Ясный новый мир

Таврический дворец.

Глава ИТАР Тамбовцев Александр Васильевич

Сегодня у меня состоялся очень интересный разговор с одним человеком. Впрочем, расскажу все по порядку.

С недавних пор я обзавелся секретаршей. Сталин порекомендовал мне дочь одного своего старого знакомого, грузинского революционера, умершего в ссылке еще до революции. Звали ее Нино, она вполне чисто говорила по-русски, и лишь порой, когда девушка волновалась, у нее появлялся грузинский акцент. Нино мне понравилась – девушка аккуратная, старательная и без фанаберии. Она довольно быстро вошла в курс дела и вполне справлялась со своими обязанностями.

И вот, сижу я в своем кабинете, изучаю сводку новостей, делаю на полях пометки, словом, обычная рутинная работа. Вдруг слышу, что в приемной разговаривают мужчина и женщина. Причем разговаривают по-грузински. Но мужской голос – явно не Сталина. Интересно, кто это к нам заглянул?

Я громко прокашлялся. Разговор в приемной замолк, а потом открылась дверь, вошла Нино и доложила мне:

– Александр Васильевич, тут к вам Владимир Владимирович на прием просится…

Вот тут я чуть было в осадок не выпал. Какой такой Владимир Владимирович?! Так он вроде в XXI веке остался! И лишь потом до меня дошло, что в ХХ веке тоже есть Владимиры Владимировичи, которые тоже пользуются в этом времени немалой известностью. Сопоставив услышанный мною говор на грузинском языке, я сообразил, кто этот Владимир Владимирович, и сказал Нино:

– Пригласи ко мне товарища Маяковского. И приготовь нам чаю. Можешь прихватить баночку абрикосового варенья. Ту, которую нам на прошлой неделе товарищ Сталин подарил. Пусть Владимир Владимирович вспомнит родной Кутаиси.

В кабинет вошел высокий человек с глазами слегка навыкате и со слегка взлохмаченной шевелюрой.

– День добрый, товарищ Тамбовцев, – сказал он. – Я к вам по важному делу.

– Гамарджоба, генацвале, – приветствовал я поэта. – О чем вы там с моей прекрасной Нино в приемной беседовали? Уж не хотите ли вы похитить ее у меня? Так знайте – я категорически против. Мои кунаки жестоко покарают вас.

– Ну, что вы, Александр Васильевич, – стушевался Маяковский. – Просто я старый знакомый Нино. Точнее, я дружил с ее отцом, который был тоже родом из Кутаиси. И похищать девушек я не собираюсь, тем более секретарей такого уважаемого человека, как вы. У меня к вам вот какое предложение. Я внимательно читаю советские издания. Все хорошо, все правильно в них написано, только вот что мне бросилось в глаза. Многие новости у вас даются сухо. А у нас ведь народ большей частью неграмотный. Точнее, малограмотный. По слогам предложение-другое прочитать смогут, но не всегда поймут суть того, что там написано. С другой стороны, в народе большое распространение получили лубочные издания, которые по деревням разносили офени и прочие коробейники. В них минимум текста и основную смысловую нагрузку несут картинки – яркие, простые, безыскусные. А почему бы нам не начать выпуск подобных лубков?

– Гм, предложение ваше, товарищ Маяковский, довольно интересное. Бумагу для советских лубков мы найдем, и типографиями обеспечим. Только возникает несколько вопросов. Первый – как распространять их по деревням? Для этого нужны люди, много людей. И второе – а кто, собственно, будет выпускать эти лубки? Рисовать картинки, делать подписи. Причем, если мне память не изменяет, подписи в тех, старых лубках были стихотворные. А вы ведь поэт, Владимир Владимирович.

И я хитро посмотрел на Маяковского. Дескать, парень, запомни старую солдатскую мудрость – любая инициатива наказуема. Но Маяковский, успевший послужить в армии еще при царе-батюшке и даже награжденный за усердную службу медалью, и глазом не моргнул.

– Товарищ Тамбовцев, – сказал он, – если вы не против, то я уже прямо сегодня приступлю к работе над советскими лубками на злободневные политические темы. Насчет распространения – тут вы, пожалуй, правы. Только у меня есть одна идея. До сел и деревень добираться, действительно, очень трудно. Поэтому я предлагаю делать рисунки большими и выставлять их в витринах городских магазинов. Крестьяне, приезжающие в города по своим надобностям, обязательно заглядывают в магазины. Там они и увидят наши картинки с соответствующими подписями. Потом они расскажут об увиденном у себя в деревне, и их слова быстрее дойдут до односельчан, чем агитация заезжего пропагандиста. Как вам моя идея, Александр Васильевич?

Идея была хорошая. Ведь в нашем времени Маяковский занимался чем-то подобным, выпуская с 1919 по 1921 год так называемые «Окна РОСТА[19]».

– Только, товарищ Маяковский, – сказал я, – вам надо создать команду, с которой вы будете выпускать эти рисунки-агитки. Один вы с этим делом не справитесь. Ну, а так как все это имеет прямое отношение к организации, которую я имею честь возглавлять, то вы таким образом станете моим подчиненным. Но, как мне кажется, мы с вами сработаемся.

Маяковский улыбнулся и кивнул мне. Видимо, он, в душе анархист и бузотер, заранее смирился с тем, что над ним будет стоять кто-то, отдающий указания и требующий дисциплины. Но похоже, что моя кандидатура в качестве его прямого начальника его вполне устраивала.

Я подошел к Маяковскому и похлопал его по плечу.

– Владимир Владимирович, мы с вами должны работать так, чтобы через много-много лет наши потомки, найдя наши с вами творения, гордились нами и тем временем, в котором мы с вами жили. Вот, послушайте:

Время —

вещь

необычайно длинная, —

были времена —

прошли былинные.

Ни былин,

ни эпосов,

ни эпопей.

Телеграммой

лети,

строфа!

Воспаленной губой

припади

и попей

из реки

по имени – «Факт».

Это время гудит


телеграфной струной,

это

сердце

с правдой вдвоем.

Это было

с бойцами,

или страной,

или

в сердце

было в моем…





– Чьи это стихи?! – воскликнул Маяковский. – Необычные и какие-то такие…

Он не смог объяснить – какие именно, и лишь досадливо махнул рукой. Я же не стал объяснять ему, что процитировал начало его поэмы «Хорошо!». Ее в нашем времени он написал в 1927 году. Не знаю – напишет ли он ее в этом варианте истории…

Мы посидели с ним, выпили по стакану чая с абрикосовым вареньем, потолковали немного о предстоящей работе. Потом мы распрощались. Поэт помчался творить, а я снова пододвинул к себе сводки новостей и стал их внимательно вычитывать.



15 ноября 1918 года.

Петроград. Таврический дворец.

Поручик Николай Гумилев,

кавалер ордена Боевого Красного Знамени

Ноябрь в Петрограде – это уже почти зима. Пронизывающий ветер с Финского залива несет по земле злую поземку. Я иду по Невскому, опираясь на тросточку и оглядываясь по сторонам. Раненая нога нет-нет да простреливает резкой болью. Почти в такую же погоду я оставил Петроград четыре года назад, чтобы отправиться на фронт. Теперь уже нет ни того города, каким он был прежде, ни той империи, которая рухнула, ни тех людей, которые гордо расхаживали по этим улицам, считая себя элитой, а свой город – пупом мира.

Теперь будто свершилось волшебное превращение, и бывший император стал мелким клерком, Империя – Советской республикой, бывший каторжник превратился в премьер-министра и обожаемого вождя нации, а прежние идолы, казалось, незыблемо стоявшие на своих пьедесталах – вдруг рассыпались в мелкий прах. Даже моя семья, казавшаяся чем-то вечным и надежным, вдруг осыпалась шорохом сухих листьев, оставив после себя только нашего с Анной сына Льва. Прости меня, малыш, за эти четыре года, пока я воевал, сперва – за царя, потом – за большевиков, но при этом – за Россию, мы с твоей матерью стали друг другу совсем-совсем чужими.

Сейчас мой путь лежит к Таврическому дворцу, к главному газетному магнату Советской России господину Тамбовцеву. Еще никто и никогда не собирал под одной рукой телеграфное информационное агентство и множество газет и журналов, среди которых – главный рупор партии большевиков газета «Правда», главное профсоюзное издание – газета «Труд» и главный печатный орган Верховного Совета и Советов всех уровней – газета «Известия».

Не знаю, зачем я понадобился этому человеку, который позаботился, чтобы после ранения меня отозвали с Персидского фронта. Но уж точно не мои стихи. Слишком они небольшевистские и пронизанные тоской по былому величию, когда этот прекрасный город с полным правом назывался Северной Пальмирой.

В кабинете у господина Тамбовцева было тепло, даже жарко, что означало лишь то, что водяные трубы отопления, которые были заморожены в прошлом году, сейчас вновь работоспособны и дают тепло. Господин (товарищ?) Тамбовцев встретил меня приветливо и, усадив на диван, позвонил куда-то, велев принести чаю, после чего принялся расспрашивать меня о Персидском походе и наших лихих делах против турок и англичан, о местных племенах, и о том, не стоило ли по следам нашего военного похода выслать археологическую экспедицию по сбору древностей.

Я ответил, что такую экспедицию надо высылать лишь тогда, когда на древней земле Персии установится мир, и когда по ней перестанут рыскать британские отряды. Пока же условия для научной экспедиции явно неподходящие. Обе стороны, и русские, и англичане, ведут непримиримую борьбу, отвечая ударом на удар и выстрелом на выстрел.

Корпус генерала Баратова получил от главкома Фрунзе приказ добраться до нефтяных месторождений Южной Персии и сбросить англичан в море. А те, естественно, не желают подобного для себя исхода и подтягивают в Персию в качестве подкреплений части индийских сипаев. В последнее время там даже появилась такая экзотика, как полк, воюющий на слонах. Почему я об этом рассказал? Да потому что должен же господин Тамбовцев услышать все наши армейские байки. На самом деле слон был только один, да и почти сразу же издох из-за голодухи и плохого ухода.

Но главный редактор ИТАР знал и эту историю и сказал мне, что подобный бородатый анекдот рассказывали друг другу, наверное, еще воевавшие в тех краях римские легионеры и воины Александра Македонского. Ну, что я мог на это ответить? Правильно, ничего. Я просто начал одно за другим по памяти читать стихотворения своего персидского цикла.

И вот тут господина Тамбовцева проняло. Он слушал меня как завороженный. Когда я начал читать пятое или шестое по счету стихотворение, тихо скрипнула приоткрывшаяся дверь, и в нее проскользнула сначала девушка с подносом, на котором стояли четыре стакана чая и горкой лежали бутерброды с колбасой и сыром, а следом за ней, чуть косолапо ступая, вошел невысокий рыжеватый кавказец с рябым лицом. А за спиной у них в коридоре собралось множество людей, которые, вытянув шеи, внимательно слушали мои стихи.

– Здравствуйте, товарищ Гумилев, – поздоровался со мной кавказец, – как давно вы прибыли в Петроград?

Я смутился. Даже без подсказки господина Тамбовцева мне стало ясно, что меня угораздило встретиться с самым главным человеком Советской России, главой государства и правительства, господином Сталиным-Джугашвили. Ну да, это именно его портрет висел в кабинете господина Тамбовцева на том месте, где раньше было принято вешать ростовые изображения государя-императора. Идя в Таврический дворец к господину Тамбовцеву, я даже и не подумал, что этот загадочный человек живет и работает в том же здании.

– Здравствуйте, госп… то есть товарищ Сталин, – ответил я, показывая на прислоненную к письменному столу трость, – вот, комиссовали меня по ранению, вернулся я в Петроград, а госп… то есть товарищ Тамбовцев пригласил меня для беседы.

– И совершенно правильно сделал, что пригласил, – хитро улыбнулся в усы Сталин, – такого замечательного поэта, да не пригласить. Вот смотри, Ирочка, твой любимый поэт Гумилев. Красавец, поэт, спортсмен, герой, кавалер трех георгиевских крестов и ордена Боевого Красного Знамени.

Последняя фраза, скорее всего, относилась к девушке, которая принесла нам чай и бутерброды, а поскольку стаканов на подносе было четыре, то и она, похоже, тоже должна была принять участие в чаепитии.

– Это Ирина Андреева, супруга и верный помощник товарища Сталина, – сообщил мне господин Тамбовцев, – считайте, что я представил ее вам. А теперь давайте, присаживайтесь к столу. Отдадим должное прекрасному чаю с острова Цейлон, заваренному Ириной по ее особому рецепту, и вполне отечественным бутербродам. Время у нас обеденное, так что неплохо бы и подкрепиться.

Мне было немного неловко вкушать действительно очень неплохой чаек в компании большевистского вождя, его жены и главного советского газетного магната. Но в то же время, вернувшись с фронта, я совершенно не представлял, чем я буду заниматься дальше. Все мои довоенные путешествия казались мне какими-то ненастоящими. Словно их и не было в реальности, а они мне просто приснились. Ну что они такое на фоне почти непрерывной четырехлетней войны? У меня даже и мысли не было, что господин Тамбовцев, или кто-то из близких к нему людей, предложат мне хоть какое-то занятие, поэтому я и не заикался о своих дальнейших планах.

Но эту тему затронул сам господин Сталин. Доев второй бутерброд и допив свой чай, он посмотрел на меня, прищурив глаз, и произнес: