Язычник

Братья с уважением поглядели на отца. Ведун, ясное дело. Мысли читает. Сергей усмехнулся. Читать мысли сыновей ему было просто. Все у них на физиономиях написано. А вот насчет ведуна… С того, последнего боя на Хортице Сергея больше не донимали сны о прошлом-будущем. Словно и не было его.

Пропало. И память о мире, где компьютеры, телевизоры и прочие технические чудеса, таяла, растворялась в небытии. Одни смутные тени где-то на окраине памяти.

– Ну что там у вас произошло?

– Славка отличился, – сказал Артём, похлопав брата по крепкой шее. – Князя нашего спас!





* * *


– …Словом, пришлось всех отпустить, – завершил рассказ Артём. – У одних – стрелы не те, у других и вовсе тетивы сняты да спрятаны. Не за что зацепиться. Зато мы теперь точно знаем, что деревлянин стрелял.

– Ничего мы не знаем, – возразил Сергей. – И мыслишь ты, сынок, неправильно. – С чего ты взял, что у стрелка не могло быть двух тетив? Может, одна – навощенная, в чехле, а вторую он после выстрела сбросил? И со стрелами – тоже. Кто тебе сказал, что у стрелка должны быть в колчане одни деревлянские срезы? И вообще, с чего ты взял, что это – деревлянин? По-твоему, деревлянскими стрелами только деревлянские лесовики могут стрелять?

Артём заметно расстроился.

Сергей, глядя на его огорчение, только рассмеялся.

– Да неважно это, – сказал он, махнув рукой. – Если разбойник тот не дурак, то наверняка сбросил и стрелы, и лук. На земле-то поискали?

Артём покачал головой и еще больше расстроился. А Славка – удивился.

– Как это лук сбросил? – проговорил он. – Спрятал куда-нибудь?

– Да просто взял и выкинул, – сказал Сергей.

– Кто ж выкинет добрый лук? – изумился Славка.

Лук для настоящего стрелка – все равно что конь.

Или меч. От него жизнь зависит. Из чужого лука и стрела по-другому идет, и руки устают больше. Из своего лука Славка зайца снимал за сотню шагов. А из чужого – самое большее за полста.

– А кто тебе сказал, сынок, что лук был хороший? – осведомился Сергей. – Ну-ка, Славка, скажи мне: силен ли был удар и глубоко ли в твой щит вошла стрела?

– Да она вообще не воткнулась, – ответил Славка с гордостью. – Чиркнула только, я ж ее вскользь поймал.

Он думал: отец похвалит. Но тот лишь головой покачал, а Артём произнес покаянно:

– Ты прав, батя. Во всем прав. Недодумали мы.

И, увидев, что Славка так ничего и не понял, пояснил, что стрелял злодей саженей с тридцати. С такого расстояния из хорошего лука даже охотничий срез вскользь не пойдет. Раз выстрел был слабый, значит, и лук был плохонький. Такой не жалко. Сообразили бы сразу, что стрелок мог выкинуть лук, так, может быть, лук бы нашли. А там и его хозяина попробовали б сыскать. Народ в Киеве наблюдательный. Глядишь и узнали бы, чей лук.

– Ладно, сынки, – сказал Сергей. – Вы небось голодные, с богослужения-то? Сейчас мать на стол накроет, а я, пожалуй, пойду искупаюсь.

– Коня тебе подседлать, батя? – предложил Славка.

– Нет, я пешочком.

Братья вышли во двор – проводить. На крыльце грелся на солнышке Рёрех. Не просто грелся – ладил перья к новым стрелам. Без дела – скучно.

Сладислава выглянула в окошко горницы: все ли ладно с мужниной прогулкой?

С прогулкой все было хорошо. Воевода отправился пешком и налегке: с одним лишь кинжалом на поясе. Зато следом за ним – верхами и при оружии – трое гридней. Врагов у недужного воеводы немало. С охраной спокойнее. Не для того выхаживала Сергея Сладислава, чтобы его зарезал какой-нибудь недруг.

У ворот засуетился дворовой холоп: прибрал оброненный лошадьми навоз. За холопом пристально наблюдал цепной мишка. Улучив момент, бросился с разбега. Не достал, но рванул так, что столб, к которому была прикреплена цепь, аж загудел.

– Заматерел косолапый, – отметил Рёрех. – Пора на шубу пускать.

Старый варяг был прав: зверь вырос, не слушался более никого и стал опасен.

– Можно я его возьму? – попросил Славка. – Лют Свенельдич один прием показывал. Как мишку ножом – сразу в сердце.

– Там видно будет, – буркнул Артём. – Ты скажи, старый: почему так? Почему батя наш все видит и понимает, а мы со Славкой только мечами махать можем?

– Не умаляйся, сынок, – криво ухмыльнулся Рёрех. – Иной раз и ты соображаешь не худо. Не то не поставил бы тебя Святослав воеводою. Однако батя ваш, он по-другому думает. Почему?

– Почему? – заинтересовался Славка.

– Да потому что батя ваш за Кромкой побывал. А кто там, сынки, побывал, тот такое видит, что прочим человекам не углядеть.


Артём что-то буркнул недовольно и вернулся в дом.

Завидовал он отцовскому умению ведать. А вот Славка – не завидовал. Ему и без ведовства неплохо. Тем более что князя от стрелы не ведовство спасло, а крепкий Славкин щит.

Хорошо, когда у князя есть верные дружинники. Кабы не они – не держать бы Ярополку Киева. Хотя и без Ярополка Киев бы не пропал. Есть и другие князья у руси. Младший брат Олег Святославович. Старший брат Владимир Святославович.[4] Вот ему бы и править Киевом, да не от той матери родился. Рабичич.

Хотя если и звали так Владимира, то заглазно. В лицо – никто не посмел бы. Кому хочется прежде срока за Кромку уйти?





Глава вторая

Князь новгородский Владимир Святославович




Поздняя осень 973 года от Рождества Христова.

Новгородские земли

Из троих сыновей Святослава Владимир был более всех схож с отцом. От отца он унаследовал могучую стать, синие глаза и соломенного цвета волосы. От матери – светлую кожу, соразмерность черт и дядьку-пестуна Добрыню. И еще огненный норов, обузданный волей, а потому еще более опасный для тех, кто осмеливался рассердить новгородского князя.

Так же, как отец, сын был необычайно ловок в обращении со оружием. Разве что, в отличие от отца, предпочитал биться не конно, а пеше. Правду сказать, на земле Новгородской и в ее окрестностях конно особо не повоюешь. Коннице свобода нужна. Степь, простор. Чтобы ничто не мешало ни разбегу, ни полету стрелы.

А здесь – леса да болота. Вместо удобных степных дорог – реки, вместо конских седел – скамьи боевых лодий или скандинавских драккаров. В лесных чащах не нужен сильный степной лук со «спинкой» из сухожилий, с костяными вставками. Лук, что метко бьет на двести-триста шагов, а со снятой тетивой выгибается так, что «рога» почти касаются друг друга. Чтобы ударить с тридцати шагов из засидки в кроне ветвистого древа, вполне достаточно и простого охотничьего лука.

Само собой, Владимир Святославович умел и рубить на скаку, и стрелять из степного лука. Но привычней ему была твердая земля или играющая под ногами палуба. И мыслил Владимир совсем не так, как отец, чей порыв сызмала стремился к запредельному: к дальним чужим землям, дивным победам и власти над миром, подобной той, что была у Александра Македонца. Князь новгородский желал владеть тем, что близко, до чего можно дотянуться руками, сгрести, как желанную девку, и подмять под себя. И дело тут было не только в отличии севера от юга, новгородских лесов от киевских степей. Варяжское море не менее просторно, чем приднепровская степь. Может, потому Владимир вырос таким, что воспитывал его не лихой длинноусый варяг, а основательный и хитрый полянин Добрыня. Оно, может, и к лучшему, потому что природному варягу было бы трудновато ладить с буйным и переменчивым новгородским людством. Добрыня справлялся с Новгородом, а вот с внешними врагами города выпало управляться Владимиру. Врагов же у Нового Града было предостаточно. А желавших урвать кусочек от его богатств – еще больше. Словом, скучать ни Владимиру, ни его крепкой, хоть и собранной из разноплеменных воев, дружине не приходилось. Однако плох тот князь, который, оберегая принявший его город, забывает о своих ближних. Глазом моргнуть не успеет такой князь, как останется без лучших дружинников. Особенно если изрядная часть их – вечно голодные скандинавы.

– Все зерно забрали, шкурки забрали подчистую, двух дочек увели, трех свиней зарезали, – плаксиво причитал огнищанин Ходья, – пива только сваренного – два бочонка, рудных криц…

– Умолкни! – сурово произнес Владимир, и огнищанин заткнулся на полуслове.

Крепкое хозяйство у Ходьи. Место хорошее – на берегу озера. Дома и сараи – из цельных сосновых бревен, вокруг – частокол. За частоколом – огороды, за огородами – огнища. А ближе к озеру – заливные луга. И птичьи гнездилища. Сейчас, конечно, все – под снегом, но летом – сущий рай. А подальше – дремучий лес, полный всякого зверя. И болото, в котором холопы Ходьи собирают рыжие камни – железную кровь земли. Немалое богатство стяжал Ходья. И дань городу тоже немалую платит. А город за это должен Ходью защищать. Вернее сказать, защищать его должен Владимир. Которому, в свою очередь, платит за это город. И платит щедро.

Но все равно Владимиру Ходья противен. Тринадцать холопов у него и двое сыновей, здоровенных как зубры. Все – не только землепашцы, но и охотники. С луком да копьем знакомы. Запасов в доме – немерено. Частокол вкруг хутора – в четыре локтя. Колодец – во дворе. Облей частокол водой – ни один враг не вскарабкается. Сядь в осаду, пошли темным временем в город ловкого человека – и сиди, пока помощь приспеет.

А Ходья свой дом и двор на разграбление отдал. И добро бы – могучим викингам… Хотя нет, с викингами Ходья, пожалуй, дрался бы. Потому что после викингов никого и ничего в хуторе бы не осталось. А этих сам небось впустил. Посулили огнищанину меха за полцены продать – он и купился.

Все ясно Владимиру. Однако учить огнищанина бесполезно. Надо обидчиков его ловить. Не для того, чтобы вернуть Ходье добро (этого еще не хватало!), а чтоб начисто отбить охоту у лесовиков грабить новгородских людей. Потому что такими вот «ходьями», что расселяются по дремучим лесам, и ширится новгородская пятина.

Владимир уже успел понять, как это делается.

Сначала охотники, что бьют зверя по зимнему времени, осваивают заимку, строятся, возводят частокол от зверья и чужого человека. А станет пушного поменьше, охотничьи ватажки дальше уйдут, так на заимку придет такой вот «ходья», выпалит лес под пашню, обустроится – и живет. И оброк платит. А с каждой гривны, что в новгородскую казну попадает, толика – князю Владимиру.

– У-у-у… чудь белоглазая… – злобно шипит Ходья.

Владимир его не слушает. Он прикидывает – далеко ли ушли чудины. Выходит, что далеко. Засветло не догнать. Да и людям отдых дать надо. Три дня сюда бежали, две ночевки в лесу, под волчье пение. Хочется – под крышу. Чтоб тепло. Чтоб спать без рукавиц.

– Переночуем здесь, – решил Владимир. – Лунд, разберись.

Десятник Лунд, спокойный светлобородый свей, махнул рукой в меховой рукавице, и двое отроков, сбросив лыжи и засунув за пояс рукавицы, направились к хлеву.

Ходья открыл было рот, чтобы запротестовать, но глянул в прозрачные равнодушные глаза Лунда – и не рискнул.

Челяди у огнищанина осталось пятнадцать человек. Не считая детей и женщин. С теми, кого чудины увели, без малого пятьдесят ртов, так что дом у Ходьи – не маленький. Однако с появлением в нем двадцати трех дружинников во главе с князем внутри сразу стало очень тесно. Зато шумно и весело. Не веселился только сам Ходья, ведь это его кабанчика жарили сейчас в очаге и его пиво щедро плескали в чашки мускулистые руки княжьих дружинников.

– Чё такой смурной, человек? – Здоровенный как зубр и такой же волосатый гридень-кривич по прозвищу Ребро облапил Ходью пудовой ручищей. – Не кручинься! Достанем мы твоих обидчиков!

– А мне с того что за прибыль? – буркнул Ходья.

По Закону вся отбитая у чудинов добыча становилась собственностью тех, кто ее отбил. А этот здоровый гридень за раз выпил пива больше, чем сам Ходья – за четыре седьмицы.

– Так дочек же твоих вернем! – напомнил Ребро.

– Да что мне дочки! – в сердцах воскликнул огнищанин. – От девок разор один!

– Гы! – обрадовался гридень. – Коли так, то мы их себе возьмем!

– Что ты болтаешь, дурной? – сердито закричал Ходья, скидывая с плеч тяжеленную, как бревно, десницу дружинника.

– Дак это… Нельзя, что ли? – огорчился Ребро.