Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги
Часть 35 из 41 Информация о книге
— Мама, кажется, совсем не удивилась, — заметила я, передавая трубку Люси. — Как будто все это время знала, что мы вернемся. Могла бы хоть для вида порадоваться. Почему они вечно принимают наши действия как должное? Она уже бесила меня, а ведь мы еще даже не вернулись домой. — Господи, как же они меня раздражают! — Необязательно жить у них под носом, между прочим, — заметил Брюс. — Мы решили только, что хотим жить на северо-западе, там, где красивая природа. Я готов смириться с отсутствием солнца, но уверен, существует какая-то связь между хорошим настроением и наличием рядом высоких деревьев. — Так давай составим список, — предложила я. — Как перед переездом? — Да. — О’кей. Портленд. — Слишком большой город. — Олимпия. — На восемьдесят сантиметров больше осадков в год, чем в Сиэтле. Думаю, не стоит. Может, Юджин? — Слишком далеко. Беллингем. — Слишком холодно. Остров Оркас? — Уединенное местечко недалеко от острова Стюарт, облюбованное хиппи. — Далековато от аэропорта. А как насчет острова Бейнбридж? — Хм… Это был бы идеальный выбор. Природа. Пролив, оберегающий нашу маленькую семью от слишком частых набегов родственников. Если уж возвращаться, то такая оборона была нам просто необходима. Необходимо было также превратиться в зануд и научиться говорить «нет». Но иногда все-таки говорить «да». Мы будем сами по себе, но паром никто не отменял. Паромы будут ходить регулярно с востока на запад, с запада на восток, соединяя нас с остальным миром. Остаток школьного года мы провели, закатывая вечеринки для друзей — ив сомнениях, конечно. Иногда по пути к дому, в горы, я останавливала машину на обочине и плакала — такая красота была вокруг. Брюс тоже плакал, но только думая о том, как же он теперь будет кататься на лыжах. Больше всех ревела Люси. Боулдер стал для нее домом. Мне было нечего ей сказать: я просто сидела рядом и давала ей выплакаться. Мне не хотелось задавливать ее эмоции или заставлять ее притворяться, что всё хорошо. И вот, в конце года мы попрощались. Сложили вещи в коробки. Ли плакала. Я, к своему стыду, не смогла выдавить ни слезинки, обнимая ее. Мне хотелось плакать, хотелось дать ей понять, что она стала для нас другом. Но я была слишком взволнована предстоящей дорогой домой. Мы уехали быстро, слетев с горы на своем «фольксвагене» всего через несколько дней после окончания школьного года. Выбросили мешки с мусором на университетскую свалку и на пути из города заехали поужинать в любимый ресторан, «Вест-Энд-Тэверн», где делали отменные гамбургеры. Наконец, с запахом жареного мяса, засевшим в волосах, мы отправились в Сиэтл, домой. Яркий дневной свет сменился мягким вечерним. Мы рассекали по шоссе к тоннелю Эйзенхауэра над проливом Вейл. По обе стороны дороги высились ряды хвойных деревьев; единственной сменой цвета были сосны, зараженные лубоедами. Время от времени попадалось совсем мертвое дерево цвета красной ржавчины — оно сильно выделялось среди тысяч деревьев вокруг. Странно, что некоторые вещи начинаешь замечать, лишь когда они погибнут. Мы ехали и подшучивали друг над другом, я начала воспринимать семейные подколы не как начало конца, а как всего лишь один из методов общения. Депрессия Брюса и мои тревоги тоже ехали с нами в багажнике, они не собирались оставлять нас в покое, а были частью нашей жизни. Люси сидела молча и читала всю дорогу из Боулдера (ее дома, который она полюбила), потому что мы ее об этом попросили. И я не трогала ее. Не просила замечать то, чего она замечать не хотела, участвовать в моей истории, хотя ей это было не нужно. После заката мы остановились в кемпинге неподалеку от Вейла, и в сумерках мы с Люси пошли к кассе оплачивать ночлег. Рядом шумела река, в воздухе витали запахи из чужих палаток. Люси, которая совсем недавно сидела у меня на коленях и оплакивала наш отъезд, теперь прыгала и смеялась от радости и упросила меня, чтобы я отдала ей конверт, который нужно было опустить в маленькую щелочку. Было холодно и продолжало холодать, но мы теперь были горцами, и нам было все равно. К тому же мы с Люси спали в фургоне под пятью одеялами. Когда мы вернулись в лагерь, наши ребята уже поставили палатку — Уилли всё это время болтал не прекращая. Мы легли спать с замерзшими ушами. Рано поутру мы с Брюсом выпили холодного кофе из банки и стали собираться. Нам всё казалось смешным: палатка, фургон, две шапки, которые Брюс надел одну поверх другой, Уилли, пустившийся в пляс, раскинув локти. Мы поехали в Вейл в поисках еды. Возможно, вы никогда не были в Вейле. А может быть, имеете некоторое представление о нем. По описаниям, Вейл кажется прекрасным. Вам кажется: раз город высоко в Скалистых горах Колорадо, значит, там наверняка полно… лосей, например. И прозрачных горных ручьев. И добродушных местных жителей со смешинкой в глазах. Но всё это неправда. Вейл стоит прямо на шоссе, и это город, проникнутый малоприятной атмосферой гламура а-ля австрийский курорт. (Правда, мне говорили, что горнолыжные склоны там великолепны, но я не смогла вынести и пары минут в этом месте: времени, чтобы надеть лыжи и убедиться в этом, просто не хватило.) После Вейла нас ждало самое-самое. Мы ехали вдоль Западного склона, одного из самых живописных местечек в Скалистых горах; разбили лагерь у Марун-Беллс, самой красивой горы в Колорадо; проезжали Базолт, где когда-то хотели поселиться. Рассекали по просторам Юты и Айдахо. Повсюду была полынь, как и на пути в Боулдер, только теперь мы смотрели на нее с другой стороны. Мы пели старую песенку из «Маппет-шоу»: Я спускаюсь с горы. Я видел много прекрасного и дивного, И, может быть, вернусь сюда снова, Но сейчас я спускаюсь с горы. Мы ехали домой, потому что хотели. Мы нашли свою мечту. Мы возвращались не для того, чтобы быть правильными, не потому, что это правильный выбор. Мы возвращались, потому что хотели. И как ни удивительно, это чувство — ощущение, что мы делаем то, что хотим, — привнесло в нашу поездку дух приключения. За годы, что мы прожили в Боулдере, мы уже несколько раз проделывали этот путь, дорога была нам знакома. Но чувство, что на этот раз мы хотим вернуться, что нами движет не необходимость, а искреннее желание, было нам в новинку. По крайней мере, нам с Брюсом. Детям-то было все равно: они проголодались, хотели пить, им надоело ехать, они грустили, что пришлось оставить в Боулдере друзей, их тошнило, и они никак не могли включить плеер. Начались капризы. — Я хочу пятую книжку! — заявил Уилли и выхватил у Люси «Гарри Поттера и Орден Феникса». — Но ты еще даже четвертую не дочитал! Не дам. Ты же ничего не поймешь! — Слезы. Шпагат в йоге носит имя хануманасаны — в честь Ханумана, бога-обезьяны. Хануман был другом Рамы, инкарнации Вишну, которого в индуизме иногда рассматривают как верховного бога. Когда жену Рамы Ситу похитили и увезли через море в Шри-Лан-ку, Хануман перепрыгнул море и нашел ее. Хануманасана — символическое воплощение этого прыжка. Продольный шпагат символизирует гигантский прыжок Ханумана. Фрэн говорила, что эта поза — символ дружбы и соединения. Всем известно, что шпагат — это непросто. Взрослые люди, которые пытаются сделать хануманасану на занятиях йогой, выглядят совершенно иным человеческим видом по сравнению, скажем, с чирлидершами, которые, как маленькие проворные эльфы, беззаботно впрыгивают в шпагат и выпрыгивают из него. Чирлидерша, делающая шпагат, всем своим видом словно говорит: «Эка невидаль». Но когда я пришла на йогу и попробовала сделать хануманасану, вокруг меня были люди, пожившие на этом свете уже немало. Их тела накопили в себе всякого, как и мое собственное. У каждого был целый список. Вот мой: два кесаревых, бурсит правого плеча, позвоночная грыжа, хроническое головокружение, расстройство щитовидки, разрыв сухожилия в колене — старая горнолыжная травма, подошвенный фасцит. К этому списку постоянно добавлялись пункты, хотя я могла даже не подозревать об этом. Старение происходит, когда мы упрямо смотрим в другую сторону. Когда преподаватель объявлял хануманасану, в зале наступал переполох: все сразу бросались за вспомогательными материалами, которых с гордостью избегали во всех остальных позах. Каждому нужен был как минимум один кирпич, а то и несколько. Одеяло. Ремешок — почему бы и нет? Мы начинали мечтать о других материалах, о тех, которые еще не изобрели. О каких-нибудь подвесных ремнях типа тех, которые используют садомазохисты. Хануманасана начиналась с глубокого выпада. Затем, поставив руки на пол (или на башни из кирпичей) по обе стороны от бедер, мы медленно опускались в позу. Точнее, «опускались» — слово не совсем подходящее. Скорее начинали мучиться, пытаясь опуститься. Когда я только начала делать хануманасану, у меня всегда возникало радостное волнение, ощущение «особого случая»: хануманасана была йоговским Рождеством. Но вот только не веселым Рождеством из детства, а взрослым Рождеством, приносящим, помимо радости, кучу забот и кошмаров. Ну а если взглянуть на всех собравшихся в зале, то и вовсе выходило какое-то Рождество проклятых. На лицах моих соседей по коврику застыли гримасы, в лучшем случае — угрюмого сосредоточения, в худшем — дикой паники. О, а вот и привет от порванного когда-то сухожилия! Я медленно опускалась вниз и наконец вошла в полную позу. (Этого бы не случилось, если бы я не делала подготовку к хануманасане в течение… эээ… трех лет. Без шуток.) Итак, я сделала хануманасану. Преподаватели йоги любят поговорить об энергии, и вот на этот раз я почувствовала, как энергия буквально пульсирует во мне. В этом классе у меня не было знакомых, но хануманасана вызывала в людях необыкновенный подъем. Все переговаривались и подбадривали друг друга — большая редкость на занятиях йогой. Возвращаясь домой через всю страну, я тоже делала прыжок Ханумана, хоть и не в буквальном смысле. Меня переполняла энергия, ощущение единства со всем миром. Я преодолевала препятствия и была счастлива, совершая прыжок через горы к своей старой жизни, жизни, где все меня знали, а я знала всех, где нам никогда — никогда — не суждено было оставить друг друга в покое. Эпилог: Адхо мукха шванасана[57] «Дорогой Дейв! Дождь идет уже пять дней подряд, но я в восторге. Какое облегчение в сравнении с высохшими ручьями, стервятниками, прерией, бесконечным летом, когда становится жарче и жарче. Здесь всё заросло травой; здесь буйство деревьев с черно-зеленой зеленью, покуда хватает глаз. Пожалуй, вот оно, место, где живет моя душа: лосось в водах пролива и соленый воздух, сворачивающийся молочными облачками, когда выдыхаешь на холоде». — Ричард Хьюго, «Письмо возчику из Порт-Таунсенд». Кричат чайки. Небо всех оттенков серого, от самого темного до самого светлого — как закат, забывший принять таблетки. Мы едем в Маниту-Бич, и мама говорит: — Вот с этого утеса я хотела сброситься. Выходим из машины. Ветер устраивает торнадо в волосах. Впереди — ряд бунгало с окнами на пляж. Сложно понять, какое из них было нашим. Они все выглядят обветшалыми: летнее жилье, которое сдают в аренду. Лишь у пары домиков более-менее процветающий вид: новая черепица, ухоженные цветы в горшках на террасе. В них, видимо, живут круглый год. — Кажется, это, — говорю я, показывая на серый коттедж, ничем не отличающийся от остальных. Я узнала окно — когда-то мы ели жареные тыквенные семечки, сидя там на подоконнике. — Да, — отвечает мама. Она недовольна. Ей не понравилась идея этой поездки. Она не понимает, зачем я решила приехать сюда. Я и сама не понимаю. Наверное, мне просто хочется верить, что всё это было на самом деле. Хочется, чтобы мы обе признали реальность того, что произошло. Раньше мы никогда сюда не приезжали. Моя мать ненавидит это место. Оно напоминает ей о периоде в жизни, когда твердая почва вдруг ушла из-под ног, как мокрые пески. Они с папой вместе оформляют развод — дело движется медленно, но всё же движется. — Страшное место, — говорит она. — Ага. Странно тут, да? Мы идем по пляжу и находим незастроенный участок, если можно так назвать заросший кустарником склон горы. В 1997 году оползень накрыл дом учителя биологии на острове Бейнбридж. Погиб он, его жена и двое маленьких детей. Холмы кажутся вечными, но это не так. — А почему ты хотела сброситься с утеса? — спрашиваю я. — Не знаю. Всё менялось. Мне хотелось начать новую жизнь, но и заботиться о вас, моих детях. Всё так запуталось. Я, разумеется, реагирую на ее слова по-детски, возмущаюсь: как можно было даже просто подумать о том, чтобы оставить нас, меня и брата. — Я никогда бы этого не сделала, — отвечает она. — Никогда бы не бросила вас. — Вот она, суть материнства: всегда приходится возвращаться назад. Ее хрупкая фигурка завернута в несколько слоев хлопка и флиса, но она все равно дрожит. — Хочешь, дам пальто? — спрашиваю я. — Нет. Я не замерзла. Я все равно обнимаю ее за плечи. Она не любит объятия, но мне хочется это сделать. Мне немножко неловко, что теперь я живу на том самом острове, где провела половину кошмарного 1973-го. Когда мы с Брюсом решали, куда переехать, то почему-то не учли в нашем списке такой пункт: этот остров связан в моей памяти с детской травмой. Я почему-то забыла, что именно здесь переживала кризис, связанный с расставанием родителей.