Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги
Часть 29 из 41 Информация о книге
— Если мы сформулируем намерение медитировать усердно и правильно, но не подойдем к этому намерению осознанно, то превратимся в придурков. Следующие полчаса он объяснял студентам, чем они, собственно, только что занимались. Говорил он метафорами. Упомянул в разговоре и Долорес Амбридж, злодейку из «Гарри Поттера», и святую Бригитту Ирландскую. Он рассуждал о неприкосновенности обычной мухи и о лобной доле головного мозга. Его лекция была многогранной, он пытался найти подход к каждому ученику, заставить его понять. Хотел каждого затронуть и для каждого подобрать подходящую метафору, ту, которая сподвигла бы его сесть и посвятить себя практике медитации. Наконец Спеллман собрал все свои рассуждения огромной сетью, в которую попала и я. Он заговорил о Томе Брауне, охотнике из Нью-Джерси. Браун рассказывал, что тем, кто хочет увидеть дикого зверя, нужно пойти в лес и там сидеть абсолютно неподвижно. Если сидеть достаточно тихо, звери сами придут. Мое внимание сразу обострилось: Брюс ходил на охоту с Брауном, когда писал о нем статью. Спеллман сказал, что практика медитации в точности соответствует опыту, описанному охотником. Если замереть и сидеть достаточно неподвижно, первобытный ум (та часть ума, которая не занята мыслями об обязательствах, потребностях, повседневных делах) сам себя проявит и выступит на первый план. Ух ты, подумала я. Потом пришло время рисовать. — Если вы хотите творить, ваше тело должно быть расслаблено, — проговорил Спеллман, а мы тем временем разошлись по студии. Солнечные лучи струились в высокие окна. В комнате пахло суховато — меловой пылью и чуть-чуть яичной скорлупой — запах темперы. — Не напрягайтесь, — продолжал Спеллман. — Особенно важно расслабить тело в тот момент, когда вы переходите от одного действия к другому. Пусть челюсть расслабится полностью. Смотрите в пространство, может быть, чуть вверх. Просто отпустите всё. Я сейчас вернусь, возьму кое-что в соседней комнате. Помните: полное расслабление! Обмякните! Секунд через десять или двадцать он вернулся и взглянул на нас: мы так и стояли с отвисшими челюстями и безвольно повисшими руками. Он начал смеяться: — Да, ребята, ну и вид у вас. Мы заняли места за длинными столами и сделали несколько контурных набросков горшков и ваз. Я нарисовала феноменально уродливый молочник. При этом чувствовала себя абсолютно счастливой. Мы вместе занимались творчеством, молча чертили линии на бумаге. Я на занятии у Спеллмана нарисовала сущую ерунду, но, как ни странно, очень гордилась своим произведением. После мы с Брюсом встретились в кафе. Мне не терпелось выложить ему все новости о своем творческом опыте. — Спеллман, — заявила я. — Если у меня и будет гуру, им станет он. Брюс, который четырьмя часами ранее видел, как я ухожу из дома с весьма подозрительным настроем по поводу всей этой буддистской конторы, не говоря уж о созерцании, ответил: — Господи, да ты как Вуди Аллен в «Днях радио». В той сцене, где он идет к соседям-коммунистам жаловаться на шум и возвращается, выкрикивая девизы партии. Образованность Спеллмана, да и его роговые очки слегка смягчили мой скепсис, и я продолжила свою неделю обучения в «Наропе». Следующим был семинар по практике созерцания с Джудит Симмер-Браун, известной в буддистских кругах дамой. Мы обсудили внеклассное чтение, и Джудит объявила, что пора приступать к медитативным упражнениям. Меня это слегка напугало. Хорошо, что на этот раз я надела брюки. С одной стороны высокой пыльной классной комнаты Джудит соорудила что-то вроде самодельной сцены и попросила каждого из учеников встать с краю, поклониться, а затем молча выйти на середину сцены. Затем каждый из нас должен был постоять там молча, не двигаясь, не смеясь, не улыбаясь. Цель упражнения была в том, чтобы стоять, не произнося ни слова, и смотреть в глаза всем присутствующим в зале. У некоторых на лицах мелькало смущение, другие стояли спокойно, словно приклеенные к полу, и внимательно смотрели каждому в глаза. Когда все ученики сделали упражнение, Джудит взглянула на меня. Вот что поразительно: эти буддисты умели буквально гипнотизировать взглядом. Она не смотрела на меня выжидающе; ее взгляд ни на что не намекал. Она просто взглянула, а я тут же встала и подошла к сцене. У края я остановилась и поклонилась. Руки тряслись, но я пыталась думать об этом как о нормальном проявлении человеческого волнения, своего пранического тела. Я очень боялась, но назад пути не было. Я взошла на сцену, которая вдруг показалась очень реальной, не игрушечной. Я стояла, вытянув вдоль тела дрожащие руки, и смотрела на лица учеников: девушки с фиолетовыми локонами, парня с дредами, девчонки с прямыми каштановыми волосами в очках без оправы, которая выглядела точь-в-точь как выпускница старших классов из Линкольна, штат Небраска. И на саму Симмер-Браун. Я думала, та одобрительно мне кивнет, но ее лицо было абсолютно бесстрастным. Вообще-то, все их лица были абсолютно бесстрастными. Я не замечала этого раньше, когда сидела среди них на полу с репортерским блокнотом на коленях — дурацкой декорацией. На их лицах не было ни одобрения, ни насмешки. Никто не улыбался. Но никто и не хмурился. Симмер-Браун удалось каким-то образом обучить их не давать оценки. Они смотрели на меня, и в глазах не было никаких суждений. Медитативное упражнение работало с двух сторон: для зрителей из зала оно было столь же сложным, как для стоящего на сцене. Домой я вернулась в шоке. В той комнате реальность ощущалась особенно остро; это было прямо противоположное состояние тому, когда все находятся под действием наркотиков, — чрезмерная ясность. Интересно было узнать: оказывается, когда все суждения и оценки отпадают, остается ясность. Я всегда полагалась на оценки и в работе, и в жизни, таким образом я постигала мир. Но что, если это не помогает? Что, если так я лишь загрязняю воду вместо того, чтобы очищать ее? Мне было достаточно лет, чтобы понять: я знаю себя — и знаю, что никогда не смогу смотреть на мир без призмы рефлексивных суждений. Но ведь можно было хотя бы попробовать. Другие студенты попробовали — и энергии, исходившей от них, хватило бы, чтобы осветить маленький город. На следующий день я пошла на йогу в собственный зал «Наропы». У преподавателя были красные волосы, и, судя по виду, он никак не мог быть индусом, но вместе с тем говорил с сильным индийским акцентом и рассказал нам легенду об обезьяне. Я чувствовала, что уже не осуждаю его так сильно, как осуждала бы раньше. Ведь многое из того, что я увидела в стенах «Наропы», могло бы вызвать мое раздражение и досаду, но вместо этого увлекло меня. Я думала, что повстречаю в этом месте сплошных ханжей — как-никак, именно так большинство из нас представляют себе западных буддистов. Эти ребята всегда ведут себя так, будто знают что-то, чего вы не знаете, и потому пыжатся от ощущения собственной значимости. Но вместо этого отсутствие осуждения, встреченное мной на занятии у Симмер-Браун, было воспринято мной как разрешение. Нет ничего плохого в том, чтобы экспериментировать, пробовать новое. Студенты, даже преподаватели «Наропы» с готовностью брались за любое новое предприятие. Давным-давно я обратила внимание, что, когда Фрэн в классе предлагала нам сделать что-то эдакое, она всегда мотивировала это так: почему бы и нет? Например, говорила: «Мы сделаем сейчас паршва бакасану», — а потом свое же решение комментировала: «Почему бы и нет?» Этими словами она отгоняла ум, привыкший давать оценки, ум, который нашел бы тысячу причин не делать ту или иную позу. Именно такое чувство у меня возникло после посещения «Наропы»: здесь критичный ум не уничтожали, а стремились перехитрить. Я думала, что здесь будет царить анти-интеллектуальный дух, но это было не так. Здесь учителя использовали свой интеллект, чтобы избавиться от стремления критиковать. Это опровергало все мои представления о том, что такое «умные люди». Красноволосый учитель с индийским акцентом одним привлек мое внимание. Вот что он сказал: — Те из вас, у кого йога совсем не получается, — считайте, что вы пришли в нужное место. Надеюсь, все вы сегодня разрешите себе выполнять позы очень плохо, забыть о вечном стремлении к совершенству. Суть йоги не в том, чтобы сделать позу правильно; ведь именно поза, которая выглядит совсем неправильно, позволяет вам чувствовать. Вам нужно прочувствовать позу изнутри, а не пытаться сделать ее безупречной снаружи. Мы очень долго лежали в шавасане, что показалось мне вполне в духе «Наропы». Ну разумеется, шавасане здесь уделяется особое значение. Итак, мы лежали на спине на полу зала. Этот зал представлял собой просторное прямоугольное помещение, залитое светом. Пол был устлан ковриками. На дневной класс приходили не только студенты, но и служащие соседних офисов. Такую йогу я любила больше всего: чтобы разные люди всех возрастов занимались вместе, независимо от уровня подготовки. Мой коврик запачкался. Кажется, я еще ни разу его не мыла. Я тихонько потерла его пальцами и наткнулась на сосновую иголку. Затылок неудобно упирался в пол, я поворочалась, чувствуя форму этого бугорка, затылка. Мой сосед начал издавать посапывающие звуки, видимо собираясь уснуть. Я нашла это милым. Учитель ходил по залу, я слышала его шаги. Пот начал высыхать, я постепенно охлаждалась. Стараясь не производить много шума, я взяла кофту с длинными рукавами, брошенную рядом в кучу, и накрылась ей. Так я и лежала, чувствуя запах пыли и приятную тяжесть от кофты на груди. И вдруг поняла: я медитирую. Меня ничего больше не пугало, кошмары больше не показывали свой нос. Осталось только… это. Реальность. Я вдруг подумала: что, если противоположность добра — не зло, а реальность? После занятия я в смятении шагала по улице на встречу со своим приятелем Дэном. Мы сели у окна ирландского паба в центральной части Боулдера. Большие розовые облака стремительно проносились над склоном горы. Мы посмотрели в окно и рассмеялись — единственное, что мы могли сделать, и это было так прекрасно. Дэн заказал пиво, слегка кокетничая с официанткой, как было ему свойственно. Мы потягивали из кружек, когда он спросил: — Как там твоя статья про буддистский университет? Я покраснела. Мне было неловко из-за того, какое большое место «Наропа» стала занимать в моей жизни; из-за того, каким важным казалась мне работа этого учреждения. Мне было стыдно даже называть происходившее там словом «работа». О таких вещах не пишут в «Нью-Йорк тайме». — Будет трудно писать об этом, — уклончиво ответила я. Дэн понимающе взглянул на меня: — Я однажды две недели провел с далай-ламой по заданию «Ньюсуик». Сначала был очень скептически настроен по поводу всей это буддистской дребедени. Думал, это коммерческая индустрия, религиозный спектакль. Но когда прислушался к тому, что он говорит, увидел, как он держится, то всю свою жизнь переосмыслил. «Ньюсуик» ни слова не напечатал из того моего материала. Потому что я не просто написал статью о далай-ламе. Я ему поверил. Я сдала свой материал. Они удалили все восторги и оставили факты. Такова газетная журналистика. Ну, может, это и к лучшему. Кому нужны восторги в утренней газете? 24. Прыжок в дандасану[43] Я пригласила специалиста (им оказалась женщина) проверить источник запаха. Я сидела на улице в майке и читала книжку на рецензию. Солнце парило так жестоко, что у меня над верхней губой выступили капельки пота. Зато за день до этого выпало восемь сантиметров снега. Погода в Боулдере была шизофреническая. — Я ничего не чувствую, — ответила женщина, обнюхав весь дом. — Позвоните, если запах продолжит вас беспокоить. А сейчас мне пора. У меня через двадцать минут йога. — Ого! — О запахе я тут же и думать забыла. — А куда вы ходите? — К Ричарду Фриману, — ответила она. — И не понимаю, как можно ходить к кому-то еще. — А где он преподает? — В «Мастерской йоги». Слышали о нем? Вообще-то, да, я о нем слышала. Ричард Фриман был знаменитым учителем аштанги, одним из первых преподавателей йоги в США, который переехал в Индию в 1960—1970-е годы. Я его даже где-то видела — то ли в журнале, то ли в рекламе, или, может, на обложке DVD. Седовласый, умные брови и велосипедные шорты. — Обязательно к нему сходите, — сказала она. — Он гений. И, взмахнув длинным седым хвостом, она ушла. Мои утренние приветствия солнцу, которые я делала кое-как в спешке, совсем перестали меня радовать. Я решила сходить в «Мастерскую йоги». Класс для начинающих был в воскресенье. Я решила записаться на него — слово «аштанга» звучало угрожающе. Аштанга и выглядела угрожающе, если представляете, как выглядят бицепсы Мадонны. Я расспросила знакомых о Фримане. Тот, видимо, принадлежал к боулдеровской старой гвардии: фрики, хронически безденежные, хиппари. Его слава гремела на весь мир, но он так и преподавал в неприглядном здании из шлакобетона, где его студия располагалась изначально. Все говорили одно: он настоящий. Стоило увидеть, как он двигается, и сразу стало понятно: он действительно Гений. Основные движения сурья намаскар он выполнял, словно паря над землей, зависая над ней, словно вдыхал не кислород, а гелий. Его тело обладало собственным безупречным интеллектом; каждый его сантиметр, казалось, знал, где ему нужно быть и как он соотносится с другими частями тела. Напрашивалось сравнение с акробатикой. С полетом. Я поняла, что мое понимание о возможностях человеческого тела до сих пор было безнадежно ограничено. Большую часть времени я просто просидела, глядя на него с открытым ртом, как собачка из мультика: «Ав?!» После того как он продемонстрировал последовательность, мы стали делать ее вместе. Сам факт, что я нахожусь с ним в одной комнате, вызывал у меня такой восторг, что даже мои руки перестали трястись, как обычно, а гулко запульсировали. Когда я подняла их над головой, они дергались так сильно, что я едва смогла соединить ладони; наконец они встретились, как двое старых друзей, с трудом узнавших друг друга. Его инструкции были точны и феноменально помогали расслабиться в позах. — Опустите язык на верхнее нёбо, — сказал он, я так сделала, и челюсть тут же расслабилась: сжимать ее при таком положении языка было просто невозможно. Его слова были серьезны и смешны одновременно: он умел сочетать глубину с шутливой болтовней. Когда мы долго удерживали паривритта триконасану — позу перевернутого треугольника, — он пробурчал смешным монотонным голосом: — Воспринимайте эту позу как очень сложное дыхательное упражнение. Но самое главное, Фриман тоже говорил «вдооооох» и «выыыы-дох». Однако когда он произносил эти слова нараспев, становилось ясно, что Минди и ей подобные копируют его, а не наоборот. Кажется, я пришла к истокам. Это была моя первая встреча с истинным продолжателем йогической традиции. Ричард Фриман годами учился в Майсоре у Шри К. Паттабхи Джойса, который в свою очередь был учеником Тирумалай Кришнамачарьи, отца современной йоги. У Кришна-мачарьи было трое учеников, благодаря которым современная йога стала такой, какой мы ее знаем: его зять Б. К. С. Айенгар, основатель одноименной школы, чьи последователи уделяют огромное внимание точности и выравниванию; сын Т. К. В. Десикачар, продолживший работу отца и основавший вини-йогу, очень мягкую терапевтическую практику; и Джойс, который посвятил всю жизнь изучению, развитию и распространению аштанги — динамического стиля йоги, популяризованная и упрощенная форма которого стала называться виньясой. Настоящая аштанга в традиции Паттабхи Джойса была гораздо сложнее занятий по виньясе, на которые ходила я. Движения виньясы, освоенные мной, в аштанге использовались как своеобразный соединительный клей, связывающий вместе установленную последовательность асан. Этих последовательностей (серий) было несколько, серия серий, если пожелаете. Они были известны под именем первой серии, второй и так далее, вплоть до шестой. Все асаны в серии следовали одна за другой в строгом порядке и предварялись и закрывались определенными движениями и мантрами. Освоению одной лишь первой серии можно было посвятить всю жизнь. Асаны варьировались от простых до сложных и при помощи виньяс соединялись в сложный и изящный танец, включавший прыжки, перекаты, скачки, балансы и, в случае, если вы Гений, полеты над землей. В классах для начинающих мы просто разучивали последовательность и иногда разбирали некоторые позы из первой серии более подробно. Мы работали над прожилками, удерживающими последовательность вместе; к примеру, посвящали много времени отработке прыжка в дандасану — архетипичной аштанговской связки. Из собаки мордой вниз нужно было прыгнуть (или пролететь) так, чтобы ноги оказались между рук, и в итоге оказаться в сидячем положении с вытянутыми ногами. Идите попробуйте сделать так, и когда вдоволь насмеетесь (или наплачетесь), возвращайтесь и читайте дальше. Когнитивный диссонанс: я смотрела, как Гений Фриман прыгает в дандасану, и это казалось самым простым и чистым движением, на которое только способен человек. Глядя на то, как легко он прыгает, я начинала верить, как верит грешник, услышавший бормотание на арамейском в религиозном экстазе. Глядя, как Гений скользит на руках, я верила, что тоже смогу сделать так. Для начала нужно было приготовиться. В собаке мордой вниз втянуть живот как следует в нервном ожидании. Быть сильной; верить, что на этот раз всё получится. Выдох, собраться с силами, прыжок… и ноги задевали коврик или громко плюхались между РУК. В тех редких случаях, когда мне все же удавалось пронести ноги вперед, я была так взволнована, что едва сдерживалась. Я вся сияла от гордости. Забывала напрочь, что нужно делать дальше. А ведь этим прыжком я должна была достигнуть совсем противоположных целей: сделать так, чтобы поток не прерывался, и в позе не застревать.