Князь

Воины Лехчу появились там три часа спустя.

– Мне не нужен этот скарб, – перевел толмач. – Можешь забрать его себе, рус, или вернуть князю Такшоню, как пожелаешь. Мне нужна только девушка. Она мне так дорога, что я готов взять ее безо всякого приданого. Я ее люблю, а она любит меня. Отдай мне девушку – и езжай куда хочешь.

Духарев с некоторым удивлением поглядел на Лехчу. Он уже давно вышел из того возраста, когда верят в романтические истории о великой любви принцессы и ее избранника, коей всячески припятствует нехороший принцессин папашка. Кроме того, мордастый вислоносый Лехчу слабо соответствовал образу прекрасного избранника пятнадцатилетней девушки. Но, как говорится, любовь зла, и козлы этим пользуются.

А у данного «козла» имелся вдобавок весомый аргумент: полтысячи всадников. Впрочем, под началом Духарева было немногим меньше. Почти три сотни (включая угров Такшоня) – в лагере, и сотня хузар, державшихся в отдалении и готовых ударить врагу в спину, если тот решится штурмовать составленный из перевернутых повозок оборотнительный периметр.

Драться не хотелось. Угры Лехчу – не ополчение, волчары еще те. И стрел у них в достатке, и пики остры. Укрываться же за кибитками еще лучше, чем за возами. Если дело дойдет до драки, многие из духаревских гридней никогда не увидят Киева. Может, отдать ему девушку? Тем более если у них любовь… А Такшонь сам виноват. Это его воевода оказался предателем… Значит, ответственность за княжну с Духарева снимается. Да и зачем Святославу невеста, влюбленная в другого?

«Отдам», – решил он. Очень уж ему не хотелось, чтобы его… его дружинники погибли в какой-то бесславной стычке непонятно за что.

– У него в плену двое моих воев, – сказал Духарев. – Пусть вернет.

Толмач перевел. Лехчу ответил.

– Их отпустят, – сообщил толмач. – Ты согласен?

– Скажи своему хозяину: я должен подумать! – объявил Духарев.

Княжну устроили в самом центре лагеря, на коврике. Вокруг, оградив ее щитами, стояли варяги Трувора.

Духарев присел на корточки. Княжна смотрела на него доверчиво, с надеждой. Ни следа аристократического высокомерия не было в этой девочке, а была готовность принять любую судьбу, уготованную ей старшими: отцом, который отдавал ее навсегда даже не в чужую семью, в чужую страну; воеводой, которого она впервые увидела неделю назад…

– Объясните ей: хан Кухт привел нас в засаду к Иг Лехчу, ее возлюбленному. Иг Лехчу хочет взять ее в жены, и войско у него сильнее, чем у нас. Если она согласна, я отдам ее Иг Лехчу.

Понятко и Рагух совместными усилиями довели сказанное до сознания сотника-угра, а тот, в свою очередь, мрачно изложил ситуацию девочке.

Глаза юной княжны наполнились слезами. Помедлив, она кивнула…

– Вот и хорошо, – сказал Духарев.

И остался на месте. Что-то было не так. Непохоже, чтобы девочка плакала от счастья. Скорее, наоборот. Может, она боится гнева отца… Или Лехчу соврал насчет любви?

– Спросите ее: действительно ли она любит Иг Лехчу и хочет за него замуж?

Девочка выслушала, прошептала несколько фраз.

– Она его не любит, – сообщил Понятко. – Она говорит: у Лехчу год назад умерла жена, и этой зимой он приезжал к её отцу свататься. Отец спросил ее, хочет ли она за Лехчу, она сказала «нет», и отец отправил Лехчу восвояси. Но отец, скорее всего, все равно отказал бы Лехчу, потому что тот им не ровня.

Тут подал голос угр-сотник. Суть его высказывания была такова: а) Лехчу уже взял жену, дочь печенежского хана; б) лично он, сотник, все равно будет драться с Лехчу, потому что пусть лучше его убьет Лехчу, чем Такшонь; в) княжну лучше зарезать, потому что Лехчу, скорее всего, попользуется ею, а затем отдаст ее ромеям как заложницу.

Духарев думал. Сотнику он доверял примерно так же, как Лехчу.

Снова заговорила княжна.

– Она говорит: Лехчу все равно возьмет ее. Она не хочет, чтобы нас убили. Еще просит не убивать ее.

– Скажи: никто ее убивать не собирается! – сердито бросил Духарев. – А насчет «все равно возьмет» это мы еще посмотрим!

Сергей поднялся, поглядел на своих воинов… Ну да, он может пожертвовать одной жизнью, чтобы сохранить многих.

Но ни хрена! Не станет он выкупать свою жизнь и жизни своих парней такой ценой. Они – воины. Драться и умирать – их профессия. Драться и умирать, защищая вот эту доверенную им девочку.

– Ну, что смотришь, сотник? – бросил он кривящему физиономию Понятке. – Не нравлюсь?

– Не по Правде это, воевода! Не по чести! – дерзко заявил сотник. – Нельзя ее отдавать! Вот и Трувор тебе скажет!

Трувор мрачно кивнул. Сопляки! «Не по чести!»

– А кто вам сказал, что я собираюсь ее отдавать? – осведомился Духарев. – Ну-ка… – Он оперся на плечо Понятки и вспрыгнул на борт перевернутого воза.

Лехчу ждал ответа. С ним рядом гарцевали человек двадцать. Остальные угры неорганизованной массой теснились шагах в сорока. Многие спешились. Чего бояться? Их ведь было раза в два больше, чем укрывшихся за возами дружинников Духарева.

Позади ослабившего бдительность войска Лехчу стояли кибитки.

Хузары Машега держались поодаль, стрелищах в полутора.

– Честь… – пробормотал он, глядя на просветлевшие физиономии своих сотников. – Есть вещи подороже чести… Сейчас я пойду и сообщу Лехчу неприятную новость. Рагух, Понятко, вы пойдете со мной. И подберите еще дюжину гридней, особенно искусных в рубке.

– Думаешь, он нападет на тебя, когда услышит отказ? – спросил Рагух. – Он не кажется мне настолько храбрым…

– Не он, – сказал Духарев. – Я. Я прикончу его. Вы не дадите его воям вмешаться. А твои парни, – сказал он Трувору, – как только я начну, должны выскочить из-за повозок, добежать до угров и рубить их в капусту. А сотнику угорскому растолкуйте, что он со своими должен поддержать вас стрелами. Тут близко, можно бить прицельно.

Рагух перевел сказанное сотнику-угру. Мрачный, как самурай перед харакири, сотник ожил. И с ходу засомневался: как это пешие варяги будут сражаться со всадниками? Невозможно это!


– Еще как возможно! – заверил Рагух. – Скоро сам увидишь!

Сотник хмыкнул, но тему закрыл. Эти удивительные русы… Все у них не так. Но храбрости им не занимать.



– Она не любит тебя! – заявил Духарев. – Ты солгал мне, удворник!

«Удворник» – так при нем обращались к своим смердам угры познатнее.

Иг Лехчу оскорбился, аж усы встопорщились. Он побагровел, схватился за саблю и открыл рот для подобающей тирады… Между Сергеем и Лехчу было метра три. Будь у Духарева в руках меч, угр действовал бы проворнее, но Сергей сознательно держал на виду пустые ладони, а Лехчу не учел, какие длинные руки у киевского воеводы. Лехчу еще набирал в грудь воздух, еще тянул из ножен саблю, а рука руса уже полетела к нему. Угр даже не отшатнулся: не бывает рук трехметровой длины. Точно не бывает. Но ремешок кистеня, выскочившего из рукава руса, компенсировал недостающий метр.

Стальное ядрышко угодило угру повыше брови. Череп выдержал, но правый глаз выскочил из орбиты, а сам Лехчу завалился назад.

Секундное замешательство его охранников стоило им жизни. До пояса развалил человеческое тулово харалужный клинок Бодая, сразу двоих прошила пущенная в упор стрела Рагуха. По-волчьи надрывно взвыл Понятко, пугая угорских коней, ударил крест-накрест сразу по двум коричневым шеям, весь кровью забрызгался…

Ближников Лехчу посекли в считанные мгновения. И в эти же мгновения варяги Трувора перемахнули через повозки и с разбега, «клином», ударили в толпу воинов Лехчу. Те были настолько ошарашены нетрадиционной атакой пехоты, что замешкались и не успели ни встретить набегающих русов стрелами, ни толком построиться. Варяги врубились в эту толпу, на которую за несколько мгновений до этого сверху, навесом, упали сотни стрел. Те угры Лехчу, которые не были связаны боем, попытались отойти на дистанцию, удобную для легкой конницы, но наткнулись на собственные кибитки… А тем временем подоспели хузары, и слова еще не родившегося классика «смешались в кучу кони, люди…» стали вполне применимы к осиротевшему воинству племенного вождя Лехчу. Невозможно даже представить ситуацию, тактически менее удачную для легкой кавалерии.

Те угры, которым удалось вырваться на оперативный простор, даже не помышляли о реванше, а, припав к гривам коней, смело устремлялись наутек. Их никто не преследовал, так что примерно трети удалось уйти. Еще треть сдалась на милость победителя. Победитель был милостив: пленных по установленному Духаревым обычаю раздели до подштанников и отпустили. Иг Лехчу мог бы наблюдать это милосердие уцелевшим глазом (удар Духарева был не смертелен), но сохранивший верность Такшоню сотник-угр в сумятице боя улучил момент и перерезал Лехчу горло. Возможно, этого делать не стоило: трофеи победителей были невелики, а родичи наверняка заплатили бы за своего вождя приличный выкуп.

Тем не менее сотника никто не укорил. И разумеется, никто не укорил Духарева за то, как он «не по-рыцарски» набросился на Лехчу. Наоборот, все, включая юную княжну, смотрели на него с восхищением. И выпавший глаз Лехчу ему никогда не снился. Сергею вообще редко снились эпизоды из этой жизни…

Убитых русов (их было совсем немного) похоронили, раненых погрузили на возы и трофейные кибитки и двинулись дальше. Мертвых врагов закапывать не стали. Пусть этим занимаются соплеменники. Глядишь, и желания отомстить за разгром поубавится.



Схватка с Иг Лехчу была самым серьезным событием на обратном пути посольства. Больше Духарев не потерял ни одного человека, если не считать троих раненых, умерших по дороге.

В Киев они прибыли в конце сентября. Как раз к окончанию сбора урожая – традиционному времени свадеб. Конечно, это были простонародные традиции, киевская знать играла свадьбы, когда вздумается. Но то, что князь сочетался браком одновременно с сотнями своих данников, было воспринято как благоприятный знак.

Юную княжну в Киеве приняли доброжелательно. Князю она понравилась, матери его – тоже. И даже Свенельд, хмыкнув, одобрил выбор Духарева: союз с главным угорским князем сулил большие перспективы, чем продолжение вражды.

Как верно отметил Такшонь, всех лучших данников из числа уличей и тиверцев практичный князь-воевода уже подгреб под себя.

Угорского княжича отпустили домой. С подарками. Духарев тоже был обласкан и одарен и Святославом, и Ольгой. Но нашёлся в Киеве человек, которому дипломатическая акция Сергея принесла настоящее горе.





Глава четырнадцатая

Ключница




Из Детинца Духарев уехал пораньше. Слада просила заглянуть в оброчную деревеньку Камышовку, у старосты которой возникли кое-какие территориальные проблемы. По соседству с Камышовкой недавно поставил свои знамена боярин Шишка. Поставил и поставил. Земля княжья, кому хочет, тому и дарит. Но, по утверждению старосты, боярский тиун взял да и сдвинул знамена, отхватив кусок общинной земли.

В суть дела Духарев особо вникать не стал: на месте разберется. Камышовский староста наверняка мужик честный, ловкача ни Слада, ни община терпеть бы не стали. Теперь надо поглядеть на Шишкина тиуна: если жулик – надавать по сусалам, если порядочный – разобраться, кто и что напутал. Для солидности Духарев возьмет с собой десяток собственных гридней. Не впутывать же княжьих в сугубо частное дело!

По пути встретились Духареву двое нурманских «гостей»: поприветствовали почтительно, уступили дорогу. Вот так-то, господа викинги! Прошло то время, когда вы могли безобразничать на нашей земле. Теперь с вами разговор простой: или вы с нами – против общего ворога, или – проваливайте в свои фьерды. А кому не нравится, можно и в Валхаллу наладить.

Впрочем, у него самого в дружине – десятка три природных скандинавов: нурманов и свеев. Причем половина – с бритыми подбородками и варяжскими усами.

Ближе к северу, в Плескове и Новгороде, нурманы, конечно, ведут себя понаглее. Но новгородцы живут по своему уставу: для торговых «гостей» – хлеб, соль, пиво и налоговые скидки. И каждый «конец»[9] одеяло на себя тянет. Своеобразный город – Новгород. Своевольный. Не поймешь, то ли он под киевским князем, то ли сам по себе. То к нурманам подольстится, то к Роговолту полоцкому. И к ногтю новгородцев не прижать: во-первых, далеко, во-вторых, у княгини Ольги в Новгороде и Плескове – родня или типа того. Целые флотилии новгородские по Днепру мимо Киева беспошлинно идут. Братец Мышата постоянно ворчит, что от новгородцев ему сплошные убытки. Цены на русский товар сбивают.

А вот и дом родной! У ворот Духарев отпустил сопровождавших его отроков из княжьей дружины. Во дворе его ждали собственные гридни – варяги Трувора. И в ожидании, разумеется, бездельничали: приставали к челядинкам, спаивали мишку, который вот уже год как сидел на короткой цепи, поскольку заматерел, обнаглел и слушался только старого Рёреха, а всех остальных норовил подрать. Но медовуху любил до полной потери самоуважения.

Увидав воеводу, молодежь встрепенулась, но Духарев отмахнулся: погодите пока; спешился, бросил поводья подскочившему холопу, велел, чтобы ему поседлали Метель, белую кобылу-трехлетку.

Пока Духарев отдавал распоряжения, из дома, прикрывая лицо, выскользнула женщина. Она попыталась незаметно прошмыгнуть мимо гридней, но те тут же устроили потеху: взяли её в кружок. Рук, разумеется, никто не распускал, так, дурачились.

Бедняжка потыкалась туда-сюда, вскрикнула сердито и жалобно:

– Пропустите сейчас же!

Гридни загоготали: весело им.

– Эт-то что такое?! – в дверях, подбоченясь, стояла Сладислава.

Гриднев кружок мгновенно рассыпался. Женщина опрометью бросилась к воротам. Когда пробегала мимо Сергея, нечаянно споткнулась. Духарев поймал ее за локоть; платок, которым она прикрывалась, сдвинулся, и Духарев увидел юное заплаканное личико… И сразу признал Милёну, ключницу Святослава.

Слада между тем выговаривала гридням: