Истории из легкой и мгновенной жизни

Есть, конечно же, всякие исключения, но вообще большинство ополченцев – молодые ребята, не имеющие ни жён, ни детей, и в принципе не занимающиеся решением этих вопросов. Другие, даже если находятся в браке или в отношениях, жён и подруг своих не видят за их географической отдалённостью: у кого-то любимая в России, у кого-то – на Украине.

Ополченцы, как правило, не поддерживают и всех прочих семейных отношений: их матери и отцы, бабушки и дедушки, дяди, тёти, племянницы и крестники находятся где-то там, в другой жизни.

Помимо этого, ополченец лишает себя основных мирских прихотей: он не смотрит бокс, футбол и хоккей за неимением телевидения, не посещает спортивных мероприятий, городских праздников, не ходит по грибы и по ягоды, не принимает гостей, не катается на лодке по заливу, не жарит шашлыки с товарищами (если только то или иное животное не подорвётся на мине).

Ест он, как правило, одно и то же, без изысков.

С книжками, кстати, тоже проблемы: я сам за первые полгода службы в составе армии ДНР в лучшем случае дочитал одну, что ли, книгу, в то время как до переезда в Донбасс читал три книги в неделю.

То есть ограничивается и интеллектуальная жизнь: она, пожалуй, даже мешает.

Ополченец не имеет возможности посидеть вечером в кафе за интеллектуальной беседой – он проводит почти всё своё время среди себе подобных, обсуждая по большей части снабжение и питание, тактико-технические качества вооружения, в самом лучшем случае – погоду, но и то в связи со службой.

Кроме того, ополченец – как правило, хотя и не всегда, – лишает себя карьеры и прочей «вертикальной мобильности»: большинство из них теряет за годы войны многочисленные стартовые возможности – они не учатся и не строят бизнес. Они воюют. Или, в лучшем случае, ожидают очередного обострения на своём посту.

Ополченец выполняет плюс-минус одинаковые действия, связанные с физическим трудом и перенагрузками. В сущности, он лишён того, что в нынешнем мире именуется замечательным словом «комфорт». Ему почти всегда некомфортно. Тот или иной дискомфорт – его образ жизни.

Ополченец куда чаще гражданского человека теряет друзей в самом прямом смысле: эти друзья исчезают физически и навсегда. Цена его одиночества и его хандры несколько более высока, чем в мирной жизни.

Ополченец переживает другие нервные перегрузки, соприкасаясь с кровью и разрывами предметов, могущих нанести ему смертельные ранения.

Ополченец не копит, не строит свой дом, у него ничего нет – зарплата в 16 тысяч позволяет только питаться и не рассчитывать более ни на что.

Церковную – физически, признаем, утомительную – службу ополченец так или иначе воспроизводит в нарядах с их ночным бдением и своеобразной солдатской обрядностью.

Всё это он делает совершенно добровольно.

Неприязнь городской снобистской публики ко всем этим ополченцам, в сущности, ясна: для них ополченцы – антилюди, которые живут антижизнью.

При этом я вовсе не говорю, что ополченцы хороши и являются для всех примером.

Нет, равно как и монахи, они никакого примера не являют – никто не обязан, а многие и не в силах воспроизводить такой образ жизни (хотя иногда всё-таки не помешало бы).

Но определённую долю уважения всякий народ должен иметь: и к своим солдатам, и ко всем облачённым в монашеские одежды.

Смеяться и тыкать пальцем в монаха или монахиню – дурной тон, не правда ли? Называть его недоразвитым по той причине, что многие реалии современного мира для него элементарно неясны, тоже ведь не стоит?

При всём том что никакому ополченцу, равно как и монаху, не выдаётся индульгенция на пожизненный сияющий ореол над его головою.

Да он и не обязан быть хорошим для всех вас: а зачем?

Может – и должен ли – в послевоенной жизни воевавший человек остаться тем же, что и был на войне?

Нелепо этого требовать: в равной степени мы не можем ждать этого от монаха, оставившего своё монашество, или священника, не имеющего сана.

Он – любой из них – свободен от своих обязанностей.

Снял форму – и стал таким же, как остальные.

Свободен той самой свободой, за которую «воюют» взрослеющие городские дети на столичных площадях.

Но всё-таки ополченец воевал за какую-то другую свободу.

Если точнее, он и был свободен.

Потому что свободен тратящий, теряющий и нагой.





Фото с автоматом




Иной раз посмотришь – ни одного нормального мужика вокруг, одни хипстеры.

В другой раз приглядишься – одни мужики повсюду, ни одного человеческого лица.

В третий, то ли пятый заезд с гуманитарной и прочей помощью в славный город Луганск – промёрзший, полутёмный, с отсутствующими рекламными плакатами, с вооружёнными людьми на улицах и редкими прохожими, – я получил охрану – двух молодых, но давно уже воюющих ополченцев, Илью и Димку.

Илья был местный, из Луганска, у него погибли родители и сгорел дом вместе со всеми документами. Он воевал без паспорта и прописки.


Дмитрий до всех этих событий был контрактником в российской армии, демобилизовался, поехал к родным в Краматорск погостить, но тут всё вокруг заполыхало, и он, поговорив с местными и убедившись в правильности своего выбора, пошёл в подразделение ближайшего полевого командира.

«Ты кто?» – спросили его.

«Пулемётчик», – ответил он. Ему дали совершенно новый пулемёт, в смазке.

Я прибыл тогда на своей красивой, набитой битком, машине – мне предстояло много всевозможных поездок.

Когда тебя сопровождают два ополченца, на блок-постах всё решается гораздо быстрее, и вообще передвигаться можно в обход многих правил дорожного движения. Включаешь аварийку – и вперёд.

В те месяцы передвигающийся слишком медленно автомобиль рисковал быть подбитым из «зелёнки». Вдоль трассы тогда стояло много сгоревших машин, никуда уже не торопившихся.

В Чечне в своё время было примерно то же самое: федералы – ну, то есть, мы – так же разъезжали как хотели, а если кто-то торчал на дороге, мешая проезду, – могли дать очередь в воздух. Аварийку, правда, включать никому в голову не приходило. Объяснение простое – в чеченскую кампанию партизанская война непрестанно шла в городах, и машина с аварийкой была идеальной мишенью для любого «ваххабита» на крыше. В Луганске и Донецке городской партизанской войны не было.

…Возле разрушенного артобстрелом здания магазина «Эльдорадо» в Луганске мы однажды остановились сфотографироваться на память.

Димка сказал мне:

– Хотите с автоматом?

Я засмеялся:

– Нет, фото с автоматом у меня уже есть.

Он хотел как лучше, понятно.

Но в эту минуту я задумался о том, какое серьёзное количество мужчин желает иметь это самое «фото с автоматом». Может быть, не в конкретном Луганске, не в конкретном Донецке, не в конкретном Грозном, и, возможно, даже не совсем с автоматом – а в принципе.

Мужской мир с некоторой долей условности можно поделить на три части. Тех, кто страстно доказывает свою мужскую состоятельность; тех, кому это уже не нужно, потому что их состоятельность и так очевидна; и тех, кого все эти темы вообще не волнуют, в силу того, что у них категорически другие приоритеты.

Начнём с последних.

Не знаю, как вас, но меня очень мало заботят пацифисты и экологи, герои светских раутов и завсегдатаи модных кафе, представители богемы или те, кто сбежал в деревню от шума городского с целью быть ближе к земле (к горе, к норе, к воде, к Белому морю, к Тихому или Атлантическому океану и так далее).

Кому, наконец, придёт в голову предъявлять претензии врачу – который делает свою работу, или к портному, или к пекарю, или к пахарю, или к токарю. Люди равны самим себе – это самое важное.

Я готов уважать их труд (и образ мыслей) – и, допускаю, что лучшие из них готовы уважать чужой труд (и чужое мировоззрение – хотя бы до тех пор, пока оно не становится угрозой для них).

Им не нужно фотографироваться с автоматом – они могут сфотографироваться в своём белом халате с красным крестом, на фоне своей горы и норы, с мольбертом, с компасом посреди Антарктиды («чёрт, где здесь юг?»), непосредственно у токарного станка. Или вообще не фотографироваться.

Куда больше меня забавляют те, кто идут в нашем списке первыми, – вид распространённый и назойливый, все эти мужики высшей пробы, гордые, как дорогой коньяк, с челюстями, кадыками, костяшками кулаков и повадками вожаков прайда.

Мужской тип, с утра до вечера несущий свою звероватую мужскую состоятельность, – мало чем подтверждённую, или подтверждённую откровенно не тем и не так, чем её стоило бы подтверждать, – самый отвратительный.

Я любого бледнотелого пацифиста прижму к сердцу как родного, лишь бы не видеть всю эту публику – на понтах и распальцовках: городскую гопоту, ставящую целью заплевать гектар, на котором они встали на три минуты покурить; барыг с кирпичными лицами; обладателей блатных номеров на сногсшибательных тачках – любителей подрезать всякого поперечного; набыченных бройлеров из спортивных залов, ежемесячно сжирающих детское питание целого детского сада; ну, не станем продолжать, там ещё много подвидов.

Поймите правильно: мы здесь ни разу не пытаемся доказать, что ополченцы лучше всех перечисленных. Речь совершенно о другом: если ты хочешь выглядеть как викинг или ковбой – будь викингом и ковбоем. А если ты хочешь просто выглядеть – то ты понторез, и ничего более.

А есть ведь ещё особый подвид «железного человека» – полубоги и киборги социальных сетей, боевые тролли и спесивые снобы.

Те, что зовут всякого встречного на поединок: «Приходите, я вас зубами порву!» – и мчат, верхом на мышке, сняв забрало, в атаку на любого противника, а то и целой группы противников сразу.

Знаю дюжину случаев, когда этих скрежещущих монстров тем или иным образом находили и выводили за тонкий хоботок на белый свет из их прокисших комнат. На поверку все они оказывались сутулыми, боящимися солнечного света юношами от пятнадцати до пятидесяти лет, с плавающей улыбкой объясняющие, что «…это же паутина… это же всё не всерьёз… вы же понимаете… ай, не надо…».

Мужчина может быть мужчиной в любых обстоятельствах – да, моему сердцу милее солдат и монах, врач и рабочий, художник и поэт, учитель и учёный – из числа разделяющих судьбу своего народа, – но никто не может отказать в состоятельности всякому человеку, являющемуся тем, что он есть, а не пытающегося жить за чужой счёт, или оболгать того, кем он сам хотел бы стать, но не смог.

Мужчина вправе выбирать себе территории и обстоятельства, где он точно является мужчиной: будь то дизайн, шахта, исследовательское бюро или кабина дальнобойной машины. Хуже, когда дальнобойщик делает вид, что он дизайнер, а шахтёр выдаёт себя за инженера.

Встретил тут своих знакомых, и они давай мне рассказывать, как они – взрослые мужики под сорок – играют в пейнтбол, две команды; никто из них никогда не воевал, но вот уже лет десять, по два раза в месяц, они репетируют захваты и освобождения заложников.

Приходи – говорят гордо – к нам. Потом – говорят, подмигивая, – постреляем из «Сайги». Мол, мужиком себя почувствуешь. Как мы.

Представляю, как они там наряжаются в разгрузки перед зеркалом. С какими чугунными лицами и свинцовыми желваками они там ходят по пустым бетонным коробкам, как ловко стреляют шариками с краской, как кувыркаются, как бесстрашно выпадают из окна второго этажа на снег… как потом пьют пиво и похохатывают, преисполненные чувства собственного достоинства. Самцы! Самцы же!

И десять – дес-сять! – лет подряд одно и то же. Они ни одного котёнка не спасли за это время, только готовятся.

Да у меня дворник во дворе, пенсионер хромоногий, гоняющий малолетних придурков со шприцами с детской площадки, больший мужик, чем весь ваш «спецназ» с пластмассовыми пейнтбольными яйцами.

Я могу вам устроить настоящий пейнтбол, пацаны, обращайтесь.

Будет у вас своё фото с автоматом.