Я – Сания: история сироты

– Привет, – она улыбалась мне: не так, как своим детям, но все равно ласково, – тебе что-нибудь нужно?

Я отрицательно мотнула головой.

– Ты спрашивай, не стесняйся. Хорошо?

Я снова кивнула.

– А то я смотрю, все дети с мамами лежат, а ты нет. Вот, – она вытащила из кармана маленькую коробочку с соком и поставила на мою тумбочку, – яблочный.

– Спасибо. – Я подняла на нее глаза.

– А как тебя зовут?

Я помолчала и после долгой паузы ответила:

– Я не знаю.

Все еще не могла привыкнуть к своему имени, мне было трудно его произнести.

– А сколько тебе лет?

Я снова пожала плечами.

– Ааа, – она как будто о чем-то вспомнила, – все же очень просто. Пойдем вместе посмотрим! Ты можешь встать?

Я неожиданно для самой себя легко спустила ноги с кровати и поднялась. Женщина показала жестом, что нужно выйти за дверь.

– Смотри, перед входом в каждый бокс на двери есть такая табличка с именем и возрастом ребенка. На твоей написано: «Соня, 6 лет 4 месяца». Правильно?

– Да, – кивнула я.

И тут, наконец, окончательно поняла, что Соня – это я. Соня – мое имя. Это все, что у меня есть.

Женщина еще немного поговорила со мной, спросила, когда у меня день рождения, – тут уж я смогла ответить четко, выучила на совесть. Оказалось, ее тройняшки родились в тот же день, что и я, только на два года позже. Удивительно! А потом ее позвали дети – стали капризничать и кричать в своем боксе. И я снова осталась одна.

В больнице я пролежала тогда три месяца. Ангина дала осложнение и переросла в воспаление легких. Я постоянно болела пневмонией, начала еще в доме ребенка и тоже лежала из-за нее в больницах – только не запомнила ничего. Знала только одно – ни тогда, ни теперь никто меня не навещал. Не приносил гостинцев. Не радовался встрече. Не скучал по мне в разлуке. Воспитательница за все время приехала только однажды, привезла чистые вещи и тут же уехала. Даже на выписку никого из детского дома не прислали, меня забирала «Скорая».

Зато все это время я слышала и видела, как мамочки укачивают своих малышей, как кормят их из бутылочек и с ложек, как успокаивают, поют им колыбельные и читают книжки. Как целуют и говорят ласковые слова. Как успокаивают после уколов и дуют туда, где болит. Только в той больнице впервые в жизни я осознала, что у всех детей есть МАМА. И у самых маленьких она есть, и даже у самых больших. До этого момента я ни о чем таком не размышляла. Просто существовала.

Обрывки картин, наконец, сошлись воедино в моей голове. В детском доме в отличие от дома ребенка к некоторым детям приходили родители. Или другие родственники. Кажется, в дошкольном отделении я была единственной, о чьих родителях не было известно ничего. Остальных кто-то да навещал. И теперь я поняла, что дети не бывают сами по себе, узнала, что каждому ребенку положена своя собственная мама! Это счастье достается им даром. Просто так. Всем, кроме меня. А мне не положено никого, никакой мамы. Потому что я плохая.

С того дня я стала мечтать о маме. Думала, что она где-то есть – у всех детей есть мама, – надо только ее найти! И тогда я исправлюсь, стану хорошей и буду такой же счастливой, как все остальные. Я полюбила сидеть ночью на подоконнике и смотреть в окно: оттуда открывался вид на утопающую в огнях Москву. Я влюбилась в огни и смотрела на них ночи напролет. Особенно нравился мне свет окон. Я представляла людей, которые за ними живут. Рисовала в воображении счастливых мам и детей. И где-то среди этих светящихся окон было одно самое дорогое – окно моей мамы. Правда, я не знала, где именно. А потому любовалась всеми.

Никто из персонала больницы внимания на меня не обращал. Не укладывал спать. Не ругал за то, что по ночам сижу на окне. Медсестрам было все равно, лишь бы дети не выходили из палат.

Это открытие – у каждого ребенка есть своя мама – стало самым важным в моей жизни. И остается таким до сих пор. А тогда младенчество, которого я была лишена, потянуло меня назад. Я хотела прожить все заново и по-другому. С мамой. Мне это нужно было, как воздух.



Помню, я выпросила у нянечки маленькую бутылочку с питьевой водой и лежала вечерами, засунув горлышко себе в рот. Представляла, что это бутылочка с соской, я пью молочко, лежа на руках у мамы, а она укачивает меня. Я представляла себе, какая она, моя мама, – самая добрая, самая ласковая на земле. Она никогда не кричит и никого не ругает. У нее такие же темные волосы, как у меня, и такие же глаза. Лицо ее в моих фантазиях всегда было размытым, тогда еще я не старалась его детально нарисовать. Просто знала, что она молодая и очень красивая. Зато отчетливо слышала ее голос – как она поет, как только мне одной нежно шепчет: «Шшшшш» и тихо-тихо что-то рассказывает. Милая моя мамочка. Самая лучшая…





Глава 11

Рисование




С той больницы мысли о маме наполнили меня целиком. Я поняла, что моя мама где-то есть – иначе ведь дети не появляются на свет, – и начала ее ждать. Думала, она вот-вот придет. Я не обращала внимания на других женщин, не хотела ни с кем сближаться. С каждым днем все глубже и глубже уходила в себя. Физически жила в детском доме, но мысли мои были далеко.

И неожиданно для себя нашла лучшее в мире занятие, которое помогало «исчезать». А узнала я о нем совершенно случайно.

Нашу группу номер пять разделили на две части, одну отправили в игровую, а вторую – в которой оказалась и я – привели в маленький кабинет. Он был необычным, ярким. Картины на стенах. Кисточки, краски, карандаши. Вокруг большого учительского стола стояли непонятные деревянные штуки. Я видела такие первый раз в жизни. И только потом узнала, что это мольберты.

– Здравствуйте! – Учительница встала нам навстречу. – Проходите, ребята.

Мы протискивались в дверь. Я старалась держаться в самом хвосте. Кто знает, чего ожидать от незнакомого взрослого человека? Наконец и я вошла. Передо мной стояла элегантная дама средних лет в небесного цвета платье с крупным украшением на шее. Она была как с картинки. Раньше я таких женщин не видела. Воспитательницы одевались скромно, носили темные цвета. Разве что на праздник могли превратиться в разноцветных птиц, но это совсем другое.

– Проходите-проходите, – пригласила хозяйка, – вставайте за мольберты.


Дети начали занимать свои места. Все они были здесь не в первый раз. Только для меня эта комната и эта женщина оказались незнакомыми. Мне достался мольберт в самом дальнем углу комнаты. Пока я переминалась с ноги на ногу перед учительницей, она разглядывала меня. Это выражение лица я уже знала – так смотрели на нас спонсоры в доме ребенка. Перед глазами снова побежали серые мохнатые твари, порожденные взглядом взрослого, и на мгновение я увидела себя со стороны – глазами учителя. Слишком высокая для шести лет темноволосая девочка в пестром платье, которое ей совсем не идет и к тому же выдано «на вырост». Мне было все равно, что носить, я никогда не обращала на это внимания – что дали, то и надела, – но под пристальным взглядом учительницы вдруг смутилась. Мне стало стыдно. Привычная одежда показалась дурацким мешком, в который меня, не думая, запихали. Много лет спустя я убедилась в том, что верно уловила тогда мысли взрослого, – учительница рассказала, что ее первое впечатление обо мне было как об огородном пугале.

– Меня зовут Людмила Михайловна, – представилась она, продолжая смотреть только на меня, – ну что же, начнем!

Она плыла между мольбертами и детьми, которые в нетерпении переступали с ноги на ногу. С каждым ее движением перед очередным ребенком появлялся белый чистый лист. Хлоп. Первый закреплен. Хлоп. Закреплен второй. Хлоп. Я с ужасом ждала, когда она приблизится ко мне, – одно присутствие этой необычной женщины пугало меня.

– Как тебя зовут? – Ее голос звучал негромко.

– Соня, – едва слышно ответила я.

– Очень приятно, – она и передо мной закрепила огромный белый лист, – а теперь, дети, смотрите!

Учительница подошла к своему большому мольберту, и с ним вдруг стало происходить что-то невероятное. Она взмахнула рукой, и на листе бумаги появилось небо. Взмахнула еще, и по небу поплыло облако. Кисточка беззвучно порхала по бумаге, и на ней появлялись лучи, возникал солнечный свет. Это было так красиво, что я не могла отвести взгляд!

– Ну вот, – немного прищурившись, с хитрой улыбкой она обернулась к нам, – теперь ваша очередь.

Мы стояли и смотрели на ожившее в комнате небо, раскрыв рты.

– Все-все, – она тихонько рассмеялась, – рисуем! Просто смотрите и повторяйте.

У меня началась паника. Что нужно делать?! Как это «рисуем»?! Я не умею! Тем временем все дети взяли в руки кисточки, макали их в баночки и водили мягкими кончиками по чистому листу, оставляя на нем грязные полосы. Неужели можно пачкать такую чистоту? Их за это накажут! Я взяла в правую руку кисть – чтобы быть как все – и посмотрела на свой мольберт. Бумага казалась мне белоснежной. Невозможно было дотронуться до нее и все испортить. И тут, в одно мгновение, я вдруг увидела на ней синее небо, по которому плыли пушистые облака. Я увидела лучи солнца и пятна света. Все это было невероятно прекрасным, манило к себе. Вот бы перенестись туда, где такая синь! На мгновение я почувствовала чистый аромат весеннего ветра – он мешался с запахом талого снега и будоражил меня. Хотелось выйти из душной комнаты через окно, которое открылось передо мной на мольберте, и остаться по ту сторону навсегда…

Я смотрела и смотрела на лист, любовалась весенним небом. Но ведь учительница сказала «рисуем». Что делать?! От страха у меня задрожали колени. Я боялась испортить это волшебное небо, но при этом боялась, что меня накажут, если не послушаюсь и не начну рисовать.

Дрожа от страха, я опустила кисточку в синюю краску, зажмурилась и едва ощутимо дотронулась до удивительного неба на листе бумаги. Кисточка коснулась твердой поверхности, а потом еще. И еще. Я по-прежнему боялась открыть глаза. Потом все-таки осмелилась. Картина с небом не пострадала. Выдохнув с облегчением, я чуть решительнее стала макать кисточку в воду, а потом в краску. Теперь уже старалась рисовать с открытыми глазами, но только так, чтобы небо, облака и лучи остались в своем первозданном виде. Красная краска, желтая краска для солнца. Синяя краска, белая краска для неба. Мне нравилось наблюдать за тем, как кисточка каждый раз меняет свой цвет, как вода окрашивается во все цвета радуги и потом становится цвета земли. Так вот оно как устроено! Все самое яркое и живое в мире соединяется, чтобы стать землею. Еще немного, и я стала получать удовольствие от того, что делаю. Кисточка удобно лежала в руке, была как будто моим продолжением. Небо становилось еще прекраснее, солнца в нем прибывало, а облака бежали быстрей.

– Эт-то что такое?!

Над самым ухом я услышала резкий голос, от которого вздрогнула всем телом и уронила на пол кисть. Пачкая линолеум, та закатилась в угол.

– Ты что вытворяешь?! – Людмила Михайловна стала красной. – Ты вообще нормальная?!

Я не обернулась к ней, было слишком страшно. Продолжала вжимать голову в плечи и жмурить от ужаса глаза. Учительница нависала надо мной божественным великаном.

– Посмотри, что ты наделала! – Звук ее голоса нарастал словно гром. Она обошла меня и теперь смотрела в лицо. – Быстро открой глаза!

Я подняла веки и увидела перед собой чистый, белоснежный лист бумаги. Ни единой капли краски – синей, красной, желтой – не было на нем. Зато деревянный мольберт был весь заляпан разноцветными пятнами.

– Боже! А руки?!

Она схватила меня за пальцы и вытянула вперед ладони, расцвеченные немыслимой палитрой. Солнце, лучи, облака, небо – все было здесь.

– А платье?! – взвизгнула она.

Я опустила глаза. И без того пестрое платье впитало теперь еще больше красок. Как так могло случиться?! Я не трогала свою одежду, не хотела ее испортить. Что же теперь будет?! Почему я такая плохая?!

Я не смела взглянуть Людмиле Михайловне в лицо. Понимала, что ужасно виновата, и стояла, свесив голову на грудь. Ждала наказания.

– Марш умываться! – Учительницу трясло.

Я чувствовала, что она готова прибить меня и сдерживается из последних сил. В доме ребенка меня бы уже давно наказали за этот страшный проступок, высекли бы как следует скакалкой или ремнем, но в детском доме воспитательницы и педагоги ничего подобного не делали с детьми. Могли изредка шлепнуть тапкой или дать по попе скакалкой, и то мы всегда понимали за что. Каждый раз это было какое-то серьезное непослушание. Но учительница ИЗО даже и в этой ситуации сдержалась. Я боялась смотреть на нее, но все равно краем глаза видела ее побелевшие дрожащие губы и красные пятна на шее.

Через холл, мимо спален и игровой, я поплелась в ванную комнату. Слезы наворачивались на глаза оттого, что я не понимала, чего именно учительница от меня хочет. Как это «рисовать»? Что вообще это значит? Другие дети здесь уже давно, с трех лет, конечно, они прекрасно понимали, чего от них хотят. А как же быть мне? Рисовать. Рисовать. Я ведь не знаю, как это – рисовать! Я открыла дверь в ванную комнату спиной, чтобы не прикасаться к ней грязными руками. Пока шла, крепко сжав кулачки, все цвета во вспотевших от страха ладонях перемешались и стали землей. Я с удивлением смотрела на свои руки – коричневые внутри, пестрые снаружи – и поражалась волшебству, которое сотворили со мной краски. Я хотела оставить всю эту красоту себе, не смывать. Но ослушаться учительницу не могла. Осторожно включила воду, взяла мыло – оно тут же окрасилось от моих рук – и стала мылить. Разноцветные пузырьки росли и лопались на ладонях, цветная вода стекала в белую раковину и пропадала в неведомых далях. Я любовалась ее многоцветием и представляла себе цветную воду, которая бежит по трубам, неведомым мне туннелям, изгибам и яркой струей врывается в небо. Нарастает. Набирает силу. И превращается в быстрые, освещенные солнцем облака.

Картина с белого листа ожила перед моими глазами. Я видела уже не только небо, но каждый переход цвета на нем, каждое перышко облаков. И деревья, и травы, и цветы каким-то чудесным образом отражались в них.

– Соня! – Я вздрогнула и обернулась.

Мама Таня открыла дверь в ванную комнату и стремительно вошла.

– Что ты здесь делаешь? Все на занятии.

Она подошла совсем близко, заглянула в раковину. Увидела меня, старательно натирающую руки куском похудевшего мыла, и успокоилась.

– Ааа, ручки моешь? Ну, хорошо. Только давай возвращайся в класс.

Людмила Михайловна встретила меня подозрительным взглядом.

– Отмыла?

– Да, – ответила я тихо-тихо, едва слышно.

– Хорошо, – кивнула она, но потом решила проверить лично: ведь ранее уже убедилась в моей отсталости.

Я послушно протянула ей руки для осмотра. Сначала ладонями вверх, потом перевернула их.