Кладбище домашних животных

— Что, это было так ужасно? — спросил он, уже зная ответ. Это объясняло многое, даже вещи, казалось бы, никак не связанные со смертью. Он вспомнил, что она никогда не ходила с ним на похороны, даже когда разбился на мотоцикле Эл Локк, его товарищ, который часто бывал у них дома. Рэчел он был симпатичен, но она все равно не пошла на его похороны.

«Она тогда заболела, — вспомнил Луис. — Подхватила грипп или что-то вроде. Казалось, что это серьезно. Но сразу после похорон у нее все прошло». Он даже думал тогда, что болезнь была скорее психического свойства.

— Да, конечно, это было ужасно. Хуже, чем ты можешь вообразить. Луис, мы смотрели на то, как она умирает, и ничего не могли сделать. У нее все время были боли. Все тело иссохло... будто втягивалось внутрь... плечи сгорбились, а лицо превратилось в маску. Руки у нее были, как птичьи лапы. Иногда мне приходилось кормить ее. Я ее ненавидела, но никогда не отказывалась это делать. Когда боли усилились, они стали давать ей наркотики — сперва слабые, а потом такие, что она стала бы наркоманкой, если бы выжила. Но конечно, все знали, что она не выживет. Потому она и была такой... тайной. Потому что мы хотели, чтобы она умерла, Луис. Мы просто мечтали об этом, и не только из-за того, чтобы она не мучилась больше, но и потому, что она выглядела, как монстр, и она уже становилась монстром на самом деле... о Боже, я знаю, как ужасно это звучит...

Она закрыла лицо руками.

Луис бережно дотронулся до нее.

— Рэчел, это звучит вовсе не ужасно.

— Нет, ужасно! — закричала она. — Ужасно!

— Это звучит верно, — сказал он. — Люди после долгой болезни действительно становятся похожи на монстров. Образ долготерпеливого, святого больного — это романтическая греза. Когда боль становится невыносимой, любой человек теряет все человеческое. Они еще преувеличивают свою боль, чтобы досадить окружающим.

Она поглядела на него с изумлением... почти с надеждой. Потом отняла руки от лица.

— Да нет, ты выдумываешь.

Он мрачно улыбнулся.

— Показать тебе учебник? Или хочешь посмотреть на статистику самоубийств? В семьях, где есть неизлечимые больные, процент самоубийств взлетает до небес в первые полгода после смерти пациента.

— Самоубийств?

— Да, люди глотают таблетки или вышибают себе мозги. Из-за своей ненависти... и тоски... и омерзения, — он пожал плечами и мягко свел кулаки вместе. — Оставшиеся в живых чувствуют вину, будто они совершили убийство.

На лице Рэчел отразилось безумное облегчение.

— Она была очень требовательной... и всех ненавидела. Иногда она писала в постель. Моя мать спрашивала, не хочет ли она в туалет... а потом, когда никого не было... она писала в постель, так что нам с отцом и матерью приходилось менять простыни... и она говорила, что это случайно, а у самой в глазах была радость. Я видела. В комнате все время воняло мочой и ее лекарствами... даже сейчас я иногда просыпаюсь и чувствую эту вонь... и я думаю, если я еще не совсем проснулась... я думаю: «Разве Зельда еще не умерла?»... я думаю...

У нее перехватило дыхание. Луис взял ее за руку, и она вцепилась в его пальцы.

— Когда мы меняли ей простыни, то видели, как ее скрючило. Перед концом, Луис... перед концом она выглядела, как... будто ее задница переехала на спину...

Теперь у Рэчел был стеклянный, завороженный взгляд ребенка, вспоминающего ночной кошмар.

— И иногда она дотрагивалась до меня... своими птичьими лапами... и я всегда кричала и просила ее не делать этого, и иногда, когда, она меня касалась, я проливала суп, которым ее кормила, и обжигалась, и кричала еще сильнее... и я плакала и видела, как она улыбалась. Незадолго до конца наркотики уже не действовали. Она все время кричала, и никто из нас уже не помнил, какой она была раньше... даже моя мать. Она была только отвратительной, ненавидящей всех тварью... спрятанной в задней спальне... нашей грязной тайной.

Рэчел трясло.

— Моих родителей не было, когда наконец... когда она... ты понимаешь...

...Когда она умерла, родителей не было. Они ушли и оставили меня с ней. Это было на Пасху, и они пошли навестить друзей. Совсем ненадолго. Я читала журнал на кухне. Я ждала, когда можно будет дать ей лекарства, чтобы она не так кричала. А она не переставала кричать с тех пор, как ушли родители. Я не могла читать из-за ее крика. А потом... понимаешь ли... Зельда вдруг замолчала, Луис. Мне тогда было восемь... каждую ночь мне снились кошмары... Я начала думать, что она ненавидит меня за то, что у меня прямая спина, что у меня ничего не болит, что я могу гулять, за то, что я останусь жить... мне казалось, что она хочет убить меня. Сейчас я так не думаю, но если бы она могла как-нибудь искривить мое тело... превратить, как в сказке... Мне кажется, она бы сделала это. И, когда она перестала кричать, я пошла посмотреть... может, она упала или опять обмочилась. Я вошла и увидела ее, и подумала сперва, что она подавилась собственным языком, — Рэчел повысила голос, он был испуганным и совсем детским, как будто она снова вернулась в это страшное прошлое. — Луис, я не знала, что делать! Мне же было только восемь лет!

— Ну конечно, откуда ты могла знать, — сказал он. Он обнял ее, и она прижалась к нему с отчаянием утопающего.

— Неужели кто-то обвинил тебя за это?

— Нет, конечно, никто. Но никто мне и не помог. Никто ничего не мог сделать. Она не подавилась языком — она издала какой-то звук, «гааааа» — что-то вроде этого.

Это напомнило ему умирающего Виктора Паскоу. Его объятия дрогнули и сжались еще крепче.

— И по ее подбородку стекала слюна...

— Рэчел, хватит, — сказал он несколько нервно. — Я боюсь за тебя.

— Я хочу объяснить, — сказала она упорно. — Объяснить, почему я не пойду на похороны бедной Нормы, и почему я так по-дурацки поругалась с тобой тогда...

— Тсс — я все уже забыл.

— Зато я помню, — сказала она. — Хорошо помню, Луис. Я помню это так же хорошо, как смерть моей сестры Зельды 14 апреля 1965-го.

Воцарилось продолжительное молчание.

— Я перевернула ее на живот и потрясла, — опять заговорила Рэчел. — Это было все, что я могла сделать. Она била ногами, и я помню звон, похожий на пуканье — это лопнули рукава на моей блузке, когда я переворачивала ее. У нее начались судороги... и я увидела, что ее лицо повернулось и уткнулось в подушку, и подумала, что она задохнулась, и сейчас они вернутся и решат, что это я ее задушила, скажут: «Ты всегда ненавидела ее, Рэчел», — и это ведь была правда, напомнят: «Ты хотела ее смерти», — и это тоже правда. Потому что, Луис, моей первой мыслью тогда было: «Ну вот, слава Богу, Зельда задохнулась, и все это кончилось». А потом я перевернула ее назад, и ее лицо было черным, и глаза выкатились, и шея вывернулась. И тут она умерла. Я побежала. Наверное, я хотела выбежать в дверь, но ударилась прямо об стену, и оттуда упала картина — это была картинка из книжки про страну Оз, которую Зельда любили еще до болезни, это было изображение Оза Великого и Ужасного, но Зельда всегда называла его «Оз Великий и Узасный» потому, что не могла выговаривать «ж». Мама вставила эту картинку в раму из-за того, что Зельда очень любила ее. Оз Великий и Узасный... и вот она упала, ударилась об пол, и стекло разбилось, и я закричала, потому что знала, что она умерла, и думала, что теперь ее дух будет преследовать меня, что он будет меня ненавидеть так же, как она... и я стала кричать... и выбежала из дома с криком: «Зельда умерла! Зельда умерла!» И соседи... они пришли и увидели... они увидели, как я бегу в блузке с оторванными рукавами... и кричу: «Зельда умерла!» Луис, мне кажется, что я плакала, но иногда я думаю, что я смеялась.

— Ничего удивительного, — сказал Луис.

— Ты не понимаешь, — сказала Рэчел с горькой уверенностью.

Он отпустил ее, думая, что она, кажется, избавилась от тяжести, давившей на нее многие годы. Луис Крид не был психиатром, но он знал, что в душе каждого человека есть потайные, скрытые уголки, к которым он имеет свойство возвращаться памятью всю жизнь. Этим вечером Рэчел извлекла почти все их наружу, как дурно пахнущий больной зуб с гнилым корнем. Если Бог будет милостив к ней, она уже не вспомнит об этом, разве что в самых темных и мрачных снах. То, что она смогла рассказать ему это, говорило не только о ее смелости, но и об искренности и любви к нему. Луис почувствовал прилив нежности.

Он сел и включил свет.


— Да, — сказал он, — ты молодец. Но твои мать с отцом... Они не должны были оставлять тебя с ней, Рэчел. Никогда.

Как ребенок, тот восьмилетний ребенок, на глазах которого это все случилось, она напомнила ему:

— Луис, это было на Пасху...

— Неважно, когда это было, — сказал Луис с неожиданной свирепостью, заставившей ее слегка отстраниться. Он вспомнил тех двоих медсестер, которым повезло оказаться в лазарете, когда туда принесли умирающего Паскоу. Одна из них, маленькая Карла Шэверс, пришла на другой день и работала так, что ее похвалила даже Чарлтон. Другую он никогда больше не видел. И он не мог ее винить.

«А они ушли... и оставили восьмилетнего ребенка с умирающей сестрой. Почему? Потому что это было на Пacxy, и элегантная Дори Голдмэн не могла в праздничное утро нюхать вонь и хотела сбежать от нее. Вот они и оставили Рэчел на дежурстве. Так, родные и близкие? Рэчел на дежурстве. Восемь лет, косички, блузка. Рэчел должна была менять ей обмоченные простыни. Что из того, что раз в год они посылали ее в лагерь в Вермонт, если остальное время она нюхала вонь ее умирающей сестры? Десять свитеров для Гэджа и шесть новых платьев для Элли... Я заплачу за ваше обучение, если вы оставите мою дочь в покое... Где была твоя чековая книжка, когда твоя дочь умирала от менингита, а другая едва не сошла с ума, ублюдок? Где была твоя поганая чековая книжка?»

Луис встал с постели.

— Ты куда? — спросила Рэчел с тревогой.

— Дать тебе успокоительное.

— Я не...

— Сегодня надо, — сказал он.

Она выпила лекарство и рассказала ему остальное. Теперь ее голос звучал спокойнее.

Соседка оторвала восьмилетнюю Рэчел от дерева, за которое она цеплялась, крича «Зельда умерла!» снова и снова. Она разбила нос, и была вся в крови. Та же соседка позвонила в «скорую помощь» и потом ее родителям. После чашки горячего чая и двух таблеток аспирина Рэчел смогла сказать, к кому они пошли — к мистеру и миссис Каброн на другом конце города; Питер Каброн был отцовским компаньоном.

С того вечера в доме Голдмэнов произошли большие изменения. Зельды больше не было. Ее комнату вычистили и продезинфицировали. Всю обстановку там сменили. Осталась пустая коробка. Гораздо позже Дори Голдмэн устроила там свою туалетную.

Той ночью Рэчел привиделся кошмар, и в два часа она вскочила, зовя мать. У нее болела спина. Ведь накануне она поднимала умирающую Зельду с таким усилием, что порвала блузку.

То, что она надорвалась, пытаясь не дать Зельде задохнуться, было ясно для всех, «элементарно-мой-дорогой-Ватсон». Для всех, кроме самой Рэчел. Рэчел была тогда уверена, что Зельда мстит ей с того света; что она знает, как Рэчел обрадовалась ее смерти, знает, что Рэчел, выбежав с криком из дома, на самом деле смеялась, а не плакала. Зельда знала, что она убила ее, и теперь она передала Рэчел свой менингит, и скоро ее спина согнется, и она навеки уляжется в постель и будет медленно, но верно превращаться в монстра.

Тогда Рэчел станет кричать, как Зельда, и мочиться в постель, и в конце концов подавится собственным языком и умрет. Так Зельда отомстит ей.

Никто не мог разубедить Рэчел в этом — ни мать с отцом, ни доктор Меррей, который установил у нее легкое растяжение мышц спины и велел ей (слишком жестоко, с точки зрения Луиса) оставить фантазии. Рэчел пыталась объяснить, что у нее только что умерла сестра, но доктор сказал, что ее родители убиты горем, и не надо его усугублять. Только то, что боль постепенно прошла, заставило ее поверить, что это была не месть Зельды и не Божье наказание. Потом месяцами (так она сказала Луису, но очень может быть, что и годами) она просыпалась с криком, снова и снова видя в кошмарах умершую сестру. Ей чудилось, что дверь шкафа может вдруг открыться, и оттуда появится Зельда, почерневшая и скрюченная, с выпученными глазами, с вывалившимся черным языком, и она подойдет к ее кровати и вцепится своими птичьими когтями ей в горло... Она не ходила ни на похороны Зельды, ни на какие-либо другие похороны.

— Если бы ты рассказала мне это раньше, — сказал Луис, — это бы многое объяснило.

— Лу, я не могла, — сказала она просто. Теперь у нее был сонный вид. — Это для меня больная тема.

«Да, немножко больная, всего навсего».

— Я не могла... Умом я понимала, что ты прав, что смерть совершенно естественна, но то, что со мной случилось...

— Да-да, — сказал он.

— Вот я тогда и накинулась на тебя. Я знала, что Элли плачет из-за самой мысли... что надо ей объяснить... но я не могла. Прости меня, Луис.

— Не извиняйся, — сказал он, гладя ее волосы. — Надеюсь, теперь тебе станет немного спокойней.

Она улыбнулась.

— Да, наверное. Я действительно чувствую себя лучше. Будто я вырвала из себя какую-то болезнь.

— Может и так.

Глаза Рэчел закрылись и открылись опять.

— И не вини моего отца, Луис. Пожалуйста. Это было для него ужасное время. Лечение Зельды обходилось очень дорого. Он совсем не мог тогда заниматься бизнесом и потерял кучу денег. Да и мать из-за этого всего чуть не сошла с ума.

«Да, это все так. И смерть Зельды стала для них знаком, что вернулись хорошие времена. Папа снова смог сорвать жирный куш и с тех пор никогда не оглядывался на прошлое. Но я этого не забуду».

— Да, это все так, — сказал он.

— И не обижайся, если я заболею, когда будут хоронить Норму.

— Нет, дорогая, не обижусь, — он помедлил, а потом взял ее руку. — А можно мне взять Элли?

Рука ее дернулась.

— О, Луис, я даже не знаю. Она еще маленькая...

— Но она уже год знает, откуда берутся дети, — мягко напомнил он.

Она долго смотрела в потолок, сжав губы.