Кайкен

— Ну-ка убери лапы, мы еще не договорились.

Пассан отпустил руку Вернана, она тут же исчезла со стола. Слезы выступили у негодяя на глазах.

— Чего желаете, месье? — Рядом с Пассаном возник официант.

— Спасибо, ничего, — буркнул полицейский, не сводя глаз со своей жертвы.

— Сожалею, но у нас принято заказывать.

Подняв голову, он увидел сорокалетнего здоровяка со злобным лицом и сообразил, что это и есть Кристиан, сын хозяина.

— Ну а ты сам чего желаешь? — Пассан вытащил удостоверение.

Тот буквально растворился в воздухе. Вернан съежился на своем стуле. С каждой секундой он выглядел все более одиноким и напуганным. Он уже понял, что о служебной солидарности можно забыть.

— У таких гнид, как ты, есть два пути, — с холодной яростью заговорил Пассан. — Попроще и посложнее.

Его собеседник попытался сглотнуть; кадык задергался, но, похоже, ничего не вышло.

— Тот, что попроще: я прямо сейчас отведу тебя в тихий уголок и двумя бетонными плитами размозжу тебе яйца. Мой собственный вариант химической кастрации.

Вернан молчал. Пассан догадывался, что под столом тот медленно, едва не сдирая кожу, трет ладонь о ладонь.

— А… сложный путь? — выдохнул тот наконец.

— Правосудие пойдет своим ходом. С тем, что у нас на тебя есть, и с тем, что я добавлю, ты сядешь надолго.

— Вы…

— В тюряге с гадами вроде тебя обхождение особое. Это будет подольше, чем с бетонными плитами, да и побольнее, но уж поверь, в итоге выйдет то же самое. Будешь хранить свои яйца в банке, как евнухи в китайской империи.

— Вы… вы точно легавый?

— На свете полно легавых вроде меня, сраный урод. — Пассан ухмыльнулся. — И слава богу. Не то такие говнюки, как ты, гуляли бы на свободе и развлекались себе с малолетками.

— Чего… чего вам надо?

— Ручка найдется?

Чиновник протянул ему «Стайпен». Наверняка подумал, что Пассан собирается вогнать ее ему под ноготь или выколоть глаз.

— Дай руку.

Видимо, Вернан решил, что плохо придется ногтю, но Оливье всего лишь записал у него на ладони фамилию Гийара.

— Рожден анонимно семнадцатого июля семьдесят первого года в Сен-Дени. Завтра в полдень здесь же передашь мне его досье.

— Невозможно. Вся эта информация конфиденциальна. К тому же это и не в моем ведении.

— Вот что действительно невозможно, так это убрать твое хреново имя из списка. — Пассан потряс бумагами.

— Фамилия… — Вернан взглянул на свою ладонь, — очень распространенная.

— Семнадцатого июля семьдесят первого года. Сен-Дени. Найдешь. Я на тебя полагаюсь.

Пассан сунул бумаги в карман и плюнул извращенцу в пиво.

— Завтра в полдень, здесь же. И не вздумай меня подвести.

Выходя из ресторана, он чувствовал, что пиджак прилип к его мокрым от пота плечам. Не староват ли он для таких выходок? В то же время Пассан чувствовал, что неплохо справился с ролью злого полицейского, а в его профессии — это вроде страховки на будущее.

Седьмой час. Начинается второй раунд.





25




It’s quarter to three, there’s no one in the place


Except you and me…

Make it one for my baby

And one more for the road…[13]





Наоко скачала из Интернета испанский DVD, единственную доступную версию «The Sky’s the Limit».[14] Малоизвестный фильм Фреда Астера 1943 года. Хотя ее мать была фанаткой Годара, Трюффо и Рене, Наоко любила лишь классический балет и чечетку. Пассан бы предпочел, чтобы ей нравились фильмы Мидзогути и театр кабуки. Другие думали, что она обожает японских идолов[15] и безумные представления буто. Но нет, вкусы у нее были скорее западные, причем старомодные. Ее восхищали классические балеты — «Жизель», «Коппелия», «Лебединое озеро». Она знала наизусть имена всех прима-балерин и хореографов. В юности в Токио сердце ее билось в такт па-де-де. В то время она часто мечтала об Грандопера и Большом — легендарных театрах, в которых поклялась себе побывать.

А больше всего она любила американские музыкальные комедии тридцатых-пятидесятых годов, но не позднее фильмов Стэнли Донена с Одри Хепберн, «Вестсайдской истории», «Звуков музыки»… Все, что было снято потом, ее не трогало.

Десять часов вечера. Она блаженствует. Дети уложены. Разомлев после сорокадвухградусной ванны, она нежится в тепле, словно в облаке покоя и довольства. Наконец-то…

Наоко расположилась в спальне, установив поверх стеганого красного одеяла деревянный поднос со спаржевым супом и обжаренным чаем. Не сводя глаз с экрана, она то лакала, как кошка, то отхлебывала душистую жидкость. К вечеру ее гнев утих, да и мысль, что ключи Пассана теперь у нее в кармане, успокаивала. Отныне он не сможет встревать в ее жизнь.

Внезапно она схватила пульт и остановила DVD. Ей послышался странный стук, выбивавшийся из ряда привычных звуков дома. Она тут же подумала о Диего — где он?

Наоко прислушалась: все стихло. Она представила себе нутро здания: канализационные трубы, электрическая проводка, вентиляция. Все эти системы архитектор скрыл в стенах дома, нигде ни выступа, ни кабеля. Наоко это не нравилось — словно бы дом жил собственной потаенной жизнью.

Она поднялась с постели и осторожно двинулась к двери. В коридоре ни звука. Наоко рискнула выйти. В темноте все выглядело застывшим. Не включая свет, она сделала несколько шагов. Всюду царила тишина. Ее босые ноги заледенели.

Первая мысль была о детях: они мирно спали в полумраке, усыпанном звездочками ночника. Когда она выключила лампу, в темноте ее тревога только усилилась. Что же все-таки она слышала? Удары? Шаги? Диего? Постороннее присутствие? Это не мог быть Пассан.

Она проверила в детской стенные шкафы и вернулась в коридор. И подавила крик. Перед ней, тяжело дыша, стоял Диего. Наоко расхохоталась. Она готова была его расцеловать. Пес казался совершенно спокойным. Она спустилась по лестнице, собака пошла за ней. Полы из крашеного бетона, раздвижные перегородки, почти никакой мебели: прямыми линиями, оголенностью дом напоминал традиционное японское жилище, но более тяжелое и основательное, не боящееся землетрясений.

Наоко пересекла гостиную, столовую. Все тихо. Она направилась в подвал — логово Пассана. Зажгла свет в коридоре и обошла все комнаты. Здесь ей было неуютно, словно бывший муж оставил после себя привкус горечи. Крадучись, она вернулась наверх и пошла на кухню, не в силах справиться с тревогой, несмотря на присутствие Диего.

В темноте Наоко прислонилась к стойке и заставила себя дышать глубже. Наконец она направилась к холодильнику. Надо выпить фруктового сока и ложиться спать. Она уже было взялась за ручку, когда заметила в окне машину Пассана.

Мгновенно ею вновь овладело бешенство. Наоко бросилась к входной двери, схватила ключи и выскочила наружу. Она пересекала лужайку, чувствуя, как пятки отбивают ритм по земле. В том же ритме бились и ее мысли. Она ненавидит этого человека — его упертость, упрямство, замашки легавого. Он так ничего и не понял. И никогда не поймет…

Она яростно нажала на пульт. Ворота открылись. Наоко перешагнула порог, не обращая внимания на мокрый асфальт под босыми ногами.

— Какого черта ты здесь делаешь? — заорала она.

— Приехал посмотреть, все ли у вас в порядке. — Пассан опустил стекло.

На пассажирском сиденье лежал термос с зеленым чаем и роман Танидзаки, доносилась тихая мелодия флейты сякухати — стандартный набор старомодного япошки. Наоко готова была его убить.

— До тебя что, утром не дошло? Сейчас моя неделя, усек? Ты не имеешь права здесь ошиваться! Я пожалуюсь моему адвокату!

— Твоему адвокату? — Пассан приподнял брови. — Мы вроде решили обратиться к одному адвокату!

— Я передумала. — Она скрестила руки.

— Значит, наше соглашение отменяется?

— Проваливай, или я вызову полицию.

— Похоже, она уже здесь.

Пассан открыл дверцу, но Наоко тут же захлопнула ее ударом пятки.

— Мы больше не живем вместе! — заорала она. — Заруби себе на носу: ты мне больше не нужен!

— Я видел, как ты зажгла свет в подвале. — Оливье кивком указал на дом. — Что-то не так?

Уж этот его покровительственный тон и невозмутимость телохранителя!

— Вали отсюда! — Наоко снова пнула дверцу.

— О’кей. — Он успокаивающе поднял руку и повернул ключ зажигания. — Только не нервничай.

Наоко прорвало. Она кулаками забарабанила по крыше машины:

— Вали отсюда! Вали отсюда!

Пассан сорвался с места. Шины взвизгнули на мокром асфальте, Наоко едва успела отскочить.

Вдруг она почувствовала, что задыхается. Поднесла руку к горлу, и внезапно ее вывернуло наизнанку. Едкая струя опалила пищевод, обожгла лицо. Она упала на колени, слезы застилали глаза.

Через несколько секунд отпустило. Стало легче: она извергла ком гнева, распиравший ее с самого утра.