Катастеризм

Интересно, что бы они написали, если б знали?

Интересно, он теперь преступник?

Нет. Конечно же нет. Это был выбор между риском и неизбежностью.

Кто же мог знать, что неизбежность не победить.

Полное ведь скотство – то, как нам хочется избежать ответственности. Даже самое злостное бездействие лучше действия, ведь кровь пятнает не твои руки. Если перед тобой режут на кусочки младенца, а ты не кинулся на защиту, на суде потом можно сказать, что резал всё-таки не ты – и разве это не правда? Ты такая же жертва злодея, как и покойный. Ты не выбирал никого резать.

Тот, кто бездействовал, не может и виниться. Даже в суде на преступное бездействие смотрят со снисходительной ленцой. Нехорошо, конечно, но по крайней мере этот человек не проявлял дурной инициативы. Мы же все понимаем.

А ты инициативу проявил, и она наказуема. Кто придумал, тот и во́да.

Дане не казалось, что он хочет покончить с собой. В конце концов, чтобы это сделать, тоже надо проявить инициативу – включить голову, сообразить, как это вообще происходит, да и просто – приложить волю, ясность какую-то ума. Ничего этого у него не было и в помине. Он открывал утром глаза, не вставая с кровати брал смарт, заказывал какую-то еду, отвечал на какие-то письма, строил какие-то графики. На работе ему дали месячный оплачиваемый отпуск – труд рекламщика всё же требует вдохновения, – так что пришлось пойти на биржу фрилансеров, чтобы хоть чем-то себя занять. Работал он очень плохо, но и брал копейки.

Это было единственным способом не пить.

Дане не казалось, что он хочет покончить с собой. Но он допускал, что специалисту виднее. Что какая-нибудь ядовитая гидра уже ползёт по его разуму, а сам он просто её не замечает – и некому одёрнуть и подсказать, цифровая жизнь, некому подметить дрожащие руки, всегда один, соседей особо не знает, работа удалённая.

Он смутно помнил, что у скорби есть некий здоровый период. А потом – потом не станет хорошо, конечно, но вот эта острая фаза, или вернее тусклая фаза, это серое марево немного отступит, и можно будет хотя бы нормально работать. Хотя бы что-нибудь.

Впрочем, это же для тех, кто —

У кого близкие сами —

Однажды рейтинг его на бирже фрилансеров упал достаточно низко, чтобы заказов навскидку не нашлось, так что он встал и поехал в группу поддержки.



В последовавшие недели Даня узнал, что этот мир всё-таки можно за что-то если не любить, то хотя бы быть ему благодарным. Какой бы мы ни рисовали вселенную, злой или доброй, на самом деле она в первую очередь равнодушна. И не только в том смысле, что ей плевать на тебя и твою боль – это ясно и так.

Но мир в целом благоволит апатии.

Большинство людей не хотят с тобой разговаривать. Они не хотят тебя знать. Не хотят встречаться с тобой глазами. И пока ты сер и апатичен, пока не лезешь вперёд в очереди, не спрашиваешь и не требуешь – они явят тебе высшую доброту и не станут спрашивать и требовать в ответ.

Конечно, если ничего не просить и не требовать, однажды у тебя кончатся средства к существованию, но кто сказал, что это так уж плохо?

Может, Оскольский и прав был со своей группой поддержки.

Там всё оказалось не так, как он ожидал; впрочем, как будто у него были ожидания. Хотя нет, были, из сериалов и чего-то такого. Он ждал, например, что все будут сидеть в кругу и приглушёнными голосами по очереди рассказывать о своих проблемах.

Вместо этого рассаживались члены группы за партами, как в школьном классе; собственно, в школьном классе они и встречались – летом учреждение сдавало помещения разным организациям, один раз он наткнулся в гардеробе на человека с огромным дроном, собранным из нескольких дронов поменьше. Видимо, каким-то энтузиастом.

Разговоры же велись не приглушённо и не скорбным тоном, а энергично. Говорили обо всём на свете – о последнем сериале, пройденных играх, интересных событиях в жизни, даже о политике иногда пытались, хотя это работало не ахти: три или четыре из десятка посетителей сцеплялись на политические темы в мёртвый клинч, а остальные выпадали из спора и тоскливо смотрели в окно.

Даня тоже смотрел.

Ещё однажды утром он посмотрел на себя в зеркало в ванной и сказал вслух: ты убийца. Думал, что от этого станет легче, что что-то выплеснется наружу или переродится и можно будет начать лечить, но ничего не изменилось, только он почувствовал, как глупо разговаривать с самим собой.

Но он же не убивал.

Предатели в Аду ниже убийц. А Иуда хуже Брута – именно потому, что даже не поднял руку.

По большому счёту, он просто дал совет.

Даня тоже ни разу в жизни не поднимал ни на кого руки.

Он старался прилежно выполнять всё, чего требовали в группе. Встречи проходили раз в неделю, и там давали домашку. Посетить концерт. Съездить к родственнику. Пригласить кого-нибудь (хоть бы из группы) в гости. Посмотреть серию «Цифрового агентства Джимми» – не лишённого интересных сюжетных поворотов сериала про полицейскую компьютерную программу, разгадывающую преступления вместе со своей острой на язык напарницей Самантой (сериал прославился тем, что реплики нейросети Джимми написала реальная нейросеть). Даня всё это делал, только к бабушке всё-таки не поехал – на той неделе у него были сплошные встречи с нотариусом по поводу родительской квартиры (нотариус работал над тем, чтобы передать право собственности в некоем особом ускоренном порядке – Даня об этом не просил, но и сопротивляться не стал). Он счёл, что это заменяет встречу с родственниками, и даже честно рассказал о том, как всё прошло, на следующей встрече.

И всё равно это всё не работало. Люди то появлялись в группе поддержки, то покидали её, и ни с кем не удавалось зацепиться надолго. Полноватая аспирантка Катя с толстенной косой и удивлённо приоткрытыми губами, которая группу вела, любила с гордостью рассказывать, почему не вернулся тот или иной из участников. Юлий Степанович всё же решился уйти из семьи, и жизнь его преобразилась. Толик неожиданно выиграл олимпиаду по программированию и уехал учиться в Москву. У Аси не случилось никаких поворотов – просто однажды утром она вдруг поняла, что готова надеть футболку с короткими рукавами, и солнце не обжигало её, и она просила никого не обижаться, но теперь ей нужны новые знакомые.

Но потом на очередную встречу не пришла кудрявая Маша – Мария? Марина? Марианна? – и аспирантка как-то стушевалась. Больше они судьбы участников за пределами группы не обсуждали.

Мы же с детства знаем, что родители умрут раньше нас, и всё равно оказываемся не готовы, думал как-то раз Даня, глядя на залив – заданием на выходные было совершить большую прогулку. Мы знаем, что нам предстоит смотреть, как они стареют, скучнеют и ломаются.

Он не чувствовал ветра на лице.

Ему казалось, что он всё же не выходил за рамки приличий: иногда мылся, иногда брился, старался отвечать на прямые вопросы и через месяц вернулся на работу – всё равно удалённая. Но ещё через две недели менеджер провела с ним аккуратную беседу, а ещё через одну его вежливо и с тысячами извинений попросили подать заявление. Сам Даня не заметил, чтоб его рекламные кейсы настолько ухудшились, но спорить не стал. Ему даже выписали на прощание какую-то премию, которой должно было хватить надолго, но не хватило.

Он что-то продал, зарегистрировался на «Мармаре».

Группа поддержки была бесплатной.


Вечером ему позвонила какая-то взволнованная женщина и допытывалась, где именно стоит прах родителей, а он совершенно не мог вспомнить.

На следующее собрание группы поддержки пришёл какой-то рыжий парень – то ли ровесник Дани, то ли даже младше. Он думал, очередной участник, но нет: просидев всю встречу молча в углу, в конце парень попросил Даню остаться – почему-то только его одного. Выписал рецепт. Тем же вечером Даня зашёл в аптеку и купил таблетки. С ними серое марево мира начало было развеиваться, как туман войны в стратегической игре, но потом однажды Даня готовил обед и порезался. Не очень сильно, но кровь текла и текла, текла и текла, и сперва ему было смешно (в его-то возрасте обнаружить у себя гемофилию!), а потом стало неудобно. Дома даже не было бинтов, а случайные тряпки, которыми он перемотал палец, промокали и начинали мазать. Он не сразу понял, что вся его домашняя футболка не то что залита, но заляпана кровью – как столько может натечь из такого небольшого пореза? Оставляя на смарте кровавые потёки, Даня всё же вызвал скорую и двадцать минут до её приезда капал в раковину. Хотя, наверное, стоило собирать кровь в стакан – вдруг она пригодилась бы врачам? – но об этом он подумал слишком поздно.

Наверное, натекло всё же не слишком много, у него даже не закружилась голова.

Скорая напылила ему на палец какой-то аэрозоль, стянувший кожу, и завалила вопросами, стянувшими время. Даня не узнавал сыпавшиеся на него названия. Потом прозвучало слово «антидепрессанты», он кивнул – и врачи понимающе отвалились.

Ему сделали какой-то укол и велели антидепрессанты отменить. Падение свёртываемости крови – известная, мол, побочка, но не у всех оно проявляется столь существенно. Ладно палец, а если внутреннее кровотечение?

Даня спустился во двор и выбросил свои таблетки в бак для бытового мусора, хотя, наверное, это было неправильно, а их полагалось утилизовать как-нибудь по-особенному, как электрические лампочки.

Он понимал, что скоро снова начнёт тонуть, а истончившийся над головой пласт серого марева опять нальётся ватой. Но что ему оставалось делать?

По крайней мере в этой вате можно было не думать.





Глава 14

Сумерки




Тульину снился сон.

Он стоял в старой квартире. Где-то снаружи плескались лунные сумерки, брызгая на стены коридора полутенями – зыбкими точками решётки Германа. На вешалке висела одежда, которую давно пора было выкинуть, – как и странное украшение, крылья не совсем правильной формы.

Есть такое классическое мнемоническое упражнение: чтобы запомнить некую информацию, советуют соотнести её с предметами в пространстве – например, разложить строчки стихотворения по углам своей комнаты. Каждый смысл как бы прицепится к предмету, а вспомнить предметы нам легко.

Наверное, это работает и в обратную сторону. Мы, люди, не можем ведь просто жить – пребывать в пространстве; нам непременно нужно, чтобы пространство это что-то значило. Мы высматриваем фигуры в облаках и придаём значение цвету перебежавшей дорогу кошки, мы наполняем смыслом всё, к чему прикоснёмся, прорастая в окружающий мир, как грибы, и, как грибы, к нему прирастая. Без смысла нам тяжело. Поэтому если мы пробудем где-то слишком долго, то быстро обнаружим, что по углам нашей комнаты валяются строчки стихотворений.

Потому и был таким странным этот сон: Тульин просто стоял в квартире, не думая и не чувствуя о ней ничего.

Её давно пора была продать.

У каждой квартиры есть свой запах. Где-то пахнет животными, где-то детьми, лыжной мазью или старостью; но главное – в любом месте, где обитают люди, отдаёт другим человеком. И он мог понять того, кто не хочет расставаться со старой квартирой именно потому, что с новыми жильцами сюда въедет новый запах, а старый сотрётся – и его не сфотографируешь, не запишешь на микрофон. Новые люди въедут в квартиру, расколют её череп, хрустнут им как орехом, будут ковыряться, выносить сор из избы – вытаскивать наружу мазки на стёклышках, кусочки мозга в баночках. Если подумать об этом так, то, конечно, лучше сжечь этот дом – но только не продавать. И не жить самому, чтобы не пропахнуть его собой.

Только этот дом больше ничем не пах.

Звёздочками искрясь, зазвонил в его руках брелок на ключах, и он открыл глаза.



– Просыпайтесь, Богдан Витальевич, – сказала Юлия Николаевна Гамаева. – Мне кажется, вам пора проснуться.

Тульин открыл глаза. Он лежал на диване в кабинете Гамаевой. Диван был обтянут плотной клетчатой тканью и предназначался для бесед, а не для сна: ноги его в опрысканных бахилами уличных ботинках свешивались через одну из ручек. Сама Гамаева сидела рядом на офисном стуле – видимо, подъехала от серверной станции.

В этом кабинете Тульин бывал редко, только во время осмотров, и совсем не помнил, как попал сюда сейчас.

За реальным окном тоже мерцали сумерки. Гамаева выглядела в них совершенно незнакомой – может быть, потому, что полумрак скрадывал цвета, а что такое рыжий человек без своей рыжины?

Впрочем, да были ли они знакомы? Гамаева ведь почти и не заходила в BARDO.

– Как вы себя чувствуете?

– Я хочу позвонить риелтору.

Она не изменилась в лице:

– Боюсь, в этот час риелторы отдыхают.

Судя по затекшей спине, спал Тульин долго. И он только сейчас понял, что это был первый его сон за прошедший почти год.

На окне у Гамаевой не было занавесок – она относилась к тем людям, кто слушается своеобразных рекомендаций вроде «иногда работайте стоя» и «ничем не перегораживайте источник света». А единственным источником света сейчас была луна.

– Как я сюда попал?

– В BARDO? – усмехнулась она. – Сами знаете.

– Знаю. Я хотел не думать. Нет, я имел в виду к вам в кабинет.