Я тебя отпускаю

Первыми, неловко толкаясь, прошли мужики. За ними подались женщины. Только Валентина не двигалась и все стояла в стороне, словно боясь войти. Нина взяла ее за руку и обернулась к Рине.

– И вправду, пойдем, – позвала она.

Это была маленькая, метров двенадцати, не больше, комната, украшенная пластиковыми, немного поблекшими цветами. Такие кладут на могилы. Вдоль стены стояли простые струганые деревянные скамейки. Посредине комнатки на четырех табуретках стоял узкий гроб, обтянутый красным сатином с черными бантами.

В гробу лежал Ринин отец.

На скольких похоронах ей приходилось присутствовать – не перечесть! Коллеги, родня, знакомые. Одноклассники. Да, уже и из их класса ушло два человека. Она бывала на разных похоронах – богатых и бедных. Повидала и разные ритуальные принадлежности, от обычных и привычных до дорогущих, эксклюзивных, рассчитанных на очень крутых и богатых. Да и поминки случались разные – и в маленьких квартирках, и в дорогих ресторанах – как говорится, по статусу. По Сеньке и шапка. Хотя кому это надо? Понятно – родне. Статус было принято соблюдать и здесь, в месте скорбном.

Но сейчас, в этой нищей поселковой больничке, почти за пятьсот верст от Москвы, в этой крошечной, убогой комнатушке местного морга в дешевом и пошлом гробу лежал ее отец. Ее папа, которого она когда-то очень любила. Нет, почему когда-то? Она любила его всегда. Просто с годами… Просто с годами перестала так остро, как в детстве, в нем нуждаться – и все! Собственно, как и все дети. А любовь ее не исчезла, никуда не делась. Просто отступила. Ну и обида осталась, увы. Взрослая девочка, а все туда же – обида.

Женщины, включая подружку Нину, приглушенно заголосили. Только Валентина, крепко сжав сухой, бледный, почти бесцветный рот, по-прежнему молчала. Глаза ее были безжизненными, пустыми. И смотрела она в глубь себя, в прошлую жизнь.

Прощальных речей не было – простой деревенский люд, с опаской и интересом поглядывая на столичную и уж точно важную птицу, дочь покойника, робел.

– Прощайтесь, – тихо подсказала сотрудница морга. – Пора.

Женщины разом, как по команде, замолчали. Мужчины, неловко мнущие в руках кепки, по одному стали подходить к гробу.

Слова прощания были скупыми и одинаковыми:

– Прощай, Андреич! Прощай, брат! Покойся с богом. Хорошим ты был человеком.

Валентина, словно окаменев, стояла чуть в отдалении, выпрямив спину и приподняв подбородок.

Рина посмотрела на нее и растерялась – все уже попрощались, мужики, опустив головы, со скорбными лицами, жались к стене, выкрашенной в темно-зеленый, назойливый, мрачный цвет. Женщины переглядывались и перешептывались и тоже, видимо, ждали от Валентины каких-то действий.

– Валь! – шепнула ей Нина. – Да отомри ты! Давай, подруга. – И она чуть подтолкнула ее вперед. – Пора.

Валентина вздрогнула, с удивлением посмотрела на Нину и шагнула к гробу, все так же молча, внимательно разглядывая застывшее мраморно-белое лицо мужа. Вглядывалась в него, как будто только сейчас, в эту минуту, начиная понимать, что видит его в последний раз. Казалось, ей хотелось запомнить навсегда эти минуты и его лицо, и руки, которые она осторожно, словно боясь разбудить его, потревожить, гладила, как мать гладит спящего ребенка. Она по-прежнему не проронила ни одной слезинки, только стала еще бледнее. И наконец разомкнула сжатые губы, наклонилась к нему и совсем неслышно, ему одному, что-то зашептала.

По комнате пронесся тихий вздох.

Краем уха Рина услышала, как одна из женщин тихо сказала другой:

– Ну, слава богу, отмерла. А то я уж думала рядом ее положим.

Валентина все шептала что-то, и вдруг ее губы слегка, еле заметно, дрогнули, и она улыбнулась. Она разговаривала с покойным мужем, по-прежнему гладила его по застывшему лицу и рукам, сложенным крест-накрест поверх голубого атласного покрывала.

Рина уловила ее последнюю фразу:

– Ну все, Санечка. Все, мой родной. Теперь до встречи. – Она выпрямилась и коротко глянула на Рину: – Теперь ты, Иришка. Давай прощайся с отцом. – И с такой же прямой и ровной, молодой спиной, сделала шаг назад.

Рина беспомощно оглянулась, словно ища поддержки и подошла к гробу.

Она смотрела на отца и не узнавала. Пять лет она не видела его. Не так уж много, но и не мало. Густые и темные волосы его заметно поредели и побелели. Поседели и брови – широкие, ровные. Лицо отца было изможденным, худым, с остро очерченными скулами. Но оно было спокойным. «Отмучился», – вспомнила она слова одной из соседок.

Рина погладила его по рукам и прошептала:

– Пока, пап. И прости меня. За все. Пожалуйста.

Она судорожно сглотнула вязкую слюну, наполнившую рот, и отошла к стене, холодной и гладкой, будто покрытой тонкой коркой льда.

Народ засуетился, снова загомонил, и мужчины, легко подняв гроб, понесли его к выходу. Гроб чуть дрогнул, качнулся и наклонился. Мужики испугано и коротко матернулись.

Нина прикрикнула на них, и, толкаясь, все наконец вышли на улицу. Напротив морга стоял старый ободранный «пазик», возле которого со скучающим видом нервно курил парень с загорелым лицом и невыносимо синими глазами.

– Чё так долго? – недовольно спросил он.

– Пашка! Да подмогни лучше, деятель! – прикрикнул на шофера один из мужиков, втаскивающих гроб в автобус. – Ишь, разговорился! Недоволен он, мать твою, «долго»!

Пашка, бросив на землю сигарету, беспрекословно послушался старшего.

– А чё, сказать нельзя? – обиженно пробурчал он.

На него посмотрели с презрением.

– А сам? Не дотумкал? В тюряге, что ли, мозги отбили?

Пашка покраснел, нахмурился и явно обиделся уже всерьез, но ничего не ответил и, крякнув, стал помогать.

Наконец, натужно скрипя, автобусик-катафалк с ревом тронулся с места.


Валентина сидела возле гроба и смотрела перед собой.

Женщины тихо заговорили, исподтишка поглядывая на Рину.

Та смотрела в окно.

Снова закрапал дождь, и потемнело без того мрачное небо, водитель Пашка матернулся:

– Опять развезет! Проедем, мужики? – громко спросил он, ища поддержку.

– Проедем, не впервой, – коротко ответили ему.

По шоссе ехали минут двадцать и наконец свернули на проселочную дорогу, разбитую и окончательно размокшую.

Пашка негромко, но зло матерился, а мужики с тревогой посматривали в окна.

– А Пашка-то прав, застрянем как пить дать! – наконец подал голос один из них.

– Неделю дожди поливали, ясное дело, не повезло, – поддержал другой

«Да уж, – подумала Рина. – Про везение в этой ситуации как-то не очень уместно». Теперь, припав к запотевшим окнам, замолчали и женщины – всем стало тревожно. Но с угрожающим ревом автобусик как-то двигался, буксовал, попадая колесом в вязкую глину, отчаянно боролся с ней и все же вырывался и, кряхтя и постанывая, плелся дальше.

Валентина в разговорах не участвовала и беспокойства не проявляла – казалось, ей все равно, она была не здесь и не с ними. Только вздрагивала, когда «пазик» резко подпрыгивал на ухабах и кочках, хмурила брови и придерживала крышку гроба.

Все это: эти люди, и раскисшая деревенская дорога, и убогий случайный катафалк, и чужая нелюдимая женщина, переживающая самое страшное горе, – никак не вязалось с Рининым отцом, красавцем и умницей. «Все чужое и непонятное, – думала она. – Хотя все правильно. И сам давно стал чужим».

Она отвыкла от него. Вот, наверное, поэтому у нее сейчас такое странное состояние – она еще не поняла, не осознала, что хоронит отца. Поэтому ей не так больно. Ей стыдно, неловко – но это так. Стыдно за то, что так и не смогла понять и принять его выбор, его новую жизнь. Что до конца не простила. Что отодвинула его от себя. Почему? Да так было легче, всегда легче отстраниться, чем понять и принять. Завтра она уедет и попрощается с этими людьми навсегда. Они живут в разных мирах. Они, эти люди, совсем неплохие! И даже, скорее всего, хорошие. Только у них с Риной слишком разные жизни.

Автобусик резко затормозил, фыркнул и резко остановился.

Мужики облегченно выдохнули – добрались с божьей помощью, не застряли. Женщины заворчали в адрес шофера:

– Эй, специалист! Не картошку везешь, людей!

Синеглазый Пашка обидчиво хмыкнул:

– Ага, довез вас, как в лучших домах, а вы, тетки?

Дождь усиливался, и народ тревожно поглядывал на темно-серое небо. Кряхтя и охая, выбирались из «пазика».

Рина подняла воротник куртки, поглубже натянула капюшон, поежилась, сунула озябшие руки в карманы и огляделась. Деревенское кладбище огорожено не было – да и зачем? Стояло оно на холмистой опушке густого темного леса, в отдалении от дороги и деревни, и вряд ли нашлись бы желающие прогуляться здесь вечерком. Все вокруг пестрело венками с выцветшими пластиковыми цветами, пожухлыми мокрыми красными и черными траурными лентами с расплывшимися золотыми и серебряными буквами.

Из деревянной сторожки вышел мужик в огромном ватнике и резиновых, по колено, сапогах – кажется, они назывались рыбацкими – и, зычно сплюнув, вразвалочку направился к ним.

Неспешно стрельнул папиросу у мужиков, обстоятельно закурил, что-то сказал и пошел обратно в сторожку.

Мужики оживились, подняли гроб и осторожно, стараясь обойти глубокие лужи и ухабы, понесли его к воротам.

Женщины засеменили следом.

Валентина шла под руку с Ниной, Рина за ними. Одна.

Кладбищенский сторож, он же могильщик, махнул траурной процессии – дескать, давай поспешай, и быстро пошел вперед.

Все двинулись за ним по узкой и мокрой тропинке. Шли осторожно, боясь поскользнуться на рыжей расквашенной глине. Тропинка петляла между могил, заброшенных и ухоженных, уходила вверх, по холму. Мужики недовольно бурчали и раздраженно поглядывали на сторожа.

Но вот они поднялись и увидели свежую, только что вырытую могилу.

Мужчины с облегчением опустили гроб на четыре крепких и широких чурбака. Оттирая пот и потирая затекшие руки, немедленно закурили. Женщины сгрудились отдельно и тут же зашептались.

Рина уловила, что обсуждают они «удачное и хорошее» место, повторяя, что отцу повезло.

Рина огляделась. Да, фраза эта выглядела неловко и даже смешно, но, если честно, место действительно было удачным: самая высокая точна погоста с прекрасным видом на лес и речку. Справа росли две сосны, ровные, прямые, с красноватыми стволами и высокой, густой, уходящей в небо, раскидистой голубоватой кроной. Слева – широченный дуб с почти опавшими листьями.

Сбоку, чуть в отдалении, высоченная старая рябина, густо усыпанная гроздьями спелых и алых ягод.

Все замолчали, прислушиваясь к тишине.

Неожиданно, громко и зычно каркнув, взлетела с рябины огромная пегая ворона, и все словно очнулись, вспомнили, зачем они здесь, в этом невозможно красивом и скорбном месте.

– Открывать будем, хозяйка? – хмуро спросил сторож, обращаясь к Валентине.

– Нет, – коротко отозвалась она. И тихо добавила: – Попрощались уже.

Мужик обрадованно заметил: