Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

— Да нет, все совсем не так. Я играла с Люси и сама следила за ней, потом у нас было небольшое собрание, чтобы решить, кто в следующий раз будет отвечать за закуски, а потом мы пошли домой. Да, и еще мне пришлось выбрать себе работу — у всех в кооперативе есть какое-то добровольное занятие. Я буду сидеть с детьми во время ежемесячного собрания совета яслей.

— Что? И сколько детей у тебя будет на попечении?

— Кажется, в совете восемь человек, значит, восемь. Но у одной из мам близнецы, по-моему.

Брюс начал смеяться:

— Так, давай-ка сначала. Тебе пришлось ждать несколько месяцев, чтобы тебя приняли в эту группу. Теперь мы должны платить им… сколько? Семьдесят пять баксов в месяц? При этом за твоим ребенком никто не смотрит. И тебе еще работу навалили. Уверена, что тебе это надо?

Но я была уверена. Ведь так было принято. Дети ходили в ясли, где заводили стабильные отношения со сверстниками и впоследствии не испытывали стресса при расставании с матерью, когда после яслей шли в сад, а потом в подготовительную школу. Так было лучше для ребенка. Все мне говорили.

Брюс отвлекся, и я поняла, что мне его внимание уже не вернуть. С тех пор как появилась Люси, он стал относиться к работе более фанатично, словно стремления, управлявшие теперь мной — складывать салфетки, возиться с детским питанием и кормить грудью, хотя кормить уже было нечем, — внушали ему совершенно иной посыл: зарабатывай, зарабатывай больше. (Странно для журналиста экологической тематики, а тем не менее.) Теперь он работал с почти маниакальным блеском в глазах, как белка, запасающая орехи на зиму.

Наши тревоги превращали нас в других людей: он стал Добытчиком, я стала Мамой. Мы становились героями невыносимо скучной пьесы Ионеско. Все время были на нервах, забывали смеяться. Я находила утешение в улыбке малышки, встречах с друзьями, а теперь и в йоге. Но не понимала, что Брюс загоняет себя туда, где утешения нет.

Тем вечером я пошла на йогу. Я всегда ходила вечером. День был для работы, для выполнения дел. В тот вечер мы делали балансы. Мне казалось, что балансы — сама суть йоги. Начали с позы дерева. Я перенесла вес на левую ногу, как сказал учитель, и поместила правую стопу на внутреннее бедро чуть выше колена. Полная устойчивость. Впервые за все время занятия йогой у меня действительно что-то получилось. Никаких проблем. Я могла стоять на одной ноге хоть целый день, наверное. Допрыгать так до магазина. А потом я поймала свое отражение в зеркале. Была бы я сноубордистом, про меня сейчас сказали бы, что я задавила пухляка. И разумеется, стоило мне подумать об этом, как я потеряла равновесие. Снова подхватив ногу, я уставилась в одну точку на полу, не думая ни о чем. Снова устойчивая, как дерево.

— Отлично, — сказал Джонатан, — у вашей группы хороший баланс. — Мы просияли. — Ладно, — продолжал он, — обычно в начальном классе мы этого не делаем, но думаю, надо попробовать гарудасану. Хоть это и сложная поза для вас, ребята.

Мои глаза тут же лихорадочно застреляли по комнате. Что за гарудасана? Что если все уже умеют ее делать, кроме меня?

Гарудасана. Переместить вес на правую ногу. Слегка присогнуть правое колено. Зацепиться левой ногой за правую, как когда сидишь в кресле нога на ногу. Этого мне уже было достаточно, я и так еле держалась. Но было кое-что еще: левой стопой надо было обвить правую лодыжку. Моя стопа легко это сделала, точно всю жизнь ждала, чтобы занять именно такое удобное положение.

В старших классах у меня был лучший друг — мальчик. Между нами никогда не было ничего такого, мы даже не целовались. Ему нравились модные девчонки с прямыми блестящими волосами, а мне — плохие парни. И вот мы с ним делали одну вещь, когда лежали на диване и смотрели телек или слушали радио. У нас это называлось «собрать пазл». Он утыкался подбородком мне в локоть так, что мое плечо оказывалось в его подмышке, а его стопа — между моих стоп. Очень приятное и уютное положение, особенно если учесть, что мы не воспринимали друг друга как мужчину и женщину.

Итак, левая нога обвивает правую; левая стопа зацепилась за правую лодыжку. Идеальное положение. Как собрать пазл — только теперь я была одна, сама с собой. Но оказалось, это еще не все. Еще были руки. Правый локоть над левым, а затем переплести так, чтобы ладони соприкоснулись. Еще один пазл — руки как будто сами сложились в эту странную фигуру. Я закачалась, но крепче сплела ноги и удержала равновесие.

— Теперь поднимите локти, — велел Джонатан, — присядьте чуть ниже…

Уставившись в одну точку на полу, я выполнила все его указания. Я чувствовала себя более продвинутой версией себя, «Клер 2.0». Потом я подняла голову. Остальные давно вышли из позы, а Джонатан в открытую смеялся надо мной.

— Кажется, Клер нашла свою любимую позу, — сказал он. Тут я посмотрела на себя в зеркало. У меня был такой вид, будто я всю жизнь только в этой позе и стояла, но вместе с тем я была совершенно не похожа на себя.

Так я сделала открытие: приятно становиться кем-то другим. Можно заставить тело принять новую форму. Теперь осталось понять, как заставить мою жизнь сделать то же самое.





3. Падмасана[5]




Еще месяц я ходила в начальный класс к Джонатану, но занятия для продвинутых манили. Мне хотелось совершенствоваться. И вот с некоторым трепетом я подошла к Фрэн, которая вела занятия разных уровней. Прекрасная, темноволосая, с невероятной фигурой; у нее было много учеников, которые ходили к ней годами. Райан, повредивший спину, прыгая с парашютом; Элизабет, участница марафонов; Грег, чья жена сейчас ждала ребенка; Линдси — в детстве серьезно занималась гимнастикой; еще одна Клер, специалист по шведскому массажу, и ее саркастичный муж Ральф, у которого сильно болела спина.

Классы Фрэн начинались чуть раньше вечером, и мы спешили в клуб с сырых серых улиц, где дождь лил с неба не переставая. Пока мы занимались, становилось темно, и зал, где она преподавала, казался самым идеальным, тайным, счастливым местом в городе.

Фрэн давала нам указания, а потом ходила по рядам, пощелкивая длинными пальцами. Ходила беспрерывно, как чайка по берегу. Или сержант в армии. Часто она видела нечто, что заставляло ее остановиться. «Взгляните! — восклицала она. — Филип, когда ты пришел к нам, не мог плоско лежать на спине. А теперь делаешь такой сложный прогиб! Ну-ка все, прекратите на минутку! И посмотрите на Филипа». И мы неуклюже вываливались из своих прогибов и восхищенно смотрели на Филипа, который уже дрожал, слишком долго остававшись в позе.

Как все выдающиеся учителя, Фрэн никогда не давала одну и ту же программу. Иногда у нее был сложный план, и сначала она проводила нас через последовательность подготовительных поз, не говоря, к чему идет дело, — и не успевали мы опомниться, как делали что-то действительно трудное, например шпагат или баланс на руках. Иногда ее вдохновляла погода, и она делала только те позы, которые считала «осенними» или «зимними», — чем прохладнее становилось, тем больше наклонов вперед из положения сидя. А бывало, Фрэн просто спрашивала, чем мы сегодня хотели бы заняться, и объединяла наши противоречащие желания в безупречную последовательность.

Я всегда просила об одном и том же и делала это со свойственной мне робостью, как ребенок, покупающий презервативы:

— Может… эээ… попробуем падмасану?

Поза лотоса была моей манией. Моей новой любовью. Я все время думала о ней. Теперь, когда прошло много лет, эта схема стала привычной: поза йоги поселяется в моем воображении, и я мечтаю о ней, как влюбленный в каком-нибудь ужасном викторианском стихотворении. Мечтаю, засыпая ночью, просыпаясь поутру. Нередко это поза, которую я только что освоила. Стоит разок попробовать, и хочется, чтобы она целиком и полностью принадлежала мне.

А падмасана была похожа на головоломку: кладешь нижнюю стопу на бедро, после чего начинается сложный процесс затаскивания второй ноги сверху. При этом нижняя часто начинает болеть, лодыжка — выворачиваться, и всё происходящее — казаться плохой идеей. Но потом, развернув стопы, ты делаешь тот волшебный трюк, который преподаватели йоги описывают как «отпустите бедра», — и дышишь сосредоточенно и вдумчиво. И тогда удается продвинуться буквально на дюйм, или даже на миллиметр. Или постичь суть позы: движение вверх от стоп, движение вниз от бедер. Мимолетность этих ощущений была частью непреодолимой притягательности падмасаны.

То, что поза лотоса так меня околдовала, было отчасти связано с ее идеальной формой: она была такой симметричной, компактной и изящной. Будда сидел в позе лотоса; и вот я сижу в позе лотоса. Не хочу сказать, что данная логическая цепочка в итоге должна была привести к тому, что я бы превратилась в Будду, но тем не менее. Мы с Буддой теперь были в одной системе координат.

Я работала и работала над падмасаной. Хотя, по правде, я жульничала. Если вам кажется, что невозможно хитрить, выполняя позу йоги, вы, конечно, ошибаетесь. Очень просто. Фрэн ходила по рядам, щелкала пальцами и повторяла: «Остановитесь, если колени или лодыжки болят. Если чувствуете боль в коленях или лодыжках, делайте полулотос». Мои колени и лодыжки болели как миленькие, но я все равно продолжала. Мне просто нравилось, как выглядят мои ноги, сложенные в позу лотоса. Это казалось правильным. А боль — ну и Бог с ней.



Малышка росла и перестала быть младенцем, но еще не стала карапузом. С ней было приятно проводить время, и она очень меня украшала. Тем не менее я мучилась от апатии. Я постоянно чувствовала усталость. Однажды я прочла о большой искусственной волне для сёрфинга в аквапарке в Йокогаме. Волна была сконструирована так, чтобы никогда не останавливаться. Она всё набегала и набегала на берег. Моя усталость была похожа на эту волну: огромная, мощная, вечно и беспрестанно вздымающаяся, готовая в любой момент утащить меня на дно.

Я оглядывалась и повсюду видела мешки под глазами. Когда мы встречались с подругами, весельем и не пахло. Какие танцы, какие бары — мы редко даже встречались за кофе, ведь малыши начинали скучать. Да и как это совершенствовало наши добродетельные образы? Вместо этого мы собирались у мелкого заиленного озера в центре северного Сиэтла. Хоть оно и звалось Зеленым, цвета у него не было, самое неудачное в мире название для озера. Зато вокруг него вилась тротуарная дорожка длиной примерно в три мили, и для прогулки это было самое оно. Там мы встречались с подругой, и через некоторое время, когда усталость и недостаток сна давали о себе знать, становилось уже безразлично с какой. Мы все сливались в одну женщину, и иногда мне казалось, что я не могу отличить одну свою подругу от другой. Все они недавно родили. Работали на неполный день; работа была непременно интересная, творческая и отнимающая много сил. Они все носили вельветовые брюки и модные кофты с капюшоном, зарыганные модные кофты. Носили стрижки, которые когда-то были очень стильными, но теперь отросли и растрепались. Все, все без исключения были замужем и все жаловались на мужей, лукаво намекая, что на самом деле всё прекрасно — ведь он по-прежнему загружает посудомойку каждый вечер, по-прежнему играет в группе; но главное, благодаря ему, в доме есть хоть кто-то, хоть кто-то еще, кроме ребенка.

Я соглашалась гулять с кем угодно, когда угодно. Лишь бы выбраться из дома. Но у меня были три лучшие подруги, и с ними мне нравилось гулять больше всего.

Худышка Рути была безумно влюблена в своего малыша. У нее были огромные глаза и изящный носик. Когда она надевала платье и красила ресницы, мы звали ее герцогиней, но такое теперь случалось нечасто.


Лиза, первая из нас, кто родила, была стройной, светловолосой и прекрасной, как валькирия. Пока остальные напивались и пытались предпринимать какие-то карьерные шаги, Лиза вышла замуж и начала рожать в нежном возрасте двадцати трех лет. В наших кругах это приравнивалось к криминалу. У нас было негласное правило: никто не выходит замуж раньше двадцати восьми, никаких детей до тридцати. Теперь у Лизы было четверо зеленоглазых белобрысых детишек — и кто мог винить ее за усталый и рассеянный вид?

Наша подруга Изабель, единственная, у кого детей не было, была высокая, элегантная, с длинными руками и ногами; она была художницей и скульптором в стиле минимализм. На всех ее картинах была изображена одна линия, больше ничего. Изабель по-прежнему ходила на рок-концерты и имела друзей-мужчин. Она и ее гламурный муж, панк-рокер и дизайнер интерьеров, ездили в Португалию и Марфу в Техасе и тусовались с такими ребятами, как Джон До из группы «X». (Забыли о Джоне До, а? Так знайте — он по-прежнему крут.) Она была единственной из наших знакомых, кто все еще ходил на ланчи с ребятами с рекорд-лейбла «Sub Pop», познакомившими мир с «Mudhoney» и «Nirvana». Она всегда была круче нас всех, но теперь, когда у нас появились дети, вовсе стала как из другого мира.

Рути, Лиза, Изабель, я и наши парни — всех нас объединяла растраченная юность. Я умудрилась растянуть колледж почти на десять лет. Занятия, путешествия, рок-концерты, дерьмовая работа, бранчи в ресторанах, которые были нам не по карману, безумные ночи игры в покер, другая дерьмовая работа, еще рок-концерты, сёрфинг… Мы фанатично держались этого распорядка. Почти десять лет мы его соблюдали. Нам очень нравилась наша ненапряжная жизнь — мы изучали мир.

Обычная история для женщины моего поколения. Полагаю, не стоит углубляться в детали, достаточно лишь сказать, что почти десять лет я парила на облаке и купалась в лучах любви. Не любви к какому-то конкретному человеку, а любви своих друзей, компании, которая обычно собирается, когда вам лет двадцать. В нашей были художники, музыканты и дизайнеры. Вместе мы обладали жестким чувством юмора и прощали друг другу всё. Идеальное сочетание качеств, казалось мне: мы беспрерывно смеялись друг над другом, а потом забывали всё.

На местном рынке я купила дурацкие бирюзовые купальные шапочки в полоску для каждого из наших. Мы носили их по ночам, чтобы видеть друг друга в переполненном баре. Это была любовь.

Этот сценарий — валять дурака до тридцати с друзьями, которые заменили семью, затянуть взросление до самого переломного момента: тридцатника — не единственный для людей моего поколения. Но один из. Этот феномен давно заметили те, кому положено замечать такие вещи. Он называется «затянувшийся подростковый возраст». Психолог Джеффри Арнетт назвал его «позднее взросление». Мне нравится второе название, за такое и дают гранты в Психотерапевтической ассоциации. Журналист «Нью-Йорк тайме» Дэвид Брукс использовал другой термин: синдром Одиссея.

Но вот что интересно: до тридцати мы делали что хотели. Я не всегда была счастлива, и не всегда было легко придумывать очередное развлечение на ходу. Но я была звездой этого шоу. А также причиной своих неприятностей, как и веселья. Работа, квартиры без мебели, сменявшие одна другую, — всё это я сама себе выбрала. Я была свободной частицей, путешествующей по ландшафту, который сама и построила: бары, залы для лекций, кафе, игровые комнаты. Мы с друзьями целое десятилетие прожили, руководствуясь одним лишь туманным принципом: быть крутыми (или старались хотя бы). Мы «жили в барах», как поется в песне Кэта Пауэра. Годами мы работали на любой работе, лишь бы она давала нам возможность заниматься искусством, писать или просто ходить на рок-концерты.

Но потом родились дети, и наша жизнь стала совсем другой. Мы перестали выходить из дома, перестали пить, ходить на рок-концерты и открытия галерей. У нас просто не было сил интересоваться всем этим. Я печально смотрела, как моя крутизна уплывает от меня. Я думала, она была моим домом, но она оказалась пароходом, а я — временным пассажиром. Прощай, махала я ей с берега. Увидимся через пятнадцать лет, когда ты вернешься за моим ребенком. Пока!

И вот на смену крутизне пришла правильность. Правильность была новым понятием для меня и моих друзей, но мы ухватились за нее с фанатичностью новообращенных. Мы поменяли предпочтения кардинально и бесповоротно. Мы были похожи на марширующий оркестр, все члены которого в нужный момент разворачиваются, чтобы солнце не светило в глаза.

Сегодня я встречалась с Руги. Припарковавшись, я достала своего гигантского ребенка из детского кресла, выполнив потенциально опасный маневр с поворотом и поднятием, чудом не повредив спину. У Люси отросли мягкие светлые кудряшки, которые висели у лица, как связки сосисок. Это было мило до абсурда, и прежде чем перейти через улицу, я задержалась и полюбовалась.

Мы с Руги были знакомы больше десяти лет, и каждый год она меня удивляла. Она работала в программе по защите диких животных и однажды приехала на вечеринку с медвежонком на заднем сиденье своего джипа — «Мне его только в приют забросить надо, это недолго». Когда-то она была солисткой панк-рок команды «Школа волшебства». В городском парке она могла определить канадского гуся на глаз и подхватить его под мышку, как волынку с перьями. Всю жизнь была вегетарианкой, но начала есть мясо после того, как подчиненные-вегетарианки на работе стали раздражать ее своей праведностью: решила подать пример. Ее мозг — как Версаль: зал за залом, двери открываются, и всё время натыкаешься на что-нибудь неожиданное.

Нам с Рути вместе пришлось осваивать материнство. Но она быстрее поняла что к чему. Ее сын, которому было чуть больше года, до сих пор спал с ней и ее мужем Генри в одной кровати. (В северном Сиэтле совместный сон, как это называлось, был синонимом хорошего ухода за детьми. Даже ценой сна родителей.) Она кормила по требованию. Бегала за Джеймсом, который ковылял по дому, и подсовывала ему экологически чистую еду. Такое поведение — совместный сон, кормление до энных лет, обеспечение всех нужд ребенка в ту же секунду, как он дал о них знать, — и характеризовало правильных родителей из Сиэтла. По меркам нашего общества Рути была прекрасной матерью. И она была счастлива.

Ее сын был на полтора года старше Люси, и я смотрела на Рути во все глаза, пытаясь понять, как же стать такой же правильной, как и она. До сих пор ничего не получалось.

Всё было серым: небо, вода, ветки деревьев. Ветер вносил новые оттенки серого. Рути прекрасно вписывалась в пейзаж: серая шапочка поверх темных волос. Джеймс сидел в рюкзаке за ее спиной и весело махал нам ручкой.

Мы с Рути обнялись; она всегда говорила «Привет, Клер» таким голосом, будто встреча со мной — лучшее, что случилось с ней за день. Мы отправились на прогулку, как отшельники, отбывающие наказание: наворачивать круги вокруг озера за свои грехи.

Джеймс потянул Рути за волосы; она ойкнула, но беззлобно. Кажется, это существо, произведенное ею на свет, до сих пор не перестало ее изумлять.

— Джеймс зафанател от Джимми Дейла Гилмора.

Я рассмеялась:

— Что?

— Я ему ставлю, а он улыбается и танцует. У детей хороший вкус.

Как-то вечером, после концерта в Балларде, вся наша компания совершенно влюбилась в чудаковатого кантри-рокера из Остина Джимми Дейла Гилмора. Мы купили ему пива и сидели как зачарованные, даже ребята, слушая, как он говорит, что ему нравится в Сиэтле и тут у нас хорошее пиво. А теперь вот Джеймс его слушает. Джеймс, лысый, который болтает всякую бессмыслицу. Вот так теперь всегда и будет, подумала я. Всё хорошее, даже нашу музыку, даже наших любимчиков из Техаса заберут себе дети. Так несправедливо.

Мы прогулялись еще немного, но остановились, когда ветер сорвал одеяло у Люси и попытался унести его.

— Мы с Генри думаем завести еще.

— Что еще? — рассеянно спросила я, подтыкая одеяло.

— Еще ребенка. А ты о чем подумала?

— А… этого. Ну, ты знаешь мою позицию по этому поводу. Один ребенок у меня уже есть. Зачем мне еще? Ладно, пошли дальше. Не обращай внимания на ее крики. Может, уснет.

— Джеймсу нужен братик или сестричка. Не хочу, чтобы он превратился в одного из этих гадов, которые единственные в семье. — Нам стало смешно. Мой бывший парень был одним ребенком в семье. Правда, он сам всегда так шутил по этому поводу.

— Зато у них высокая самооценка, — возразила я, вспомнив монументальное самомнение своего бывшего.

На этом обсуждение закончилось. Если Джеймсу что-то надо, он это получит — это было очевидно. Наверное, Люси тоже нужен братик, раз Джеймсу он нужен? Эта мысль мне не понравилась. Один ребенок и так был испытанием для моих человеческих возможностей.

— Мм… а разве не нужно прекратить кормить грудью, чтобы забеременеть? — Рути хоть и засыпала на ходу, но планировала кормить Джеймса так долго, как ему захочется.

— Я слышала, что нет. Попробую. — У Рути была потрясающая манера говорить: каждое слово наполнено горечью, будто в момент произнесения его она уже жалела обо всем, что будет.

Мой мозг обдумывал какую-то мысль.

— А где же ребенок будет спать?

— Генри говорит, придется купить большую кровать, чтобы спать вчетвером.

— Что? Серьезно?

— Да, — решительно проговорила она. — Не можем же мы просто выкинуть Джеймса?

Эта идея казалась мне дикостью. Я знала, что принято спать в одной кровати, но с трудом терпела рядом с собой даже мужа, не то что ребенка.