Я, Титуба, ведьма из Салема

Ночь все тянулась и тянулась.

Я слышала, как воет сильный ветер, пролетавший над верхушками пальм. Слышала, как волнуется море. Слышала, как лают собаки, натасканные вынюхивать негров-бродяг. Слышала крики петухов, возвещающие начало дня. Затем Джон Индеец встал и, не произнеся ни слова, спрятал в одежду тело, в котором мне отказал. Я разрыдалась.

Когда я вошла на кухню, чтобы приступить к утренним работам, Сюзанна Эндикотт была занята серьезным разговором с Бетси Ингерсол, женой пастора. Они говорили обо мне, я это знала; их головы почти соприкасались над облачком пара, поднимавшимся из мисочек с овсянкой. Джон Индеец был прав. Намечался заговор.

В суде слово раба и даже свободного негра не значило ровным счетом ничего. Напрасно бы мы надрывали горло, вопя, что до недавнего времени я даже не знала, кто такой Сатана. Никто бы не обратил на это внимания.

Вот тогда я и приняла решение защитить себя. Без дальнейшего промедления.

Я вышла из дома в три пополудни, в сильную жару, но не чувствовала укусов солнца. Спустилась на площадку за хижиной Джона Индейца и погрузилась в молитвы. В этом мире не было места для Сюзанны Эндикотт и меня. Одна из нас лишняя, и вовсе не я.





4




– Я провела всю ночь, призывая тебя. Почему ты приходишь только сейчас?

– Я была на другом конце острова, утешая рабыню, спутник жизни которой умер под пыткой. Они его выпороли. Посыпали раны жгучим перцем, а затем вырвали ему гениталии.

В другое время этот рассказ возмутил бы меня до глубины души, но сейчас оставил равнодушной. Я с пылом начала:

– Хочу, чтобы она сгорела на медленном огне в самых ужасных страданиях, при этом зная, что причина их – я.

Ман Яя покачала головой.

– Не позволяй желанию мести овладеть тобой. Используй свое искусство, чтобы служить своим и облегчать их страдания.

Я не соглашалась:

– Но она объявила мне войну! Она хочет забрать у меня Джона Индейца!

Ман Яя издала печальный смешок.

– Ты потеряешь его в любом случае.

Я пролепетала:

– Как же это?

Она не ответила, словно не желая ничего добавлять к тому, что у нее вырвалось. Видя, как я расстроена, мать, которая присутствовала при разговоре с Ман Яя, вполголоса произнесла:

– По правде сказать, эта потеря – благо для тебя. С этим негром ты бы такого нахлебалась!

Ман Яя бросила на нее взгляд, полный упрека, и мать замолчала. Я предпочла оставить эти слова без внимания и повернулась к Ман Яя, спрашивая только ее:

– Ты можешь мне помочь?

Мать снова заговорила:

– Ветер и наглость! Этот негр – всего лишь ветер и наглость!

В конце концов Ман Яя пожала плечами:

– Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделала? Разве я не научила тебя всему, чему могла научить? Кстати, скоро я ничего не смогу для тебя делать!

Глядя правде в глаза, я смирилась и спросила:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я буду так далеко. Мне понадобится столько времени, чтобы перейти через воду! И потом, это будет так трудно!

– Почему ты должна будешь перейти через воду?

Мать залилась слезами. Поразительно! Женщина, которая при жизни обращалась со мной так неласково, оказавшись в загробном мире, принялась защищать меня, иногда делая это с чрезмерным пылом. Немного рассердившись, я решительно повернулась к ней спиной и повторила:

– Ман Яя, почему тебе будет нужно перейти через воду, чтобы увидеть меня?

Ман Яя не ответила, и я поняла, что, несмотря на привязанность ко мне, мое положение смертной обязывает ее к некоторой сдержанности. Молчаливо согласившись с этим, я вернулась к предшествующим заботам:


– Хочу, чтобы Сюзанна Эндикотт умерла!

Мать и Ман Яя поднялись на ноги, двигаясь совершенно одинаково. Ман Яя немного устало произнесла:

– Даже если она умрет, твоя судьба все равно исполнится. И ты осквернишь свое сердце. Ты станешь подобной тем, кто только и умеет, что убивать, разрушать. Ограничься тем, чтобы поразить ее какой-нибудь неудобной унизительной болезнью!

Два образа удалились; я осталась одна и стала размышлять, как поступить дальше. Неудобной и унизительной болезнью? Какую выбрать? Когда сумерки вернули меня Джону Индейцу, мне еще не удалось прийти ни к какому решению. Мой муж, казалось, излечился от своих страхов и даже принес мне подарок: купленную у торговца-англичанина фиолетовую бархатную ленту, которую сам повязал мне на волосы. Я вспомнила, как неодобрительно говорили о нем мать и Ман Яя, и попыталась успокоиться.

– Джон Индеец, ты меня любишь?

Он проворковал:

– Больше самой жизни. Больше господа бога, которым нам Сюзанна Эндикотт прожужжала все уши. Но в то же время я тебя боюсь…

– Почему ты меня боишься?

– Потому что знаю, какая ты необузданная! Часто я вижу тебя чем-то вроде урагана, разрушающего остров, нагибающего кокосовые пальмы и поднимающего до самого неба лезвие свинцового цвета.

– Замолчи! Займись со мной любовью!

Два дня спустя Сюзанну Эндикотт, когда она наливала чай жене пастора, схватили сильнейшие судороги. Та едва успела выйти, чтобы окликнуть Джона Индейца, коловшего дрова перед домом, когда по бедрам почтенной дамы стек зловонный ручеек, образуя на полу покрытое пеной озеро.

Позвали доктора Фокса – человека науки, который в свое время учился в Оксфорде и опубликовал книгу Wonder of the Invisible World[19]. Этого доктора выбрали не случайно. Болезнь Сюзанны Эндикотт была слишком внезапной, чтобы не вызвать подозрений. Еще недавно, повязав шаль вокруг корсета и покрыв волосы чепцом, она учила детей катехизису. Еще недавно она помечала голубым крестом яйца, которые собиралась продать на рынке, послав туда Джона Индейца. Может быть, она уже говорила кому-то из своего окружения о подозрениях, которые я ей внушала? Так или иначе, доктор Фокс обследовал ее с головы до ног. Если он и был отброшен волной ужасного смрада, исходившего от ложа больной, то не подал вида и почти три часа оставался с ней за запертой дверью. Когда он спустился оттуда, я услышала, как он говорит пастору и нескольким прихожанам что-то непонятное:

– Я не нашел ни в одной из сокровенных частей ее тела сосков – больших или малых, – которые сосал бы дьявол. Я также не нашел ни одного красного или голубого пятна, подобного укусу блохи. Более того, я не обнаружил и отметин, лишенных чувствительности, которые, будучи уколоты, не кровоточили бы. Таким образом, я не могу привести никаких убедительных доказательств.

Как бы мне хотелось присутствовать при низвержении своей противницы, превратившейся в неопрятного младенца, завернутого в пеленки, покрытые пятнами! Но ее дверь приоткрывалась лишь для того, чтобы пропустить серую мышку – одну из ее верных подружек, – то вносившую, то выносившую поднос или ночной горшок.

Пословица гласит: «Когда кота нет на месте, крысы устраивают бал!»

В субботу, последовавшую за переходом Сюзанны Эндикотт на постельный режим, Джон Индеец устроил бал! Я и до этого хорошо знала, что он не такой, как я – мрачное существо, выросшее в обществе одной-единственной старухи, – но даже представить себе не могла, что у него столько друзей! Они прибыли к нему отовсюду, даже из отдаленных провинций Сент-Люси и Сент-Филипп. Один раб целых два дня брел из Каблез Рок.

В числе гостей была высокая шабенка в поношенном мадрасе. Она ограничилась тем, что, не подходя ко мне, бросила сверкающий от гнева взгляд, словно поняла, что имеет дело с более сильной соперницей. Один из мужчин стащил из магазина своего хозяина бочонок рома, который открыл ударом молотка. После того как два или три стакана, передававшиеся из рук в руки, совершили круг, ром ударил всем в голову. Конголезец, похожий на корявый сучковатый шест, прыгнул на стол и принялся выкрикивать загадки:

– Слушайте меня, негры! Слушайте как следует! Я не король, не королева, однако я заставляю мир сотрясаться.

Собравшиеся расхохотались:

– Ром, ром!

– Как бы я ни была мала, а хижину освещаю.

– Свечка, свечка!

– Я послал Матильду за хлебом. Хлеб пришел раньше Матильды.

– Кокос, кокос!

Не привыкшая к шумному разнузданному поведению, я была ужасно перепугана, от такой распущенности меня немного тошнило. Джон Индеец взял меня за руку.

– Не делай такое лицо, а то мои друзья скажут, что ты важничаешь. Они скажут, что твоя кожа черная, но под ней у тебя белая маска…

Я вздохнула.

– Дело не в этом. А если кто-то услышит весь этот шум и придет посмотреть, что здесь происходит?

Он засмеялся.

– Какая разница? От негров все только и ждут: стоит хозяевам повернуться спиной, как они напиваются и пляшут. Так давай изобразим негров как можно лучше.

Мне это не показалось забавным, но Джон Индеец, больше не обращая на меня внимания, резко развернулся и бросился в неистовую мазурку.

Самое главное развлечение наступило, когда невольники пробрались внутрь дома, где Сюзанна Эндикотт варилась в собственной моче, и вернулись с охапками вещей, когда-то принадлежавших ее покойному мужу. Они натянули их на себя, копируя напыщенные манеры мужчин его сословия. Один раб обвязал платок вокруг шеи и притворился пастором. Он изобразил, будто открывает книгу, перелистывает ее и с той же интонацией, с которой читают молитвы, начал перечислять длинный список непристойностей. Все смеялись до слез, и Джон Индеец первый. Затем «пастор» прыгнул на бочку и повысил голос.

– Сейчас я вас поженю, Титуба и Джон Индеец. Если кто-нибудь знает препятствие этому союзу, пускай выйдет вперед.

Высокая шабенка в поношенном мадрасе вышла и подняла руку:

– Я знаю одно такое! Джон Индеец сделал мне двух ублюдков, похожих на него, как один пенни на другой. И обещал жениться.

Совершенно очевидно, что шалость могла оказаться испорченной. Но этого не произошло. Под новый взрыв смеха импровизированный пастор, состроив вдохновенную мину, торжественно объявил:

– В Африке, откуда мы все родом, каждый имеет право на такое количество женщин, сколько его руки могут обнять. Иди с миром, Джон Индеец, и живи с обеими своими негритянками.

Все зааплодировали, кто-то бросил нас с шабенкой в объятия Джона Индейца, принявшегося покрывать поцелуями и меня, и ее. Я притворилась, будто смеюсь, но должна сказать, что кровь у меня так и кипела. Ускользая в объятия другого танцора, шабенка бросила мне: