Каменное зеркало

– Да, разумеется.

– Очевидно, в недалёком будущем, при массовом распространении подобных умений, нам и крематорий не понадобится, – порадовался Зурен.

– Вы правы, вполне вероятно, крематорий нам с вами не понадобится – так что вы, штурмбаннфюрер, говорили о бомбардировке лагеря?..

Штернберг поручил Францу пойти в канцелярию и заняться составлением списков тех заключённых, что прибыли в лагерь незадолго до начала серии несчастных случаев, а сам поехал обратно в Фюрстенберг. Он слишком скверно себя чувствовал. Комендант, провожая Штернберга до автомобиля, выразил надежду, что прославленный специалист быстро разберётся со всей этой чертовщиной, из-за которой лагерь уже успел заполучить дурную славу про́клятого места, и пообещал назавтра устроить учёному увлекательную экскурсию по своим владениям.





Равенсбрюк


23 ноября 1943 года

Утром Штернберг счёл своё самочувствие вполне сносным для того, чтобы приступить к исполнению обязанностей. Не совсем понятно было, что комендант подразумевал под словами «увлекательная экскурсия», хотя отчётливо проглядывалось намерение чиновника чем-то поразвлечь одного из самых знаменитых магов Гиммлера, – но пренебрегать этой затеей определённо не стоило, так как предоставлялась возможность хотя бы поверхностно ознакомиться с бытом лагеря и заодно посмотреть на заключённых. Франца Штернберг вновь направил в канцелярию, а гестаповцам собрался было поручить подбор свидетелей, но те вызвались сопровождать его по лагерю, напомнив заодно, что не являются его подчинёнными и уполномочены сами распоряжаться своим временем. Штернберг укрепился во мнении, что эти двое приставлены к нему скорее в качестве наблюдателей, нежели помощников.

– Полагаю, Мёльдерс платит вам больше Зельмана, – как бы ненароком бросил он, покуда они в сопровождении коменданта и его свиты подходили к воротам. – Хотелось бы только знать, за что, господа?

Хармель и Шольц были хорошо выдрессированы и умели контролировать свои чувства – иных в «инквизиторском» отделе гестапо и не держали – но при этих словах Шольц прямо-таки помертвел, Штернберг это почувствовал и злорадно улыбнулся.

Между тем группа офицеров вышла на аппельплац – огромную пустынную площадь, участок обнажённой земли, утрамбованной до гладкости и твёрдости асфальта ногами тысяч узников. Редкий снег смягчал очертания видневшихся вдали плоских построек и тонконогих вышек с прожекторами, но нисколько не скрывал высящуюся за бункером массивную прямоугольную трубу, исторгавшую клубы плотного дыма. Труба была невысокой, и в холодном воздухе чувствовался вкус гари. Всё вокруг было так похоже на скромное промышленное предприятие – вон производственные цеха, вот металлургическая печь или котельная, – что концлагерь представлялся одним из многочисленных эсэсовских заводов, фабрик, мануфактур, и иллюзия была бы полной, если б не леденящий холод, медленно, словно по капельнице, вливающийся в кровь. Штернберг знал, что означает этот холод. Такой же внутренний холод он чувствовал на кладбищах и в разрушенных бомбардировками городах.

Комендант заметил, что гость смотрит на трубу крематория, и сообщил с оттенком гордости:

– Работает как доменная печь – круглые сутки.

– С виду похоже на завод… – обронил Штернберг, не представляя, что ещё сказать.

– Это лучше, чем завод, – сказал Зурен. – Не надо платить зарплату, – и радостно засмеялся над собственной шуткой. Свита почтительно захихикала. – Есть и другие преимущества, – со значением добавил он.

Штернберг отрешённым взглядом посмотрел сквозь коменданта, надеясь разглядеть его ауру, но ничего не увидел. В Тонком мире всё вокруг было затянуто густым серым туманом, съедающим все цвета, заглушающим все мысли – липким удушающим маревом, никогда и нигде прежде им не виданным.

Пока шли через плац, со Штернбергом поравнялся невысокий неприметный человек, днём раньше представленный как лагерфюрер[16] Равенсбрюка, и тихо сказал, что комендант впервые за несколько недель осмелился ступить на территорию лагеря. Комендант боится. Все боятся. Особенно после того, как полмесяца тому назад во время утренней переклички несколько надзирательниц и один охранник прямо перед толпой заключённых отдали богу души. Кое-кто считает, что заключённые знаются с нечистой силой. Именно поэтому герр комендант так настаивает на скорейшем строительстве газовой камеры – когда Равенсбрюк станет лагерем уничтожения, состав заключённых будет меняться значительно быстрее, они не будут месяцами просиживать в бараках – особенно это касается заключённых карантинного блока, которых по причине ослабленного здоровья не выводят на работы.

– Заключённым дозволяется держать при себе какие-нибудь личные вещи? – спросил Штернберг.

– По правилам нет. Но некоторые предметы могут уцелеть во время обыска. Старосты по баракам не раз изымали книги. Кроме того, иногда приходят посылки от родственников, но они все тщательно проверяются. Как правило, там продукты питания и деньги.

– А что составляет гардероб заключённых? Они могут что-нибудь прятать в одежде?

– Не исключено. Такие случаи бывали. Помимо робы и головного убора у заключённых есть пальто, платки, ботинки, чулки, кроме того, тюфяки и одеяла. Как видите, места предостаточно. Иногда заключённые зашивают в одежду драгоценности.

– Чулки?.. – переспросил Штернберг.

– Да, ведь подавляющее большинство заключённых – женщины, не забывайте.

Как раз об этом-то Штернберг постоянно забывал.

– Значит, небольшие предметы они вполне могут носить при себе.

– В общем, да. Кроме, разумеется, проштрафившихся. У этих изымается абсолютно всё, кроме стандартной робы и башмаков. Даже нижнее бельё. Проштрафившиеся не имеют права носить ничего кроме робы. Персонал обязан постоянно их контролировать.

– Как же их контролируют? – удивился Штернберг.

– Увидите, – почти ласково сказал главный надзиратель. – Господин комендант всегда демонстрирует это своё изобретение перед каждой комиссией. Всем обычно очень нравится…

Офицеры вышли на широкую улицу с длинной чередой низких деревянных построек по обе стороны. Всё было таким плоским и таким серым, что огромное, без конца и края, свинцовое небо, казалось, давило на голову.

– Мы сейчас находимся в Старом лагере, – принялся рассказывать Зурен. – Треть бараков здесь предназначена для больных заключённых. Недостаток этих бараков в том, что они узкие. В Новом лагере, расположенном дальше, бараки гораздо более вместительны.

– Ваши подчинённые не докладывали о каких-нибудь странных предметах, обнаруженных в бараках или возле них? – обратился Штернберг к обоим чиновникам, идущим теперь рядом с ним. – Я имею в виду огарки, иглы, спицы, геометрические рисунки углём или мелом на полу или на дверях и тому подобное? Изувеченные трупы кошек или крыс? Камни с отверстиями или непонятными символами?

– Нет, ничего такого, – ответил лагерфюрер. – Если бы нашли что-то подозрительное, я б давно уже об этом знал. А грызунов, кстати, у нас тут почти нет, штурмбаннфюрер. Их, извините за такую подробность, заключённые всех съели. Ловят и прямо живьём жрут, представляете? Просто животные. Я сам видел…

Комендант свирепо покосился на лагерфюрера, и тот поспешил заткнуться.

– Да вы не слушайте его, большинство женщин у нас тут цивилизованные. Француженки, чешки, польки. Есть на что посмотреть. Вы, кажется, хотели взглянуть на гардероб наших подопечных. Вот, пожалуйста…

Мимо проходила колонна заключённых, возглавляемая женщиной с чёрной повязкой на рукаве – «капо[17]», прочёл на повязке Штернберг. Замыкал колонну солдат с автоматом.

– Мы теперь иначе их и не водим, даже по территории, – пояснил лагерфюрер, указав на охранника.


Комендант окликнул конвоира, а тот приказал колонне остановиться. По красным треугольникам на полосатых балахонах было ясно, что основная масса этих заключённых – политические. Штернбергу приходилось слышать о нехитрой системе лагерных обозначений. Робы были надеты поверх тёплой одежды, но не у всех. Несколько женщин в шеренге носили только робы и разбитые деревянные башмаки, и ничего больше, виднелись голые сизые ноги из-под полосатых подолов. Снег сыпал на непокрытые взлохмаченные головы.

– Я таких методов не одобряю, – сказал Штернберг. – Мне вовсе не нужно, чтобы отобранные мной люди уже через день слегли с воспалением лёгких. Да они ведь у вас, должно быть, мрут как мухи, в такой-то холод.

– Это касается только провинившихся заключённых, штурмбаннфюрер, – бодро ответил Зурен, а за его спиной стоял Шольц и поглядывал на Штернберга. – А самым отъявленным бандиткам, клиенткам штрафблока, ещё и бреют головы. Преимущество метода в том, что таких кацетниц очень просто обыскивать. Сам рейхсфюрер, инспектируя лагерь, одобрил наш приём… Ротенфюрер[18], продемонстрируйте ускоренный обыск заключённых!

Солдат ухмыльнулся и вызвал из строя тех женщин, что были в одних робах. Штернберг с самого начала ощущал особого рода приторный душок в намерении коменданта произвести некое приятное впечатление на гостя; кроме того, он, с детства слышавший самые тайные и неудобосказуемые помышления окружающих, полагал, что на свете осталось мало вещей, способных его по-настоящему смутить – и всё же ни к чему именно в таком роде он не был готов, когда по команде эсэсовца с автоматом заключённые задрали робы до подмышек, подставляя продрогшие обнажённые тела секущему снегу и плотоядным взорам мужчин в тёплых шинелях. Они были очень молоды, даже не женщины – юные девушки, жестокий лагерный голод ещё не успел иссушить их тела, вопреки всему вступающие в самую цветущую пору, и нежно-округлые очертания девичьих бёдер были самым нереальным из всего того, что можно было вообразить в этой морозной пустыне, с позёмкой, струящейся по чёрной утрамбованной земле. Штернберг едва не выронил трость. Комендант, крайне довольный произведённым эффектом, отдал какое-то указание охраннику, тот отделил от группы оставшихся заключённых ещё нескольких молодок и велел им раздеться. Торопливо скидываемое ими тряпьё солдат ворошил носком сапога.

– Видите, ускоренная процедура досмотра выгодно отличается от обычной, – прокомментировал Зурен. – Я же говорю, наше предприятие много лучше любого завода. Где вы ещё такое увидите, штурмбаннфюрер? Да вы подойдите поближе, – посоветовал он, – посмотрите… нет ли на них каких-нибудь амулетов, – и сочно захохотал.

– Они же, наверное, вшивые, – сказал Штернберг.

– Заключённые регулярно проходят дезинфекцию. И дезинсекцию. Так что опасаться нечего, – добродушно заверил его Зурен, кивнув квадратномордому ротенфюреру, который потопал вдоль строя, походя шуруя лапой там и сям. Офицеры вовсю ухмылялись. Одна из девушек отпрыгнула назад, прикрываясь руками. Тут же подскочила капо и обрушила на неё град ударов короткой плёткой, не замедлил присоединиться и охранник, принявшийся лупить ножищами скорчившееся на земле обнажённое тело. Девушка молчала, только подбирала к животу колени и тщилась защитить голову. Всё происходило без единого слова, без единого выкрика, лишь слышались посвистывания да щелчки хлыста, врезающегося в плоть.

– Недавнее поступление, – виновато пояснил комендант, досадуя на осечку. – Их просто не успели выдрессировать как следует.

На мгновение реальность отвратительно расслоилась: наиболее призрачный двойник Штернберга уже пинком отшвырнул капо и разнёс трость о рыло ротенфюрера; ещё один Штернберг, которого самого не мешало бы отходить палкой по рёбрам, отметил, что наказаниям тут подвергаются, похоже, только красивые женщины, и задумчиво прислушивался к некоторым скромным попыткам самой пренебрегаемой своей части заявить о себе; что же касается долговязого косого эсэсовца, то он обернулся к Зурену и, презрительно скривив рот, процедил, что не находит интересным наблюдать за процессом воспитания заключённых, о необходимости которого комендант мог бы вспомнить и до его приезда, у него же здесь совершенно иные дела.

– Да, конечно, – подхватил Зурен. – Сейчас, если угодно, мы посетим жилые бараки, и вы убедитесь, что там чистота и порядок, никаких крыс, никакого мусора…

Очевидно, мельком подумал Штернберг, этому бедолаге последняя санитарная инспекция так хвост придавила, что до сих пор икается. Оставалось только надеяться, что в бараках «экскурсию» не поджидает форменная вакханалия, срежиссированная находчивым комендантом, подыскавшим неплохой способ основательно рассеять внимание любой комиссии… «Да ведь это экзамен, – понял Штернберг, глядя, как Шольц поводит в его сторону крысиным носом. – Пожалуй, самый сложный экзамен из всех, какие мне когда-либо приходилось выдерживать. Гиммлер может простить мне нахальство, паясничанье, неумеренные требования, да всё что угодно – но только не малодушие. Оно недостойно эсэсовца. Именно поэтому офицеры с радостью фотографируются на фоне шеренги повешенных или груды застреленных…»

Комендант сделал вид, что выбрал барак наугад, а на самом деле всё было тщательно распланировано, это легко можно было понять, даже не читая его мыслей. Внутри барак был ярко освещён и хорошо проветрен. На нарах и на скамьях вдоль середины прохода сидели заключённые – сплошь молоденькие девушки, не слишком истощённые, приодетые и приглаженные, а женщины постарше и пожилые были загнаны вглубь помещения, чтобы не мозолить глаза посетителям.

– Видите, здесь нет места, чтобы рисовать всякие пентаграммы да проводить ритуалы, – говорил лагерфюрер, в то время как офицеры шли мимо безмолвных застывших узниц. – Кроме того, у нас введена система тотального контроля. Мы поощряем доносительство, содержим вместе заключённых различных разрядов, так что они и сами неплохо за собой следят. О любых недозволенных действиях мы немедленно получаем самую полную информацию. Тем более удивительно, что преступницы до сих пор не найдены…

Да, это и впрямь удивительно, подумал Штернберг. Возможно, гестаповцы были не так уж неправы, и заключённые действительно не замешаны во всех этих происшествиях… Обращённые к посетителям лица девушек – бледные, худые, глазастые – имели одинаковое замороженное выражение тревожного ожидания и тоскливого страха. То, что Штернбергу удалось разглядеть Тонким зрением – с большим трудом, поскольку в астральной плоскости всё вокруг было затянуто плотной дымчато-серой пеленой, – не оставляло никаких надежд реализовать так понравившийся Гиммлеру проект по набору экстрасенсов из концлагерей. По аурам заключённых ничего нельзя было прочесть о свойствах их обладательниц, так как самих аур почти вовсе не было. Подобное обычно характерно для безнадёжно больных. Эти люди на нарах были наполовину мертвецами.

Комендант задушевно изрёк:

– Вероятно, мои обязанности могут показаться однообразными, а то и разлагающими, но поверьте, штурмбаннфюрер, меня моя работа многому научила. Да-да. Например, я научился ценить красоту. Всё-таки по натуре я романтик. Из меня так и не вышло сухого педанта, который относился бы к заключённым как к двуногому скоту. Разумеется, я не говорю о еврейках или цыганках, это не люди. Я имею в виду представительниц арийской расы, испорченных влиянием жидовских идей. Таких женщин мне искренне жаль. Среди них попадаются настоящие красавицы… Иногда мы даём таким некоторые привилегии, если они ведут себя хорошо. К слову, обратите внимание: настоящая боттичеллиевская красота.

Зурен указал стеком на одну из девушек, и та поспешно вскочила. Ей было не больше семнадцати лет; светлые вьющиеся волосы и плавные черты лица, легко тронутые розовым веки и небольшой нежный рот – она и вправду необыкновенно походила на вечно юных мадонн итальянского живописца. Должно быть, ещё недавно это была застенчивая домашняя девочка, любимица семьи.

Штернберг протянул руку – девушка вздрогнула – и коснулся ворота её робы – ему нужен был тактильный контакт для психометрического анализа: одежда хранила на себе отпечаток недавних переживаний узницы. Он прочёл лишь то, как два офицера охраны вчера вечером развлекались с этой несчастной – недаром её так колотит от одной только близости его руки.

По знаку стоявшей поодаль надзирательницы девушка, не сводя с него пустого взгляда, стала медленно стягивать с плеч одежду.

– Если вы пожелаете в полной мере отдать дань этой красоте, – вклинился в сознание многообещающе-медовый голос коменданта, – я могу хоть сейчас проводить вас в более уютное место. Желание гостя для нас закон, – гнусно схохмил Зурен и заискивающе улыбнулся.

Штернберг обернулся к нему, постукивая тростью по раскрытой ладони. Трость была прочная, тяжёлая, у неё было массивное позолоченное навершие в виде крылатого солнечного диска.

– Откровенно говоря, на меня не производят впечатления эти мощи, вы слишком плохо кормите своих воспитанниц. К тому же мне неохота иметь дело с девицами, которые прошли через всю вашу трипперную солдатню. Я брезглив и не нахожу большим удовольствием продолжительное лечение от какой-нибудь заразы…

Комендант следил за тростью, словно за маятником.

– Кроме того, я предпочитаю политически образованных, неукоснительно следующих линии партии и преданных фюреру арийских девственниц. Белокурых, пышнотелых, ухоженных. Музыкальных. И чтобы всю лирику Гёте знали наизусть. Яснее ясного, у вас здесь таких не сыскать.

«Господи, да что я несу, – одёрнул он себя, – любезнейший герр Зурен мне же сейчас и таких наверняка где-нибудь откопает».

Комендант благожелательно улыбнулся.

– Я вас понял, штурмбаннфюрер. Я восхищаюсь вашими вкусами… Простите за нескромный вопрос, а в постели вы с ними тоже о линии партии беседуете?

– Да, – гордо объявил Штернберг.

Комендант выразительно шевельнул бровями и подумал, что на своём веку видал много извращенцев, да и сам он, бог свидетель, далеко не ангел, но такого извращенца, пожалуй, видит впервые.

– В Фюрстенберге есть элитный дом свиданий, снабжаемый нашим предприятием…

Как только эсэсовцы отошли, надзирательница принялась хлестать девушку по груди – за то, что та не произвела должного впечатления на господина офицера – гневно при этом шипя: «Ты что, не умеешь улыбаться, дура?»

– …рекомендую посетить. Там есть девочки на самые взыскательные вкусы. А по поводу девственниц я могу обратиться к оберштурмфюреру Ланге, он руководит сортировкой заключённых…

– На первое место я ставлю поручение рейхсфюрера, а всё остальное – на десятое, если не на сотое, вы запомнили? У вас тут всю охрану вырежут, господа, пока вы вашу плоть тешите, которая для вас, похоже, и является истинным главнокомандующим. Учтите, я не премину довести данное обстоятельство до сведения рейхсфюрера.

– О, разумеется, работа прежде всего, – залебезил Зурен. – Если необходимо, мы посетим другие бараки, и ещё производственные цеха, а затем я покажу медицинский блок. Там под руководством профессора Гебхардта проводятся уникальные эксперименты, которые вас как учёного наверняка смогут заинтересовать.

– Я не имею никакого отношения к медицине, – попытался вывернуться Штернберг.

– Но ведь вы, кажется, практикуете целительство?

«Все справки обо мне навёл, сволочь».