Ключевой

– Ну, беги, – воспитатель встала и обернулась ко мне, – вы знаете, Артур ошибся. У него… бывает.

– Что «бывает»? – никак не мог взять я в толк.

– Понимаете, у детей есть вымышленные друзья. У кого-то клоун, у кого-то скелет, а у Артура – Кот. Он часто про него рассказывает, что кот приходит к нему. Они играют, когда никого нет дома. Но в действительности Кота не существует. Так что, если вашего сына зовут Максим, это просто совпадение. Кот мог «сказать» ему, – она подняла пальцы рук и изобразила кавычки, – все что угодно. Но в действительности это просто детские фантазии. Давайте поступим так: вы подниметесь к заведующей, я думаю, что Ирина Ивановна уже пришла, и у нее проверите по спискам, в какой группе ваш сын. Только не говорите, что я вас отправила. А то потом проблем будет – не оберешься.

– И про то, что были у нас в группе, не надо говорить, – добавила нянечка, и, уже обращаясь к Ольге Владимировне, добавила: – Пусть скажет, что через охрану пришел, правильно? Я его сейчас отведу.

– Нет, нет, – затряс я головой. – Постойте! Какой вымышленный друг? Что за бред?.. Хотя… Ладно, давайте, поднимусь к заведующей. Ок, через охрану.

Я понял, что спорить бесполезно. Мое возбуждение вдруг сменилось таким странным безразличием, которое бывает у спортсмена на дистанции, когда он понимает, что точно проиграл – выпал из призов или не сдал норматив. Вроде добежать до финиша надо, но уже незачем. Лучше в следующий раз.

Так и я, кивнув на прощание «Оленьке», безропотно побрел по знакомым коридорам детского сада за нянечкой в комнату охранника Витали – отставного десантника с золотыми зубами, который любил травить похабные анекдоты, не особо разбирая, кто его аудитория – отцы или мамочки с колясками.

– А ее нет, – сказал Виталя, отрываясь от маленького, идущего полосами телевизора.

– Ясно, – кивнул я. – Ну ладно, пойду тогда.

– А может, подождете? – Нянечка даже как-то сочувственно посмотрела на меня. – Она уж должна подойти.

– Да нет, спасибо, – приоткрыл я входную дверь. – Я ей позвоню. У меня телефон есть. И правда, что-то перепутал, наверное.

Выйдя на улицу, я повернул к калитке и, чувствуя на себе взгляд вышедшего вслед за мной Витали, шагал к ней не оборачиваясь. Через минуту я был в машине. В том же странном состоянии покоя.

Мне нужно было побыть одному. Собраться с мыслями.

Складывая, все, что случилось за сегодняшнее утро, я наконец понял: никто, кроме меня, ничего не знает про Максима. Ни Вероника, ни отец, ни воспитатели. Знает только вымышленный друг армянского мальчика. Но это было просто смешно.

Чтобы не вызывать подозрений, я отъехал от сада на пару кварталов и припарковался у трансформаторной будки.

Правда была в том, что я просто не знал, что мне делать. Я не стал звонить родителям Вероники, не стал звонить своей сестре, чтобы не вызывать у них лишних вопросов относительно своего душевного состояния. Сидя в машине, листал галерею своего телефона, уже не удивляясь тому, что в ней не было ни одной фотографии сына. То есть все осталось – наши путешествия с Вероникой, какие-то конференции по работе, шашлыки на даче, даже поездка к родителям жены в Питер. Но нигде не было Максима.

Вдруг снимки пропали, и на экране появился входящий вызов. Звонил мой отец.

– Да, пап, привет, – снял я трубку.

– Привет. Ну что там? Ты заедешь или нет? А то еще утром сказал, а время уже к обеду.

– Прости… замотался тут слегка…

– А ты где, на работе уже?

– Нет, тут в районе. Надо было заехать по делам. Я сейчас приеду к тебе. Прости, что задержался. Что-нибудь купить?

– Да не надо ничего. Чай есть. Печенье овсяное. Пельмени могу сварить… Ты что, с Веркой поцапался, что ли?

– Ну так, слегка.

– То-то я смотрю, ты какой-то грустный. Давай, приезжай.

– Пельмени… – начал было я, но он уже положил трубку, поэтому добавил я уже сам себе: – не надо.

Через десять минут я вошел в отцовскую квартиру, увешанную большими фотографиями выступления его оркестра. Это мы с сестрой подарили ему на шестидесятилетие. Отобрали все из домашнего архива – Камрань, Кубу, Олимпиаду-80, Кремлевский дворец, какие-то ДК, везде, где в кадр попадал отец за своей барабанной установкой. Из сотни фото нам удалось найти с десяток – барабанщиков снимают не так часто, – их мы распечатали в большом формате, забрали в рамы и торжественно вручили на праздновании в ресторане «Рандеву» пару лет назад.

– Иван Николаич? – встретил меня отец у порога.

– Николай Иваныч! – ответил я ему по обыкновению. Мы приобняли друг друга.

– Заходи, – махнул он рукой. – Ну что там у вас случилось?

– Да все в порядке, – отмахнулся я.

– Так «в порядке», что аж на работу не поехал?

– Я же говорю тебе, дела в районе. Из дома попишу. А с Вероникой у нас правда все в порядке.

Я разулся в скромной прихожей, накинул куртку поверх кучи папиной одежды, которая, казалось, специально собралась в прихожей на двух крючках, чтобы встречать гостей. Вся коллекция зима-лето. Глянул мельком в зеркало и по узкому коридору прошел на кухню.

Небольшая отцовская кухонька еще хранила следы маминого тепла. Шторки она вышивала сама, когда уже болела. И эти красные, синие, желтые цветочки, тонкие зеленые стебельки и контуры листьев на ситце был плавными, как и сама моя мама – такая добрая и спокойная.

За стеклянными окнами гарнитура стопками были сложены тарелки. На крючке у входа висел мамин фартук, в котором она готовила. На кухонном столе в плетеной корзинке лежало любимое отцовское овсяное печенье. Стояла банка сгущенного молока с двумя проколами на крышке. Отец любил потягивать сладкую сгущенку прямо так, из банки. Рядом дышал пузатый цветастый чайник, и горячий пар валил прямо через верх. Его фарфоровая крышка некоторое время назад разбилась, но отец категорически отказался принимать новый, который мы с Вероникой купили ему практически тут же, на Новый год. Так вот, он его даже не вытащил из упаковки. Оставил этот, старый, заваривая чай, что называется, «в открытую».

Отодвинув стул с черной кожаной вставкой на спинке и сиденье, я присел за стол. Отец поставил передо мной кружку с надписью «Россия» и придвинул печенье. Сам сел рядом и взял в руки банку сгущенного молока. Я налил чай себе и ему, в его зеленую супницу, из которой он пил «по-китайски», взявшись двумя руками за ушки.

– Пап, у меня тут такая странная история произошла.


Отец смотрел на меня невозмутимо. Он понимал, что на самом деле что-то случилось, и давно был готов к разговору.

– Короче, – решил я сказать как есть, – еще вчера у меня был сын, твой внук. Его зовут Максим. А сегодня его нет.

Николай Иванович поднес сгущенку ко рту и отхлебнул. Я продолжил, стараясь говорить, чтобы голос не дрожал.

– Ты мой самый близкий человек. Я больше никому не могу об этом рассказать. То есть, чтобы ты понимал, мы из-за этого и с Вероникой поссорились… Ты ничего не помнишь?

Папа посмотрел на меня и глубоко вздохнул:

– Слушай, может, вы усыновите кого? Удочерите?

– В смысле? – опешил я, ожидая совершенно иную реакцию.

– В том смысле, что женщине нужен ребенок, и если она не может его зачать, она начинает сходить с ума. Да и мужик заодно, – отец небрежно кивнул в мою сторону, – ты сам говорил, вам уже не по двадцать лет! Нужно как-то решать проблему. Я понимаю, что вы пробуете со всеми этими своими искусственными пробирками и так далее. Но уже сейчас ясно, что не получается ничего! Вот я тебе и говорю, подумайте об усыновлении.

– Пап, ты меня слышишь, что я тебе сказал?

– Что ты мне сказал? Что у тебя сын есть на стороне? Но я-то что должен делать? Прыгать от радости?!

– На какой «стороне»? – отставил я кружку. – У нас с Вероникой есть сын… то есть был.

– Я что-то не понимаю тебя, Иван. Все эти годы вы твердите, что вы с Вероникой не можете завести детей, а у вас был сын?

Я положил ему руку поверх запястья и немного придержал:

– Хочу, чтобы ты меня услышал. Даже если ты не поверишь мне, просто никому об этом не говори. Но выслушай меня, хорошо?

Мой барабанщик, кумир моего детства, кивнул.

Я отпустил его руку и рассказал ему все, что было еще вчера. Старался приводить подробности, о которых он мог точно знать, детально описывал места, где Макс бывал: его комнату, садик, площадку во дворе, дом на дереве, который мы построили на даче…

– …Однажды вы с ним пошли в парк. Этой осенью… ну, прошлой. На нем была куртка синяя с капюшоном и сапоги резиновые с рисунком кораблика. Был дождь. Вы вернулись через полчаса после того, как ушли. Он был весь мокрый, потому что упал в лужу, поскользнулся, пока ты отвлекся. Ты его притащил сюда и мне позвонил, чтобы я приехал. И мы здесь его маминым феном сушили. А ты пытался дать ему водки с перцем, чтобы не заболел. Но я отговорил из-за запаха. И потом мы два дня с тобой тряслись, боялись, что затемпературит. А на Новый год, когда ты был в костюме Деда Мороза, он тебе эту историю перед всем столом рассказал, и Веронике, и ее родителям…

Отец смотрел на меня, открыв рот.

– Словом, это только некоторые случаи. Максу четыре года. И вот вчера я его укладываю, как обычно, спать, рассказываю ему сказку, вечером перед сном мы играем с ним в железную дорогу, Вероника на ночь его чмокает. Короче, все как обычно… а сегодня утром его нет. Нет вообще ничего, ни фотографий, ни одежды, ни упоминаний. И никто из вас о нем не помнит! Не мог же я за одну ночь сойти с ума?!

Мысленно я сам себе ответил, что мог, вполне мог. Но смотрел в его глаза, пытаясь найти какую-то поддержку. Он молчал.

– Сегодня утром, – продолжил я, – спрашиваю у Вероники, где Максим. Она бросила трубку. Потом я позвонил тебе. Ты ничего не знаешь. Я поехал в детсад. Пап, ты понимаешь, я код помню на входных воротах и как воспитателя зовут! Я с ней общался сегодня утром… И там был пацан один. Армяненок. Погосян какой-то. Или Аргосян. Короче, не важно, – отмахнулся я, понимая, что отцу слишком долго рассказывать про вымышленного друга, – словом, и вот я здесь.

Возникла пауза. Я замолчал, чувствуя, как пылают щеки и комок подступает к горлу.

– Видишь ли, – с трудом начал папа, – в то, что ты говоришь, невозможно поверить, но ты мой сын. Я тебя люблю и не хочу, чтобы все вокруг считали, что ты сошел с ума…

Он еще раз вздохнул.

– Но если ты хочешь знать, что бы я делал на твоем месте, – я бы искал его.

Я с благодарностью посмотрел на своего старика. Как же много все его понимание, поддержка, его слово, в конце концов, для меня значили!

– Пап, спасибо тебе…

– Ну не знаю, – нахмурился он в ответ, – спасибо или нет. По мне, так лучше бы этого разговора не было. Ты сам понимаешь, что сейчас будет? Как ты сможешь вести прежнюю жизнь?..

Тут он осекся и, немного подумав, продолжил:

– То есть «прежнюю», в смысле которую знаем все мы. Вы и так с Вероникой не ладили в последнее время, а сейчас? – Папа грустно посмотрел на меня.

– Мы что-нибудь придумаем, – полувопросительно сказал я ему. – Мы его найдем.

– Нет, сын, – отодвинул отец банку со сгущенкой, которую все это время вертел в руке. – Что-то придумаешь ты, и искать будешь ты. Я, как ты и просил, никому не расскажу о нашем разговоре, но и участвовать в этом не буду. Извини, но в твоей песне слишком мало правильных нот, чтобы ей подпевать. Все, о чем мы говорили, останется между нами. Ни Веронике, ни кому-либо еще об этом знать не стоит. Если правда решил искать, придумай красивую легенду, но, черт возьми, постарайся сохранить семью и в этой жизни сделай все правильно.

Он встал, демонстративно забрал мою недопитую кружку, подойдя к раковине, вылил чай и начал мыть ее.

– Ясно, – кивнул я и поднялся из-за стола. Хотел было положить руку отцу на плечо, но остановил себя. – Спасибо, пап, за чай.

На плите кипели уже разварившиеся пельмени. Я повернулся и вышел из кухни. Пройдя в коридор, я подобрал с пола съехавшую с отцовских одежд куртку, обулся и собрался уж было покинуть квартиру, как заметил его, стоящего в проходе.

– Что бы там ни было, поговори с ней об усыновлении, это будет правильно.

– Хорошо, – согласился я и наклонился к нему, чтобы приобнять.