Я – Сания: история сироты

Мы торопливо закивали. Воспитательница сощурилась и пошла вдоль ряда. Это было красиво! Я завороженно наблюдала за блестящей красной тканью, которая плотно обхватывала полные бедра и ноги. При каждом шаге она натягивалась в напряжении, отчего начинала сверкать еще больше, а потом расслаблялась. Словно делала выдох. И вдох. Выдох. И вдох. Воспитательница шла. Платье ее дышало. И вдруг я почувствовала железную клешню на своем плече, а потом слетела со стула. Воспитательница отволокла меня, схватив за запястье, в центр комнаты и развернула к группе лицом.

– Пока я буду на педсовете, подчиняетесь ей, – она тряхнула меня двумя руками за плечи, – поняли?

Дети снова закивали, а я с трудом удерживалась на ногах. От пальцев воспитательницы через плечи в мое тело втекал ужас.

– Ты остаешься за главную, – наклонилась она ко мне, – всех, кто будет плохо себя вести, бей головой об стену. Понятно?

Я молчала, не смея даже рот открыть. Не кивала. Не шевелилась. Она поняла это по-своему и решила меня подбодрить:

– Сил у тебя хватит, не бойся, дылда.

Воспитательница стиснула на прощанье плечо, словно оставляя на нем печать, и, непривычно перестукивая каблуками, вышла за дверь. Я обвела малышей испуганным взглядом и остановила глаза на Ане, ища поддержки. Но она, единственный близкий человек, тоже смотрела на меня с ужасом. Как на палача. К горлу поднялся гигантский ком.

– Сидите тихо, – прошептала я, понимая, что еще немного – уже ничего не смогу сказать: голос задрожит и сорвется.

Все это происходило со мной. Когда я сама была меньше, меня тоже била головой об стену старшая девочка в группе.

Картина из прошлого вспыхнула будто бы на экране. Мы сидели в тот день точно так же, на этих самых стульчиках, только дети рядом другие – их здесь больше нет. Сидеть неподвижно было тяжело, у меня затекли ноги. Я знала, что нельзя шевелиться, но больше не могла терпеть и едва заметно переставила ногу. Наша надзирательница с каменным лицом, которой так же, как мне сейчас, поручили следить за порядком, подошла к моему стульчику и со всей силы ударила меня ладошкой в лоб. Я врезалась затылком в стену так, что искры полетели из глаз. На затылке проступила кровь – я почувствовала ее на пальцах.

– Молодец, – сквозь туман я услышала скрип двери и голос воспитательницы, – только так они понимают!

Красные капли на пальцах стояли перед глазами. Затылок чувствовал удар, словно он случился только сейчас. Я молила детей о тишине, говорила с каждым глазами: «Сиди тихо. Просто сиди. Я тебя не обижу». И они сидели, не двигаясь, словно слышали меня. Но, даже если бы кто-то из них начал шуметь, вскочил с места, я никогда не смогла бы ударить. Больше, чем наказания, я боялась причинить боль другому человеку.

Дети удивленно смотрели на меня. Я видела, что, натянутые струной в самом начале, они расслабляются. Один заерзал на стульчике, второй подул на вспотевшие ладошки, третий тихонечко пошевелил ногами, четвертый начал беззвучно играть со своими пальчиками. Но все сидели тихо. Я смогла сделать так, чтобы они слушались безо всякой боли!

Дверь за моей спиной неожиданно скрипнула, я резко обернулась. Огромным красным коршуном воспитательница метнулась к детям.

– Как ты сидишь?! – Она пнула Аню по колену, сбивая одну ногу с другой. – Развалилась!

Мимолетная радость оттого, что я справилась с заданием, испарилась. Воспитательница шла вдоль ряда детей, шлепая их, пиная, отвешивая подзатыльники.

– Это дисциплина?! – бушевала она. – Это порядок?!

Красный всполох ослепил меня – блестки на ткани целились прямо в зрачки. Я почувствовала отвратительный запах, вырвавшийся заодно со словами.

– Будешь наказана, бессстолочь, – она дышала мне прямо в лицо, – до тихого часа просидишь здесь. И останешься без еды. Селааа на корточки!

Она с силой нажала на мои плечи, и я опустилась к полу. Красные шпильки на моих глазах впились в линолеум. Один каблук вдруг подвернулся, но потом с новой силой вонзился в пол.

– Строимсяяяяяяя!

Висок к виску. Ладошка в ладошку. Раз-два, раз-два. Клок-клок, клок-клок. Она построила детей и вывела за дверь. А потом обернулась и бросила мне:

– Я все вижу! Не смей вставать!

А я и не смела. Я сидела на корточках и смотрела в одну точку. В голове глухо стучало: «Я плохая. Плохая». Как бы ни старалась – все равно! Обидно было не то, что посадили на корточки – давно привыкла к этим многочасовым сидениям, самым частым наказаниям в доме ребенка, – а то, что у меня ничего не выходит! Я же пытаюсь не злить воспитателей, все делать правильно, не ошибаться, стать незаметной. Я знаю, за что именно бьют, лишают обеда, сажают на корточки. И старалась изо всех сил не делать того, что нельзя! Но почему, почему не справляюсь?! Сколько раз мне хотелось спросить у воспитателей: «Что со мной не так?» Но я знала – спрашивать ни о чем нельзя, ни у кого и никогда.

Всего дважды в доме ребенка я открыла рот, чтобы задать вопрос. И после – никогда. Первый раз, когда только-только поступивший малыш орал без остановки как резаный. Я хотела ему помочь: стояла рядом с его кроваткой, гладила по спинке, ногам, но он сотрясался в отчаянном плаче, синел и ни на что не реагировал. Мне нужна была соска – последняя надежда. Я обшарила пол в спальне – может, где-то валяется? Нет. А он все кричит. Тогда решилась на отчаянный шаг – выйти из спальни. У воспитательниц точно есть пустышки. Но не успела я открыть дверь, как дорогу мне преградили. На меня сверху вниз смотрела взлохмаченная женщина.

– Мне, – задыхаясь от ужаса, начала я еле слышно, – нужна соска…

– Что?! – выплюнула она, дернув меня за руку и потащив обратно. – Кто разрешал выходить? Быстро в угол!

Малыш кричал еще сильнее, никто из детей не мог уснуть – измученные усталостью, они раскачивались в своих кроватках. Но воспитательница ничего этого не видела, не замечала. Она поставила меня в угол, бросила «стоишь до утра!» и вернулась к себе.

Второй раз я заговорила, когда моя Аня случайно разлила за обедом компот.

– Где можно взять тряпку?

– Разлила?! – заорала в ярости воспитательница. – Ах ты, бестолочь! Руки не из того места растут?! Один урон от вас, тунеядцев!

Я не понимали всех ее слов, только чувствовала растущую злость и вжимала голову в плечи. Гнев взрослого, словно гигантский огнедышащий дракон, вырастал до самого потолка. Пытающий. Страшный. Аня вдруг неизвестно зачем вылезла из-за моей спины и встала перед драконом.

– Это я пролила.

В тот день она долго сидела на корточках посреди спальни. И никому нельзя было к ней подходить. Аня была наказана. С тех пор я молчала всегда. Не потому, что не умела говорить, а потому что открывать рот слишком опасно.

Стена поплыла перед глазами. Я почувствовала, как крохотные иголки начинают пронизывать икры и затекшие ступни, а бедра дрожат от напряжения. Долго еще?! Опять обо мне забыли. Живот громко заурчал от голода. В испуге, что кто-то это услышит, я обернулась на дверь. Когда же за мной придут? Когда же?

– А ты тут чего? – В дверь заглянула незнакомая воспитательница. – Ваши уже на горшок пошли. Ну-ка, бегом!

Я посмотрела на нее вопросительно.


– Давай-давай! – поторопила она.

Неужели не понимает, что на корточках дети сидят, когда наказаны? Новенькая. И, кажется, добренькая. Я вскочила и побежала к двери, спотыкаясь на затекших ногах.

– Осторожно! – прикрикнула она, подхватив подол своего переливающегося змеиного платья.

Никем не замеченная, я добежала до туалета. Дети уже сидели на горшках. Красного коршуна рядом не было. Я быстро стянула колготы с трусами и шлепнулась на единственный свободный горшок в углу. Мое место никто не занимал – каждый ребенок здесь знал порядок. Дети рядом со мной кряхтели. Маленькие лица покрывались красными пятнами от натуги. А я просто сидела и ничего не делала – днем не будут ругать за пустой горшок. Тем более сегодня весь день с воспитательницами творится что-то странное. И тут вдруг за окном раздался страшный хлопок. Еще! Бууух, бу-бу-бууух! Замазанное белой краской окно вспыхнуло ярким желтым светом. Потом синим. И красным. Дети закричали от ужаса. И стали с грохотом прыгать на горшках в дальний от окна угол, прямо на меня. Новый хлопок. Бу-бууух! Еще всполох света. Теперь зеленый. Я сидела, пригнув голову к коленям и закрыв уши руками, чтобы не слышать новых хлопков. Чтобы хоть чуть-чуть приглушить детский крик и невыносимый железный грохот горшков о кафельный пол. Такое было уже не в первый раз – я знала, что могут стрелять и будут вспышки. Поэтому садилась подальше от окна.

– Что вы творите, бесссстолочи?! – Красный всполох возник в проеме двери. – Кудаааа?!

Но детей было не остановить. Грохот горшков продолжался.

В доме ребенка мы боялись всего. Любого шороха, резкого звука, крика. Темноты, вспышек света, взрослых. Скачки на горшках передавались из поколения в поколение как основной инстинкт. Одни дети убывали, другие появлялись, но ничего не менялось. Мы были стадом. Каждый из нас знал это мерзкое ощущение, когда собственные фекалии плещутся в моче и шлепают при каждом скачке по голому заду. И все равно скакал, не слезая с горшка. Страх был сильнее.

– Идиоооооты, – воспитательница крикнула так, что стекла задрожали, а дети замерли и заткнулись, – это салют, дебилы! Праздник, урооооды! Новыыыый гоооод!

Она смотрела на нас сверху вниз с ненавистью. Как на заразу, на грязь.

– За что мне такое наказание?! – Рот выплевывал слова вместе со слюной, а глаза стали цвета платья. – За какие грехи?! Сраные жопы. Грязные рожи. Зассанные штаны.

Она оперлась спиной о дверной косяк, закрыла лицо руками и сползла вниз по стене.

– Я хочу как человек! – почему-то объясняла она нам, а ее рот кривился в жалкой гримасе. – В красивом платье в ресторан! На танцы с мужиком. Чтобы меня водили, а не сикуху, которая младше на двадцать лет! Но у меня на работе сраные жопы. Дома кастрюли и уроки. А больше ничего в этой жизни нет. И все это из-за детей! Ну, почемууууууу?

Она страшно закричала, подняв голову к потолку, а все мы, затихнув от ужаса, смотрели на ее красный, искривленный рот.

Змеиное платье возникло в двери бесшумно. Узкая рука в тонких кольцах легла на пылающее плечо.

– Иди к остальным. – Новенькая воспитательница помогла нашей подняться.

– Зачем?!

– Посидишь отдохнешь. Вот зря ты стакан за стаканом.

– Не твое дело!

– Конечно. Я тебя провожу, а потом уложу детей. Сидите тихо, – бросила она нам.

Было слышно, как удаляются две пары ног. Цок-цок. Цок-цок. Мы вслушивались в незнакомые неровные звуки. За окном раздался еще один хлопок и вспыхнул новый – на этот раз оранжевый – салют. Но мы даже не шелохнулись, только на миг зажмурились. Сказали же. Новый год.

Полдника и ужина в тот день не досталось никому. Нас уложили в тихий час и забыли в кроватках до самой ночи: взрослые были заняты. Я долго раскачивалась влево-вправо, стараясь убаюкать сама себя, но никак не могла уснуть из-за голода. Потом, обессилев, свернулась под одеялом в клубок. Детская кроватка давно оказалась мне мала, но другой в спальне не было. Приходилось спать, подтянув к подбородку колени.

Той ночью я проснулась от резкой боли, распахнула глаза и увидела перед собой вспышку красного света, над которым качалась голова бабы-яги. Я затряслась от ужаса и моментально втянула ноги. Опять забылась во сне, и они высунулись в проход! Воспитательницы били меня по ногам каждый раз, как я случайно вытягивалась. А теперь еще и баба-яга об этом узнала! Все потому, что я не умею нормально спать. За это меня наказывают. Я плохая! Увидев, что преграда пропала, старуха тут же забыла обо мне. Пошатываясь и цепляясь когтистой лапой за спинки кроватей, она пошла к другим торчащим в проходе ногам. Аня! Я то ли вскрикнула вслух, то ли заорала мысленно, но подруга меня услышала – ее ноги дернулись и втянулись в кроватку. Баба-яга не успела. От ярости она стала стегать прутья кроватки. Под свист и шлепки скакалки за стеной раздался мелодичный стеклянный звон, и взрослые дружно закричали: «Урааааа! С Новым годом!» Баба-яга обернулась на звук и быстро, врезаясь бедрами в спинки кроваток, вылетела вон…

Только когда подросла, я поняла, что такое Новый год. Той ночью наступил 1998-й. Мы, дети из дома ребенка на Измайловском шоссе города Москвы, ничего об этом не знали. С нами не отмечали праздников. Мы не догадывались, что у каждого человека – даже ребенка! – есть свой день рождения. Не понимали, что значит радость. Человеческое тепло. Любовь. Да о чем это я? Многие из нас никогда не слышали собственных имен. Мы просто существовали, трясясь от страха двадцать четыре часа в сутки. Боялись взрослых до умопомрачения, до судорог, до энуреза. Шарахались от них и всегда молчали. Единственное чувство, которое мы тогда испытывали, – был СТРАХ. И он остался со мной надолго.





Глава 6

«Санта-Барбара»




В то утро я проснулась не от крика и не от боли, а от странного ощущения – кто-то осторожно трогал меня за щиколотку. От этих непривычных прикосновений по всему телу растекалось незнакомое тепло. Я открыла глаза и увидела ту самую новенькую воспитательницу. Змеиное платье.

– Что это у тебя?

Она внимательно разглядывала красные полосы на моих ногах. Я быстро втянула ноги под одеяло. Опять я делаю, как нельзя!

– Скажи мне, не бойся.

Я продолжала молча на нее смотреть. Если признаюсь, другие воспитательницы накажут так, что в полосах будут не только ноги. Змеиное платье сделало несколько шагов в сторону спящей Ани. На ее бледных, не умещающихся в кроватке ногах краснели точно такие же полосы.

– Не похоже на ремень. – Воспитательница обернулась ко мне.

Я отрицательно мотнула головой. Не могла ничего сказать. Только сжалась в комок.

– Значит, скакалка. – Она не злилась, не повышала голос. – За что же вас наказали?

– Твое-то какое дело? – В дверях возникла наша воспитательница.