как будто чашечки тряслись сами по себе.

– Убирайтесь! – сказал Китинг, повышая голос, чтобы не слышать этого звука. – Убирайтесь из фирмы вон! Зачем вы хотите остаться? Вы ничтожество! Вы всегда были ничтожеством.

Желтое лицо на краю стола приоткрыло рот, издавая влажный булькающий звук, похожий на стон.

Китинг сидел свободно, чуть наклонившись вперед, раздвинув колени и опершись локтем на одно из них. Рука его свисала вниз, в ней болталось письмо.

– Я… – У Хейера перехватило дыхание. – Я…

– Молчите! Вам нечего сказать. Только да или нет. Думайте, и побыстрее. Я тут с вами препираться не намерен.