Каменное зеркало

– Врёшь. Тебя здесь этому научили?

– Нет.

– Сама выучилась?

– Нет.

– Врёшь… Буду краток. Ты будешь работать у меня. Так что вспоминай все свои навыки. Будешь проваливать задания или выкобениваться – накажу. Лично. Всё поняла? А если приложишь старания, будешь вкусно есть, хорошо одеваться, ну и прочее… С этого дня ты – моя подчинённая. Прямо сегодня поедешь со мной.

– А это уж как решит доктор Штернберг, – сказала Дана.

– Вот дура девка. Доктор Штернберг находится в моём подчинении, так же, как и ты. Просто в этом дефективном сопляке слишком много гонора, который я в один прекрасный день выбью из него вместе с потрохами. Ничего он тут не решает, решаю я. А он будет делать всё, что я прикажу. Я его ещё заставлю перед вашим строем со спущенными портками бегать. Учитель, а? Косенький студиозус, а туда же…

– Не смейте так о нём… – зашипела Дана.

– Чего? – Мёльдерс рассыпался мелким смехом. – Скажите пожалуйста. А ну, иди сюда… – он сгрёб девушку за форменную рубашку и подтащил вплотную к себе. Дана принялась так бешено извиваться и брыкаться, что через мгновение вырвалась, оставив у Мёльдерса в руках лишь отодранный клапан кармана со своей рубашки, но эсэсовец тут же вновь поймал её и отвесил оплеуху.

– Ах ты, сучка! Тебя, похоже, не научили здесь дисциплине. Зато я сейчас научу!

– Отставить! – гаркнул Штернберг у него за спиной, рванув из кобуры пистолет.

Чернокнижник резко обернулся.

– Отставить паскудство! Вы где находитесь, Мёльдерс? В портовом кабаке? Может, это вас следует поучить дисциплине?

Верховный оккультист встретился взглядом с гипнотизирующим чёрным зрачком смотревшего ему в глаза ствола «парабеллума».

– Парень, да ты рехнулся, – неестественно рассмеялся Мёльдерс. – Ты вообще соображаешь, что делаешь?

– Руки убрать от девчонки. Я сказал. Руки убрррать!!! Я неясно выражаюсь?!

Мёльдерс покрепче перехватил вырывающуюся Дану, но та, изловчившись, со звериной яростью впилась зубами ему в запястье. Это она умела делать очень больно, Штернберг хорошо помнил. Мёльдерс выругался и отшвырнул девушку прямиком в высокие кусты роз. Штернбергу хватило стремительного шага да молниеносного движения руки, чтобы поймать её, падавшую в колючие заросли, за предплечье, и дёрнуть к себе, пряча за спину.

– Благодарю, штандартенфюрер. Теперь вы свободны.

Мёльдерс глядел на него, не мигая, без малейшего выражения на заледеневшем лице. Его узкие светлые глаза наливались ртутным сиянием дистиллированного бешенства.

– Штандартенфюрер, выход вон там, вы забыли? – Штернберг мотнул рукой с пистолетом по направлению к калитке. – Совершенно ни к чему тратить время на изучение моего косоглазия, на меня все берлинские офтальмологи вот так же смотрели и ни до чего толкового не додумались. Лучше идите выпейте чего-нибудь, здесь в баре есть отличный коньяк. И заодно подумайте, насколько невыгодно мне было рисковать жизнью такого ценного экземпляра, как эта курсантка, из-за вашего сиюминутного раздражения…

– Слушай меня, парень, – тяжело, с присвистом вдыхая сквозь зубы, заговорил Мёльдерс. – Мне сейчас даже не нужно бросать руны, чтобы предсказать твоё будущее. Хоронить тебя будут красиво и с большими почестями. И, главное, очень скоро. Но прежде я отымею тебя в гробу, доставлю себе такое удовольствие.

– Сочту за честь, штандартенфюрер, – издевательски осклабился Штернберг.

Мёльдерс потрогал кровоточащий укус на запястье, затем посмотрел на рваный кусок серо-голубой ткани от курсантской рубашки, который всё ещё сжимал в сведённых бешенством пальцах. Штернберг не сразу осознал, какая огромная опасность таится в этом злосчастном клочке, – а когда до него дошло, Мёльдерс уже задумчиво перебирал тряпку в левой руке, отрешённо прикрыв глаза. Мёльдерс был одним из самых искусных психометров «Аненербе», в этом деле он превосходил даже Штернберга.

– Дайте это сюда, – глухо сказал Штернберг. – Немедленно! – рявкнул он, вновь беря чернокнижника на мушку.

Мёльдерс приподнял складчатые веки. Его глаза были теперь полны густого масленого блеска, и он медленно растянул рот в широкой ухмылке, собирая морщины на серых щеках.

– Забирай, – он пренебрежительно отбросил клочок ткани и уставился на Штернберга с липким, насмешливым, гнуснейшим любопытством. И пока он так смотрел, Штернберг особенно отчётливо ощущал, как Дана прижимается к нему спиной, словно к несокрушимому стволу векового ясеня, чувствовал её горячий затылок, упирающийся ему в ложбину позвоночника немного пониже лопаток.

Повисшее молчание покачивалось в оцепенелом воздухе, как повешенный.

Мёльдерс отхаркнул выразительный смешок и неспешно направился к калитке. Он ни разу не обернулся. «Парабеллум» был нацелен в его прямую широкую спину. Указательный палец Штернберга прыгал на спусковом крючке, вобрав нервную дрожь всего тела, упирался всё с большей силой и почти дошёл до той остро ощущаемой грани, после которой будет не остановить, и бурно разрядившееся свинцовой каплей орудие толкнётся в руку, упиваясь своим механическим экстазом. Одно то, что набитый падалью стервятник теперь смакует самое драгоценное из всего, когда-либо происходившего в жизни Штернберга, уже могло стать смертным приговором этой склизкой гадине, сволочи, предателю. Но сейчас это было бы квалифицировано как «убийство немецкого оккультиста». Грубейшее нарушение устава отдела, трибунал. И даже компромат не оправдал бы преступления. Уничтожив сейчас Мёльдерса, Штернберг уничтожил бы и себя. Зачеркнул бы все свои будущие разработки, то многое и важное, что сумел бы сделать для своей безумной, проклятой, несчастной, терпящей катастрофу страны. Слишком дорогая цена за шкурное спокойствие. Глубоко вздохнув, Штернберг опустил пистолет. Катись, тварь, к дьяволу. Всё равно, даже если ты поползёшь докладывать самому рейхсфюреру, твои россказни ничего не будут стоить. А у меня против тебя есть оружие и получше…

Передвинув флажок предохранителя, Штернберг затолкнул пистолет в кобуру. Дана вышла из-за его спины и поглядела в солнечную пустоту в проёме распахнутой калитки.

– Куда он пошёл? – тихо спросила она.

– Обедать. Жаркое трескать, вином заливать. Чтоб ему подавиться.

– Доктор Штернберг… – по дрожащему блеску в её глазах было видно, что она всё прекрасно поняла. – А что теперь будет?

– Бог его знает, что будет. Одно ясно: ничего особенно хорошего… Но ты не бойся. Он тебе ничего не сделает. Я ему башку сверну, если он ещё раз попробует к тебе лапы протянуть.

– А вам… а вам что будет? Он же ваш начальник.

– До поры до времени. Недолго ему уже в начальниках ходить. Забудь о нём. Он просто падаль. Вони от него много, вот и всё.

Дана, стоя перед ним, так низко опустила голову, что стало видно бледную шею и уходящую под воротник лесенку позвонков.

– Ну, чего скисла? – Штернберг слегка тронул девушку за нос. – Иди учись. У тебя завтра экзамен по биоэнергетике. Только не в классы иди, а в библиотеку. С тобой там Франц побудет, пока эти не уедут…


– Всё из-за меня, – прошептала Дана. – Теперь у вас из-за меня будут неприятности.

– Глупости какие, – Штернберг постарался произнести это как можно беззаботнее, но, кажется, получилось плохо.





* * *


Мёльдерс уехал, оставив список курсантов, которые ему требовались не позже чем через две недели. В списке значилась и фамилия Даны, трижды подчёркнутая. До самого отъезда Мёльдерс ни словом не упомянул стычку в монастырском саду, но Штернберг чувствовал ядовитые и глумливые взгляды, бросаемые исподтишка стервятником.

Теперь чернокнижник знал его сокровенную тайну, и это было страшно – даже больше. Ужас по капле, медленной отравой втекал в душу, к ночи налившуюся смертельной свинцовой тяжестью.

Вконец измученный угрожающей неизвестностью, Штернберг обратился с вопросом к рунам. «Что её ждёт?» – хотел спросить он, но побоялся. Подумав, сформулировал вопрос иначе: «Что я должен сделать, чтобы уберечь её?» – и высыпал из холщового мешочка ясеневые пластинки с древними знаками под свет настольной лампы. Руны обратили к нему только один знак: «Одал». Как Штернберг ни ломал голову, не сумел понять, чем в его до крайности скверной ситуации может помочь Одал – мирная руна родового поместья, домашнего уюта. Взяв себя в руки, он принялся за рунический расклад на судьбу – и угрозу в раскладе представляла зловещая Хагалаз, а спасение – всё та же бесполезная Одал. Руны словно издевались над ним. С досадой Штернберг смёл сакральные знаки в ящик стола, будто никчёмный хлам.

Потом он лежал в кромешной темноте на ледяных простынях и чувствовал, что тяжело болен. Он сам без труда поставил себе диагноз. Его болезнь звалась страхом – не за собственную шкуру, которому он никогда не придавал особого значения, а непреодолимым обессиливающим чувством боязни за другое существо. Он впервые в полной мере испытал с ума сводящую силу страха за другого человека – хрупкого, беззащитного, такого нужного. Он тосковал по своему прежнему холодному спокойствию одиночки: близкие давно жили за границей, в безопасности и достатке, а Зельман был всё-таки защищён доспехами высокой должности. Штернберг дрожал всем телом от липкого озноба. Дана. Дана. Ну как, как же ты допустил, дрянное ничтожество, чтобы о ней узнал этот упырь? Как ты позволил этому вурдалаку раскрыть, что она значит для тебя? Зачем ты, недоумок, вообще затеял когда-то вражду с этой нечистью? И почему ты не пристрелил его сегодня? Побоялся за свою карьеру… Штернберг готов был завыть от ярости и досады. Дана…





Берлин – Вайшенфельд


19–20 июля 1944 года

Утром Штернберг сидел в здании на Принц-Альбрехтштрассе, в приёмной рейхсфюрера, держа на коленях чёрный портфель. Перед отъездом он поручил своему верному помощнику охранять курсантку Заленскую так, как будто эта девушка приходилась Францу родной сестрой, тот был далеко не в восторге от задания, но возражать, разумеется, не посмел. Внезапно высокие двери распахнулись, и из кабинета шефа СС вышел не кто иной, как Мёльдерс. У Штернберга разом онемели вцепившиеся в край портфеля пальцы, но он даже не поднялся при появлении начальника, глянул высокомерно и вызывающе. Мёльдерс лишь слегка прищурился. Никто из них не проронил ни слова. Они только смерили друг друга взглядами – будто пропороли штыками.

Штернберг подходил к дверям с чувством, будто в притолоке установлена гильотина, но едва переступил порог, у него отлегло от сердца: мысли сидевшего за столом человека не таили угрозы. Однако же, когда он сел напротив, Гиммлер положил перед ним какие-то бумаги.

– Как это следует понимать, Альрих?

Это были доносы двух курсанток школы «Цет» на Дану и отчёт Мёльдерса о психометрическом анализе. Штернберг вновь помертвел. Значит, вот чем занимался вчера падальщик до его приезда. Собирал кляузы. А вот и собственная поэма стервятника… Взгляд заплясал по строчкам. «Противоестественное влечение к представительнице низшей расы», тьфу ты, чёрт… Только не паниковать. Штернберг взял бумаги в левую руку и услышал далёкий голос Гиммлера: «Уберите от меня эту дребедень. Моя интуиция говорит, что носитель чистой германской крови и высших психических качеств не может заинтересоваться какой-то грязной славянкой…» Шеф ни слову тут не верит, во всяком случае, пока.

Штернберг растянул губы в пренебрежительной улыбке.

– Не убеждает. Рыхлая работа. Пустая писанина. Если б я собирался обвинить кого-нибудь в расовом преступлении, то потрудился бы предоставить настоящие доказательства, а не бабьи сплетни. Свидетелей, фотографии. А то, видите ли, «влечение», «преступное желание». Болтовня. Но доказательств здесь и быть не может, потому что всё это полнейшая чепуха, вы ведь и сами понимаете. Эта русская девица – сильный сенситив, и вчера мы с Мёльдерсом немного повздорили, решая, под чьим началом она будет работать. По-видимому, вот так неизобретательно он решил добиться своего.

– Мёльдерсу действительно требуется много ваших выпускников, – заметил Гиммлер. – Вам необходимо выполнить все его требования.

– Не думаю, что мне стоит это делать. Рейхсфюрер, я должен сообщить вам нечто чрезвычайно важное. У меня есть все основания подозревать штандартенфюрера Мёльдерса в государственной измене, – и Штернберг открыл портфель.

Пока слушали запись, лицо Гиммлера каменело всё больше.

– Никому нельзя верить, – безжизненно произнёс он, когда плёнка закончилась. Затем принялся молча перебирать бумаги в прихваченной Штернбергом толстой папке: там были доносы, касающиеся покрытия коррумпированных чиновников, тайных выкупов из концлагерей работающих на государство алхимиков, которых под личным руководством рейхсфюрера собирали отовсюду, куда только дотянулись когти рейха, энвольтирования по частному заказу – в сущности, всё это меркло по сравнению с плёнкой, но Штернберг решил для пущей внушительности захватить все накопленные материалы.

– Вообще-то я ожидал этого, – пробормотал Гиммлер, не глядя на него.

Штернберг слышал, как за растерянностью и страхом этого человека с льдистым клацаньем запускается сосредоточенность методичного, как механизм, преследователя, – именно она и сделала из заурядного слабовольного болтуна всемогущего рейхсфюрера СС.

– Проклятый лицемер. Он теперь до конца жизни не выйдет из концлагеря, – произнёс Гиммлер уже совершенно другим голосом. – Он сгниёт там.

– Разве не следует попросту расстрелять негодяя, нарушившего эсэсовскую верность? – ввернул Штернберг. – Фюрер потребовал бы именно этого.

Гиммлер поглядел на него в странном замешательстве – и Штернберг мгновенно всё услышал, увидел, прочувствовал. Не так давно на докладе у начальника Мёльдерс обмолвился, что руны предсказали ему, чернокнижнику, вероятность насильственной смерти, и будто бы из рунического расклада явствовало, что если это произойдёт, то глава имперской полиции последует за своим верховным оккультистом ровно через восемь месяцев. Такое «пророчество» произвело на мнительного Гиммлера крайне тяжёлое впечатление.

Штернберг усмехнулся.

– Рейхсфюрер, ведь это же обыкновенный шантаж. Страховка, как раз на подобный случай. Я абсолютно уверен, так называемое предсказание – ложь от первого до последнего слова. Этот предатель всем и во всём лжёт.

Гиммлер побледнел.

– Альрих, я запрещаю вам читать мои мысли!.. Что за наглость!..

Смертный приговор стервятнику так и не был произнесён. Однако в тот день были подписаны три приказа: первый об аресте Мёльдерса, второй о смещении его со всех постов и исключении из СС. Третий назначал Штернберга главой оккультного отдела «Аненербе».

Напоследок Гиммлер долго молчал, изводя Штернберга необходимостью вслушиваться в особенно сумбурные, мечущиеся, невнятные мысли начальника. Наконец Гиммлер вздохнул и произнёс:

– Альрих, ответьте мне на один вопрос. Только честно. Я хочу услышать ответ именно сейчас и именно от вас. Вы спрашивали у рун о судьбе Германии? Наверняка спрашивали. Что они говорят?

Штернберг чуть помедлил, собираясь с силами. Вот теперь действительно самым разумным решением было выложить всю правду. И правда уместилась в одно-единственное слово:

– «Хагалаз».